Тринадцатая звезда (Возвращение Звёздного Волка)

Дамочка, конечно, обиделась. Обиделась, надула, снова показав ямочки, губки:

— Однако характерец у вас! — Покачав головкой, ядовито добавила: — А знаете, если бы я была вашей Эсмеральдой, тоже бы ушла!

Ну, такой мерзкой дерзости либо же дерзкой мерзости я даже от приятной матроны с ямочками не смог стерпеть. Храбро высунувшись из-под одеяла, прошипел:

— Да если б вы были моей Эсмеральдой, я бы... я бы... повесился!

И:

— Ах!.. Ах!.. — оскорбленно закудахтала она. Всплеснула своими приятными руками и, визгливо выкрикнув: — Хам! Мерзавец! Мужлан! — пробкой вылетела вон.

Уф-ф-ф — утер со лба холодный пот. Но пот, друзья, выступил не от того, что так уж распереживался из-за визгливых выкриков этой матроны, нет.

А распереживался я, подумав: не дай Абсолют, нажалуется какому-нибудь из Гераклов либо обоим сразу, — соседи ж да земляки, — а те заявятся и устроят мне тихую Вальпургиеву ночь...

Но нет, никто больше не заявился. И если не считать, что до самого рассвета уже не сомкнул глаз, то в остальном ночь — обыкновенная, совсем не Вальпургиева — проплыла спокойно и без каких-либо происшествий.

Глаголь двадцать вторая

Все последующие дни, друзья, я, точно на какое-нибудь боевое дежурство, каждое утро ходил на наше с Эсмеральдой место в лес, к качелям, исправно и безрезультатно дул там минут десять в свисток, а затем с чувством исполненного долга и чистой совестью отправлялся просто гулять по Ойкумене. И, свят-свят, в одну из таких одиноких прогулок чудом не нарвался на кентавров, едва успев спрятаться под раскидистым терновым кустом.

Мимо моего куста суровой рысью прогарцевали десятка два гибридов действительно устрашающей наружности: разной масти — от каурых до гнедых, бородатые, лохматые, нечесаные, с не первой свежести голыми мускулистыми торсами, увешанными металлическими и костяными побрякушками и, что куда тревожнее, — топориками и длиннющими ножами на портупеях. Издавали эти полукони-полулюди гортанные, очень неприятные возгласы вперемешку с забористой анахроничной матерщиной. Настолько забористой и настолько анахроничной, что почти ничего не понял. Снова невольно вспомнил главврача-архолингвиста: тот-то расшифровал бы.

Посильнее вжавшись в куст, я хватанул десяток заноз, однако даже терновые занозы в заднице — сущий пустяк по сравнению с тем, что могло случиться, кабы башибузуки меня заметили. Тогда была бы только последняя надежда — на вездесущего главного лесника Ганса.

Но хвала Демиургу, пронесло. Оставив за тугими крупами серое облако полуконской-получеловеческой пыли и вони, через минуту кентаврий эскадрон скрылся в Березовой роще, а я выдернул противные колючки и пошел обедать.

В другой раз мне по дороге попались (или это я им попался) ланисты на своей кукушко-петушинской телеге-колеснице. "Тпру-у-у!" — ланиста-кучер притормозил, а ланиста-пассажирка молниеносно затеяла на первый взгляд ужасно умственную и важную, однако по сути совершенно бестолковую беседу: о каких-то там высших нравственных идеалах, душе и духе земном да небесном, а еще (чего, кстати, я больше всего опасался) — о роли и месте в вышеперечисленных пунктах доклада словесности вообще и стихоплетения в частности. И казалось, ее вострые глазки-щупальцы, в дополнение к тягучим, нудным фразам-арканам, кропотливейшим манером опутывают и меня, бедолагу, и всю окружающую Ойкумену.

В разделе же про душу и дух к пассажирке начал присуседиваться колесничий: до того проникновенно-трепетно, да со скупой мужественной дрожинкой в голосе, завещал про смыслы мироздания, абсолютные философско-вселенские ценности применительно к якобы вконец греховному людскому бытию, что уже вскоре в извилинах возникло стойкое ощущение, будто я, точно свинья в грязи, по уши извалялся в чане с приторной патокой и самым липовым из липовых мёдом. Ей-ей, в какой-то миг даже вонючие кентавры стали казаться не таким уж злом.

