Один такой случай произошел со мной в октябре 1953 года в Камбодже, в Сиемреапе, недалеко от сказочных храмов Ангкор-Вата. Я был в поле с 5-й Камбоджийской отдельной пехотной ротой и теперь мне нужен был транспорт, для возвращения обратно в Понмпень, столицу Камбоджи. Семреап, тихое и приятное местечко, с двумя отелями, обслуживающими туристический бизнес и несколькими французскими археологами, работающими вокруг руин Ангкора, с таким же успехом мог быть небольшим гарнизонным городком на юге Франции, таким как Авиньон или Ним.

Здесь все еще было несколько французских офицеров, в основном, в качестве советников недавно ставшей независимой камбоджийской армии. Их обязанности были легки; коммунистов в округе не было, а горстка устаревших грузовиков 'Рено' и вооружение эпохи Второй мировой войны нуждались в минимальном обслуживании и уходе. Назначение в Симреап было самой лучшей синекурой, какую можно было найти в Индокитае в октябре 1953 года и офицеры извлекли из этого максимум пользы.

Когда я в 15.30 пришел в отдел транспортных перевозок, камбоджийский служащий извиняющимся тоном сказал мне что 'le Lieutenant est allé au mess jouer au tennis avec le Capitaine' (господин лейтенант ушел в столовую играть в теннис с господином капитаном — фр.) и что они вполне могут остаться там до конца дня. Поскольку конвой, на который я хотел попасть, должен был выехать на рассвете, я решил прогуляться в столовую, чтобы подписать там свои проездные документы.

Офицерская столовая Симреапа была приятным и ухоженным местом; с широкими верандами камбоджийского типа, столиками под зонтиками, ухоженными лужайками и красиво посыпанным красным песком теннисным кортом, она была точной копией всех других колониальных офицерских столовых от Порт-Саида до Сингапура, Сайгона или даже Манилы, куда бы ни ступала нога белого человека в процессе строительства его эфемерных империй.

Я нашел обоих офицеров на теннисном корте, в сверкающих белизной облегающих французских шортах (никто в Европе не был бы застигнут врасплох в неуклюжих бермудах, называемых в США 'шортами'), одинаковых теннисных рубашках 'Лакоста' и гольфах до колен. Их кожа утратила нездоровую бледность джунглей и приобрела красивый бронзовый оттенок отдыхающих, занимающихся спортом на свежем воздухе; их жены, сидевшие за соседним столиком были прекрасно ухожены и одеты обманчиво просто (но, о, как дорого!) в хлопчатобумажные летние платья, явно демонстрировавшие руку парижского дизайнера. Оба офицера играли в непринужденной манере людей, знающих друг друга и стремящихся не столько к победе, сколько получению удовольствия и для упражнений. Трое камбоджийских слуг, одетых в безупречно белые брюки и рубашки, почтительно стояли в тени веранды, ожидая, когда кто-нибудь из офицеров или женщин позовет их принести выпить чего-нибудь прохладительного.

Поскольку игра у мужчин были в самом разгаре, а мне больше нечего было делать, я, вежливо поклонившись дамам, сел за соседний столик и стал наблюдать за игрой, с удовольствием наслаждаясь атмосферой светской вежливости и забыв на минуту о войне. За соседним столиком обе женщины поддерживали оживленную болтовню, к которой французские женщины склонны в присутствии мужчин. Двое мужчин также поддерживали своего рода беседу, регулярно прерываемую 'хлоп-хлоп' теннисного мяча.

Затем на веранду вошел солдат во французском мундире. Невысокий рост, смуглая кожа и и черты лица, как у героев вестерна, выдавали в нем камбоджийца. На нем была синяя полевая фуражка с золотым якорем Troupes Coloniales — французской морской пехоты — и три золотых шеврона старшего сержанта. На груди, над левым нагрудным карманом его уставной защитной рубашки были три ряда разноцветных планок: военный крест с четырьмя пальмовыми ветвями; планки военных кампаний с пряжками всех колониальных кампаний Франции, со времен марокканского умиротворения 1926 года, итальянская кампания 1943 года и поход на Рейн 1945 года. В левой руке он держал несколько бумаг, пересеченных по диагонали трехцветной полосой, приказы на перемещение, как и мои, ожидавшие подписи одного из офицеров.

Он оставался в тени навесов веранды до тех пор, пока офицеры не прервали свою игру и не присоединились к двум женщинам с напитками, затем подошел размеренным военным шагом, вытянулся по стойке 'смирно' в военном салюте и передал приказы для себя и своего отделения капитану. Капитан удивленно поднял глаза, все еще с полуулыбкой на лице после сделанного им ранее замечания. Его глаза внезапно сузились, когда он понял, что его прервали. Очевидно, он был раздосадован, но не в ярости.

— Сержант, вы же видите, что я занят. Пожалуйста, подождите, пока у меня не будет времени разобраться с вашими приказами. Не беспокойтесь. Вы получите их как раз к отправке конвоя.

Сержант стоял неподвижно, кое-где его почти белые волосы блестели на солнце там, где он выглядывал из-под фуражки, его морщинистое лицо не выражало ни малейших эмоций.