Сам я вовсе не стремился поддерживать диалог. Лишь в ответ на очередную высокопарную муть почтительно сообщил, что не имел возможности получить столь блестящего образования и посему от собственных высказываний воздержусь. Ну, всё ж из чисто офицерской вежливости, уныло реагируя на эту благообразную жвачку, иногда кивал, дергал плечами, чего-то там угукал, хотя наверняка невпопад; в башке же вдруг (не то впечатлился словесной трясиной собеседников) завертелся неожиданно-странный вопрос: "Что делать, коли душа с душком?" А еще я испугался возможной читки пассажиркою телеги стихов. Не Ганс-егерь, однако, зарплату за умиротворение местных гениев не получаю. (И кстати, стукнуло, помню, тогда прямо в голову: говорят, в седой-седой древности были специальные приюты для душевнобольных, в которых посетителей ждал эксклюзивный сервис: плати небольшую денежку — и можешь ткнуть любого сумасшедшего пациента палкой. К чему это? Да ни к чему, к простому, нормальному человеческому слову.)

А вообще-то, уважаемые читатели, — не открою Сверхновой ни звезды, ни галактики, если скажу, что многие индивиды воспринимают себя и любую свою, извиняюсь, продукцию чересчур уж серьезно. Сегодня на Земле и в иных мирах полно малахольных, и каждый считает, что вот именно его, уж снова простите, дерьмо не смердит, а пахнет розами. Увы, слепая убежденность в непогрешимости собственной персоны порой придает внешнюю значимость и важность любому пустословью. Но нельзя, категорически нельзя воспринимать себя слишком всерьез! Ведь даже я, заслуженный Звёздный Волк-ветеран на заслуженном же покое, так не делаю. Сами видите: далеко не семи пядей во лбу и вовсе не красуюсь перед публикой в выигрышном свете. Чуток юмора с самоиронией еще никогда никому не вредили. Как там поется в популярной песенке: "Лишен, ничтожество, ты завтрашнего дня — песчинка в космосе, в морях небытия"? Может, и грубовато, но верно. Нужно, обязательно нужно уметь и пошутить, и первым посмеяться над собой. Тогда в голове твоей, по выражению кого-то из великих, "да" и "нет" не будут вести жестокий спор и сам ты не будешь выглядеть в глазах окружающих клоуном. Ну а в тот раз...

Ну а в тот раз, почувствовав, что просто-напросто тупею, я сбежал.

Разумеется, культурно, интеллигентно, с чувством и в образе полнейшего собственного достоинства, но — сбежал, сославшись на неотложное рандеву с драконами.

Супротив драконов, естественно, кто попрет? Лаќнисты и не поперли, а я благополучно унес ноги, а главное — мозги.

Случился в те дни странствий по Ойкумене и следующий очень-очень примечательный эпизод. Ганс-егерь пригласил порыбачить. А я не больно заядлый рыбак, друзья, я грибник — вы все это помните, — рыбу же больше люблю есть, чем ловить. Однако дабы отвлечься от грустных раздумий, вспомнить еще и такие мужские ощущения, согласился. Ганс приволок огромную топтуху, и, спустившись примерно на полкилометра от моста вниз по течению Коцита, мы разделись и, влезя в реку (гном из-за малого роста, естественно, на мелководье), стали заводить орудие лова под кусты, коими изобиловало прибрежье, а следом усиленно "топтать", загоняя в пирамидальную снасть рыбу и иногда жирных безглазых раков. Замечу, что бдительный Ганс, памятуя о келпи и иных возможных недоразумениях, сунул за тренчик кальсон свой острый рабочий нож.

Признаюсь, перед рыбалкой я с опаской поинтересовался у егеря еще и насчет глухонемых водяниц — как-то не улыбалось быть атакованным из-под воды дебильными живыми торпедами. Но гном заверил, что в этот затон Коцита водяницы, как, кстати, и шипастые агуриллы, не заплывают, из-за более высокой на данном участке реки, нежели остальном фарватере, радиации. Спасибо, утешил, подумал я, однако, не желая выглядеть трусом, промолчал.