— A vos ordres, mon Capitaine, (как прикажете, мой капитан — фр.) — четкий салют, застывшее лицо. Инцидент был закрыт, офицеры напились и теперь возобновили свою игру.

Сержант снова продолжил свое ожидание, рядом с тем местом, где камбоджийские слуги следили за игрой но на этот раз он присел на корточки — любимая камбоджийская позда отдыха, после которой у большинства европейцев на несколько часов наступал частичный паралич. Почти не поворачивая головы, он внимательно следил за игрой в теннис, по-прежнему крепко сжимая в левой руке приказ на перемещение.

Солнце начало садиться за деревья сада и легкий прохладный ветерок поднялся с близлежащего озера Тонл-Сап, внутреннего камбоджийского моря. Было 17.00.

Внезапно из-за деревьев, из соседнего французского лагеря, донеслись прекрасные звонкие звуки горна, играющего 'спуск флага' — сигнал, который во французской армии знаменует конец рабочего дня, когда спускают флаг.

На теннисном корте ничего не изменилось; оба офицера продолжали играть свою партию, женщины продолжали болтать, а прислуга — молча стоять в ожидании.

Только старый сержант пошевелился. Теперь он стоял по стойке 'смирно', подняв правую руку к фуражке в салюте французской армии, повернувшись лицом в ту сторону, откуда доносились звуки горна; салютуя, согласно уставу французскому триколору, скрытому за деревьями. Лучи заходящего солнца освещали неподвижную смуглую фигуру, отражаясь в золоте якоря, шевронов и одной из крошечных металлических звездочек на его планках.

Что-то очень теплое поднялось во мне. Мне захотелось подбежать к маленькому камбоджийцу, который всю свою жизнь сражался за мою страну, и извиниться перед ним за моих соотечественников здесь, которые не заботились о нем, и за моих соотечественников во Франции, которые даже не заботились о своих соотечественниках, сражающихся в Индокитае ...И в одной ослепительной вспышке я понял, что мы проиграем войну.

Марш смерти

Когда 20 июля 1954 года война в Индокитае закончилась, обмен всеми военнопленными, удерживаемыми обеими сторонами, был частью соглашения о прекращении огня. Тысячи членов 'Вьетнамской народной армии' (ВНА), которые за последние восемь лет были захвачены войсками Французского Союза, были репатриированы. Интернированные направлялись в регулярные лагеря военнопленных, инспектируемые Международным Красным Крестом, их физическое состояние красноречиво свидетельствовало об адекватном обращении, которое они получали, находясь в руках Французского Союза. Их привозили на пункты репатриации на армейских грузовиках или речных судах.

Военнопленные Французского Союза, возвращались из плена ВНА пешком, кроме тех случаев, когда их несли на носилках. Официально обмен начался 18 августа 1954 года (хотя из-за актов милосердия части высшего командования ВНА, тяжелораненые французские военнопленные были освобождены раньше), и вскоре стали ясны два обстоятельства: возвращаемых французов будет не не так много, как ожидалось, и большинство из тех, кто вернулся, были ходячими скелетами, ничем не отличающимися от тех, кто выжил в Дахау и Бухенвальде. Чтобы не ставить под угрозу шансы на возвращение некоторых гражданских и военных пленных, которые еще возможно находились в лагерях у коммунистов, высшее командование Французского Союза предприняло преднамеренную попытку преуменьшить страдания, выпавшие на долю тех пленных, которые вернулись живыми на французские линии, но для установления точных фактов была вызвана группа французских военных хирургов и медицинских специалистов высокого уровня. Те факты, которые выявились в результате кропотливого опроса тысяч вернувшихся, в дополнение к тем, что были собраны от гражданских лиц на месте и из книг, опубликованных выжившими, дают картину отношения вьетнамских коммунистов к военнопленным и военной медицине, которая должна быть известна на Западе, поскольку будущие осложнения в этом районе могут привести к конфликту с тем же противником в аналогичных условиях.

В то время, когда война в Индокитае началась как восстание против французов, войска коммунистов сначала действовали по принципу 'бей и беги'. Еще до начала военных действий они удерживали в заложниках несколько сотен французских гражданских лиц, включая женщин и детей. Эти заложники вместе с военнопленными, которые были у них в руках в декабре 1946 года, были спешно отправлены в горы северо-западного Вьетнама. Излишне говорить, что такой период подвижных операций нерегулярных войск наиболее опасен для их пленных, поскольку всегда присутствует соблазн избавиться от этих бесполезных потребителей, которые обычно замедляют операции и создают особые проблемы безопасности. Кроме того, негостеприимный климат (температура в горных районах зимой падает до нуля, а летом район сильно заражен малярией) являлся собственным фактором отсева, особенно на гражданских заключенных. Преднамеренные убийства, однако, были немногочисленны, так как живые заложники считались хорошим предметом для торга. Довольно многие из них хорошо акклиматизировались и пережили свое испытание в удивительно хорошем состоянии.