Между прочим, если вы подумаете, что я в рыбацком угаре позабыл о Эсмеральде, то ошибетесь. Заводя топтушку под очередной куст, спросил у Ганса, не видел ли он случайно в последние дни похитительницу моего изрядно исстрадавшегося сердца.

— Нет, — помотал головой напарник.

Тогда, чуть помявшись, я задал вдруг вроде бы странный, но на деле жутко важный и сокровенный для собственного дальнейшего миро— и ощущения, и восприятия вопрос:

— А скажите еще, досточтимейший Ганс, следующее: кормит ли до сих пор моя ненаглядная Эсмеральда такого парнокопытного обитателя вашей Ойкумены, как Единорог?

И, Творец-Демиург! — гном, будто резаный, заорал:

— Не-е-ет!..

Я даже не ожидал столь эмоциональной реакции, опешил — мол, как это понимать, не кормит, что ли? — однако оказалось, что в самый момент вопроса Гансу в пятку вцепился огромный пятнистый пресноводный лобстер. Уф-ф-ф, еле оторвал от беднягиной ноги это маленькое чудище. Сначала оторвал само чудище и только потом его жесткую пупырчатую боевую клешню. Несчастный гном еще минуты две, хныча, утирал слезы, а я, друзья, так и не понял, кормит или не кормит Эсмеральда Единорога.

Но как бы там ни было, ведерко наше довольно скоро наполовину заполнилось добычей: небольшими зязями, полосатыми какуньками, серебристыми пелявками, навеявшими мимолетное воспоминание о синюшной берегине гольянами, красными парасиками, карликовыми речными целакантами и прочей рыбной мелюзгой. Время от времени по просьбе егеря я вылезал на берег для проверки сохранности улова: по словам гнома, живущий в норе неподалеку енот-потаскун часто ворует у него добычу. Но нет, вроде все пелявки и зязи были на месте.

Меня, право, несколько смущали больно уж осмысленные взгляды и трогательные коротенькие ножки целакантов, однако Ганс заверил, что ножки-то у этих рыбок — самое вкусное, а касаемо взглядов — заметив мое сердоболие, егерь просто стал бить каждую тяжелой рукояткой ножа по закованной в крупную чешую головке, после чего несчастненькие целаканты зажмуривались в ведре уже навсегда.

— Из них и уха самая наваристая, — добавил лесник. — Мы сперва мусорную рыбешку сварим, а после в ихний бульон латимериков кинем. Юшка будет — пальцы откусите! А окромя рыбы и раков положим еще и...

И вдруг умолк, к чему-то прислушиваясь. Сначала внимательно, потом настороженно, и наконец — явно тревожно.

Я тоже заволновался:

— Что? Что такое, Ганс?!

Гном облизнул вмиг пересохшие серенькие губки и еле слышно прошептал:

— Ох, кажися, они...

— Кто? Кто — "они", Ганс?!

Ответ меня изумил:

— Зелёные... Зелёные кобылки...

Но еще более изумил меня егерев голосок и тон: голосок — надтреснуто-дребезжащий, тон — испуганный. Слушайте, но чего пугаться-то?.. В моей голове (а может, и ваших сейчас тоже) моментально всплыли душещипательные картинки из розового детства — ну, сообщал же в начале повествования о своем горячечном больничном бреде, помните? Карапуз я, сердитая Мама, миленькие, как игрушечные, ярко-салатовые кузнечики с острыми ножичками в попе...

— ...к-к-какие... к-к-кузнечики?! В какой еще поќпе?.. — прошипел Ганс, сгибаясь крючком и судорожно-безуспешно пытаясь забиться под хилый кустик рогоза. — Это... это, сударь, о н и... а м а з о н к и... Господь-Абсолют, только б не Антиопа!.. Молю, Господь-Абсолют, — только не Антиопа!..

А еще через мгновенье и до моих ушей донесся пока еще отдаленный, но становящийся с каждой секундой всё ближе и ближе, громче и громче мерный, гулкий и грозный топот множества лошадиных копыт.

Физиономия Ганса из пепельной стала почти белой, и он по-щенячьи взвизгнул:

— Ныряйте, сударик, ныряйте!..

Слушайте, сначала от неожиданности я было и впрямь нырнул, высунув наружу, как аллигатор, лишь ноздри с глазами, однако тотчас опомнился и возмутился — да что же это, дьявол меня забери?! Ведь я ж не гном какой-нибудь жалкий, я — ч е л о в е к. Мало того — солдат и космонавт, единый в двух, так сказать, мужественных, тёртых, сильных и опытных ликах! Да чтобы я — Я! — позорно прятался в мутной воде от какой-то там Антиопы-Гну!..

И — я храбро, дерзко восстал! Восстал из реки прямо по пояс и бесстрашно вылупился на поросший осокой бережок, к которому... К которому на поджарых мускулистых бескрылых пегасах уже подъезжали эти пресловутые амазонки. Во главе маленького отряда (десятка полтора бойцов, не более), видимо, и гарцевала как раз та самая, пугающая бедного лесника Антиопа. Но я же, гордо повторю, не какой-то там жалкий лесник, я — пускай тогда еще и молодой, однако уже — Звёздный Волк, чёрт возьми!..

Надо признать, смотрелась кавалькада весьма эфќфектно, хотя и довольно экстравагантно. Не сочтите уж, друзья, вашего педантичного информатора за распустившего ветвистые ностальгические сопли по сухим перелескам аллегорических тёмных аллей стареющего ловеласа, но почем купил — по той цене и реализую. Что видел — то и озвучиваю самым наиправдивейшим образом.

К берегу Коцита подскакали на разномастных браќкованных пегасах очень, на первый мой взгляд, симпатичные, ну, может, только чуть мужиковатые, с хорошо развитой ручной и ножной мускулатурой девицы. Одеты они были в кожаные набедренные повязки и кожаные же ремни, на которых болтались ножи, кистени, плети, топоры, короткие мечи и колчаны с украшенными перьями стрелами. Из саадаков торчали небольшие дамские луки. Сёдел под девичьими крупами не наблюдалось, лишь плотненькие попонки. На головах бравых наездниц — банданы типа сантехниковых, но чистые и расшитые цветным бисером, волосы — темные, светлые, рыжие — вразлет, свободно развеваются и колышатся на ветру. В ушах — серьги-кольца, на шеях — блестящие мониста, гривны, ожерелья из чьих-то зубов и ракушек. Тела и лица покрыты витиеватыми, не портящими общий экстерьер узорами цвета хаки (отсюда, видимо, прозвище, как у кузнечиков моего детства, — "Зелёные кобылки"). Лица и правда приятные, но уж больно суровые, — признаться, к таким женским суровостям я не очень привык. (Токмо исключительно за-ради публицистической достоверности отмечу, что свободно развевались и колыхались вразлет на ветру у горячих наездниц не одни волосы.)

— Тпру-у-у!.. — лихо осадила прямо на краешке берега своего норовистого пегаса предводительница маленького бабьего войска. — Стоять, Казбек!.. — И Казбек, разгоряченно фыркая и тряся мордой, от которой полетели в разные стороны клочья серой пены, ударил копытом и послушно застыл.

Я тоже застыл, глядя то на главную амазонку, то на скукожившегося под кустом Ганса. В глазах несчастного гнома явственно читался сейчас главный волнующий его вопрос: "Кто?! Кто?.."

Чёрные волосы предводительницы всадниц картинно разметались по плечам, чёрные глаза пристально смотрели на меня, и вдруг...

И вдруг она улыбнулась. Улыбнулась и чисто по-человечески, безо всякого акцента крикнула:

— Ганс! Эй, Ганс! Ты здесь? Вылезай!

Я напрягся, готовый в случае чего в меру возможностей защищать лесника, однако же тот после амазонкиных слов мгновенно расслабился, облегченно выдохнул, обмяк всем тельцем и тоже жалковато заулыбался:

— Пен... Пен... Пентесилея...

...Мы стояли друг супротив дружки: Пентесилея на своем гнедом Казбеке и я — с мокрой топтухой в правой руке и Гансом в левой. Стояли и испытующе глядели друг на друга. Признаюсь с некоторой неловкостью, дорогие друзья: кабы не периодические мужские боли-воспоминания о нежно-трепетной Эсмеральде, сказал бы, что супротивничество то было мне вполне по душе.