Настоящие лагеря военнопленных начали организовывать, когда злополучные бои в октябре 1950 года вдоль границы с красным Китаем позволили заполучить в руки ВНА первую партию из нескольких тысяч пленных. С 1950 до конца 1953 года все военнопленные считались обычными заключенными, независимо от состояния их здоровья или ранений. Французские офицеры-медики, захваченные вместе с частями, были отправлены в лагерь ?1, офицерский лагерь, почти никогда до их отделения от своих солдат не имели возможности оказывать даже первую помощь в самых неотложных случаях.

Результаты этой политики были неизбежны и отчетливо проявились в статистике ранений возвращенных лиц: ни один военнопленный с ранениями живота, груди или головы не выжил в плену у коммунистов. Это конечно, не относится к тем, кому посчастливилось быть эвакуированным прямо с поля боя в Дьенбьенфу, во время краткого местного перемирия, устроенного для этой цели в мае 1954 года. В большинстве случаев тяжелораненные либо умирали на поле боя, либо в течение нескольких дней после пленения, получая лишь неквалифицированную помощь от своих же товарищей. В самих лагерях ВНА содержала 'лазарет', оснащенный в лучшем случае какими-то антималярийными таблетками и ланцетом, или двумя, и укомплектованный медицинским персоналом неопределенной подготовки.

Время от времени, в зависимости от прихоти местного командира ВНА, некоторых военнопленных отправляли в мобильные полевые госпитали ВНА для лечения. Но даже в этих случаях лечение часто оказывалось хуже, чем болезнь, так как военнопленные, если они выживали после мучительных перемещений на сотни километров на бамбуковых носилках, часто оставались на месяцы без адекватного лечения. Есть достоверные случаи (с фотографиями, которые заняли бы достойное место в музее ужасов), когда солдат оставляли на восемь месяцев с не сросшимися сложными переломами, а полученный остеомиелит удаляли без анестезии. Один иностранный легионер шел в течение 24 дней с рукой, раздробленной пулеметным огнем, только для того, чтобы быть прооперированным без антибиотиков или анестезии. Алжирский стрелок с разбитым отдачей от очереди лицом прошел 30 километров со сломанной челюстью и зияющей дырой на месте носа и оставался без операции с 1952 года до своего возвращения во Францию в 1954 году. Это лишь некоторые из них, не считая раненых из Дьенбьенфу.

Только в январе 1954 года ВНА начала создавать несколько полевых госпиталей вблизи крупнейших скоплений лагерей военнопленных, но они были слишком далеко друг от друга для лечения неотложных случаев и были оборудованы лишь для простейших операций. 'Госпитальный лагерь' ?128 был укомплектован французским медицинским персоналом, подчиненным врачам ВНА, уровень подготовки которых был в большинстве случаев элементарным, но которые были готовы учиться, оперируя пленных. Как заметил один французский офицер-медик лагеря ?128: 'Мы, возможно, спасли не много жизней, проводя хирургические операции, но мы спасли достаточно, не позволив проводить их нашим чрезмерно ретивым опекунам'.

Ясно, что при таких условиях выживание после серьезного хирургического вмешательства было почти чудом. И здесь статистика красноречивее длинных фраз: из 10 754 освобожденных ВНА военнопленных, только 612 были в послеоперационном состоянии. Из них 391 был захвачен в Дьенбьенфу и, таким образом, находился в руках коммунистов менее четырех месяцев; еще 718 были прооперированы, но их раны спонтанно заживали и их общее слабое состояние здоровья требовало лечения еще до операции. Из общего числа 1330 прооперированных только 81 был подвергнут какой-либо операции во время пребывания в плену; из них 38 были прооперированы без анестезии. Известно, что только один военнопленный пережил операцию по удалению аппендикса в плену, и она была проведена французским врачом в лагере ?128.

Лагеря были построены так же, как и окружающие деревни; они не идентифицировались и их местоположение никогда не сообщалось французам, так что по крайней мере один лагерь военнопленных был разрушен французскими ВВС, полагавшими, что это строения противника. В некоторых случаях войска Французского Союза определяли места расположения лагерей и пытались доставить основные продукты питания, медикаменты и одежду для военнопленных. Такая помощь конфисковывалась коммунистами как 'военная добыча'. Оборудование в лагере было нулевым. Только офицерские лагеря были снабжены достаточно большим котлом, чтобы вскипятить питьевую воду. Другие лагеря просто располагались рядом с ручьями и пленные пили воду прямо из них. Смертность от переносимых водой кишечных заболеваний в некоторых районах достигла ужасающих размеров. В лагере 5-Е в период с марта по сентябрь 1952 года погибло 201 человек из 272 заключенных. В июле-августе 1954 года лагерь ?70 потерял 120 из 250 человек. Лагерь ?123 потерял 350 человек (половину заключенных) в период с июня по декабрь 1953 года. В лагере ?114 в течение 1952 года в среднем умирало по два человека в день и даже в офицерском лагере, с его большим количеством офицеров-медиков и относительно лучшими условиями смертность с 1951 по 1954 года составляла 18 процентов. Общие результаты этой политики коммунистов в отношении военнопленных хорошо видны в следующей таблице: