— Дай я на тебя посмотрю? — предлагает он, взяв меня за плечи и разворачивая к свету; едва касаясь кончиками пальцев, озабоченно проводит из-за уха вниз. Ссадину — то ли царапину, то ли засос, — на его шее тоже спрятал бы только шарф. Обоюдный критический осмотр заканчивается закономерным выводом: плохо, но деваться некуда. Утаить следы минувшей ночи невозможно; стоит принять их как данность, не унижаясь попытками мимикрировать под святош, благопристойно спавших порознь. В конце концов, Фирн, несмотря на повышенную словоохотливость, всегда знает, где находятся границы допустимой болтовни.
Спонтанная забота так же хороша на вкус, как короткий поцелуй, делающий утро правильным, и, когда в комнате появляется слуга, мы все еще слишком близко друг к другу, но теперь это уже, кажется, неважно.
Столовая полна света, падающего косым золотистым полотном на блестящий кофейник, блюдо с разнообразной утренней снедью и Фирна, с ночи не сменившего наряда. Яркие лиловые с розовым разводы, производившие незабываемое впечатление и в вечернем освещении, сейчас беспокоят не только взгляд, но и сердце.
— Ты не заезжал домой? — удивляюсь. Небо определенно упало на землю, раз Перышко не привел оттенки грима и одежды в гармонию с цветом утренних облаков, как он ее понимает.
— Более того, — подтвердив очевидное, кивает гость. Прическа у него чуть распустилась. — Я и спать не ложился. А если бы и ты последовал моему примеру, то я не разбудил бы тебя этим, безусловно, добрым утром.
— Доброе утро, — ответно кивает Эрик, и не удержавшись от простодушного вопроса, интересуется: — У вас часто принято бодрствовать по ночам, Фирн?
Ответный лихой жест рукой едва не переворачивает чашку, и я совершенно ясно понимаю, что преувеличенная бодрость Фирна, равно как и солнечная улыбка, и радостное настроение — результат фармацевтического воздействия. Проще говоря, Перышко принял стимулятор, и, судя по внешним, проявлениям, не из слабых.
— Постоянно! — щебечет Фирн, добавляя к химическому коктейлю, поддерживающему его, как ниточки марионетку, еще и кофеин. — Ведь ночь лишена грубой откровенности дня, и тем прекрасна...
Послушав эту оду еще пару минут, я экспроприирую кофейник в пользу себя и Эрика. Нам тоже не помешает проснуться.
— Ясно, — констатирую, обжигая язык бодрящей горечью. — У тебя, друг мой, один из тех приступов дурного настроения, которые ты пытаешься лечить всякой синтетической дрянью.
— Вот еще, — капризно скривив рот, обижается Фирн. — Чистейший "Фиолетовый рис", без примесей...
Лицо невольно сводит недовольной гримасой. Мое отношение к стимуляторам друзьям хорошо известно и секрета не составляет, и, значит, Фирна привела сюда суровая необходимость, так что я поторапливаю его перейти к делу.
На прямой вопрос Фирн кривится; зрелище, должен признать, незабываемое: многослойный грим словно идет разноцветными волнами, на мгновение превращая вполне миловидное лицо в подобие полихромной абстракции, так обожаемой владельцем.
— Я нечаянно влез в твои дела, — с наигранной легкостью сообщает он, — надеюсь, у тебя сегодня доброе настроение, хоть по твоему младшему этого и не скажешь. Ты же не оставишь меня без помощи, Патриарх?
Судя по отпущенной шпильке, наблюдательности и способности к построению логических связок наркотик у Фирна не отнял, в отличие от привычки контролировать сказанное. Не нужны даже наводящие вопросы: расскажет сам. Я устраиваю подбородок на сплетенные пальцы и готовлюсь слушать.
— Это все "Златый эль", — не разочаровав моих ожиданий, выкладывает Фирн. — И чертов Слайк. В попечительском совете его кузен — родич третьей или четвертой степени, я никогда не интересовался, контрактов с их кланом у нас не было уже четыре или пять поколений... Так. О чем это я?
Мы с Эриком переглядываемся. В его глазах лишь легкое недоумение: мой родич знаком с аналогичными симптомами отравления этанолом не понаслышке, и заплетающийся язык Фирна для него не сюрприз.
— В общем, — добирается до зерна своего рассказа Фирн, — ему взбрело в голову, что ты хотел убить Эрика. Глупость несусветная. Я так и сказал. Ну... потом добавил, что я прекрасно знаю вас обоих, и могу это доказать. Могу же, правда? Так что волноваться не о чем.
Эрик, как ни удивительно, не взвивается в гневе на подобное вмешательство в нашу жизнь.— Я так плохо выгляжу, что похож на ожившего покойника, Фирн? — интересуется он весело.
Фирн осматривает Эрика от носков домашних туфель до короткого ежика волос цепким взглядом художника, привыкшего подмечать мельчайшие детали. Я невольно следую его примеру. Плохо Эрику выглядеть не удастся при всем желании, но на жертву хищника он смахивает... по крайней мере, в области шеи.
— Есть немного, — рассеянно резюмирует уже поплывший Фирн. — Иллуми, ты что, бьешь своего младшего? Или, — смешок, — он неудачно катался на лошади, и его исхлестало ветками?
— Ага, — подтверждает Эрик прежде, чем я успеваю вмешаться. "Даже не покраснел, паршивец", думаю с нежностью. — По старой памяти продирался ночью через кусты и поцарапался.
Фирн ухмыляется еще ехидней и демонстративно тянет воздух носом.— Судя по всему, в кустах ты был не одинок, — замечает. — Но я не завистлив.Конец фразы тонет в непроизвольном зевке. Так-так...
— В любом случае, это все ерунда, верно? — прикрывая рот ладонью, невнятно продолжает живое средоточие яростных красок. — Я в жизни не поверю, чтобы наш брезгливый законопослушный Иллуми принялся бы выпускать внутренности из своего... шурина, да? Или деверя? Проклятье, постоянно путаю, кто есть кто.
В здравом уме Фирн не посмел бы сболтнуть подобное, несмотря на всю нашу дружбу. Значит, симптом серьезный, и надо принимать меры. Надеюсь, за несколько минут, что мне потребуются для того, чтобы дойти до спальни и вернуться, Фирна не развезет окончательно.
— ... Черт, — слышу я, вернувшись. Перышко сидит, зябко ежась и кутаясь в складки тонкой накидки так, словно в комнате поселился северный ветер. — Не нужно было двойную дозу...
— Не нужно было, — соглашаюсь. Некоторые люди просто созданы для того, чтобы усиленно издеваться над собой. — Подними-ка рукав, окажи любезность.
Перышко кривится: то ли блеск шприц-пистолета кольнул ему глаза, то ли перспектива детоксикации не вызвала восторга. Следовало ожидать.— Это еще что, Патриарх? — риторически интересуется он. — Не порть мне утро, будь другом. Ну да, тебе-то я испортил, но ты же не опустишься до мести? — почти жалобно просит он, поддергивая, впрочем, рукав.
— Ты еще примись пререкаться, — обещаю я, озлившись, — и вместо привычного тебе гемосорба я, поверь, попробую на тебе какой-нибудь из новых сорбентов, посерьезней.
Фирн поворачивается бочком, пряча руку за спину — ребенок, да и только. — Хорошо, Иллуми, я тебе уступлю, — обещает, почти послушно. — Ну и ты уступи. Поможешь мне?
— Шантаж? — вздергивая бровь, интересуюсь я. — Помогу, еще бы. Эрик, будь добр, пошли кого-нибудь за одеялами и пачкой салфеток для грима, сейчас этого красавца начнет трясти.
Фирн с видом покорности жестокой судьбе вновь опускается в кресло. Мировая скорбь так и читается на его лице, когда он закатывает рукав. — Что бы не прийти к тебе на пол-дня позже? — вопрошает.
Фирново шипение вторит тихому шипению разряжающегося шприца, своеобразный дуэт завершается мучительным стоном.— Ох... — бормочет Фирн. Зрачки у него сужены, физиономия бледна даже сквозь нарисованную красоту, и руки невольно подрагивают от чрезмерного возбуждения. — Ненавижу эту пакость.
Эрик, очевидно, решив не делать слуг свидетелями творящегося безобразия, приносит одеяла сам, и я, укутав Фирна по самый нос, наливаю ему чая — сладкого, горячего, с лимонным бальзамом.
— Ооо, — слабо радуется Фирн, когда я подношу чашку к его губам, благоразумно не доверяя его координации. — Чай — это хорошо. А еще лучше — что я не ел, а то бы...
Пока Фирн греет о полупустую термочашку руки, я стираю поплывший от подскочившей температуры и пота грим. К моменту, когда третья салфетка покрывается многоцветными разводами, дрожь Фирна отпускает, а лицо, лишенное декоративной защиты, предстают во всей красе: полудетское, почти инфантильное, из тех, что престарелые тетушки обозначают умиленным "какой миленький мальчик".
— Все? — раздраженно, но и облегченно уточняю я, поворачивая друга к свету и изучая зрачки. — Перышко, ты одурел? Знаешь же, что твоим мозгам противопоказана эта отрава! Ты так и до девяноста не доживешь.
— Художнику иногда полезно встряхнуть мозги, Иллуми, — тихонько вздыхает измученный Фирн. — Тебе не понять. Я и не думал, что он заговорит о тебе, честное слово.
Фирн кутается в плед таким отчетливо трогательным движением, что оно явно было заранее отрепетировано.
— Ты доиграешься до того, что нечего будет встряхивать, ясно? — злобно пророчу, стараясь изгнать неуместное сочувствие. Обрушиваюсь в кресло напротив. — Ну? Что мне еще следует знать? Или ты сам не помнишь, что наболтал?
— Помню, но остальное тебя никак не касалось, — говорит Фирн и, кажется, не врет. — Я выложил все как на духу. Теперь делись ты, а то мне чертовски не хочется потерять перед Слайком лицо.
— Если ему так любопытны дела моей семьи, пусть сам ко мне подойдет, — огрызаюсь в ответ на вкрадчивую настойчивость. Любой рассказ, переданный через третьи руки, — дополнительный шанс сделать моих родственников предметом очередной долгоиграющей сплетни.
— С него вполне хватит твоего слова... ну, через меня, — уверяет Перышко. — По-моему, его кузен из попечителей больницы слишком наслушался бредней тамошних пациентов из отделения для буйных. Вообрази, его фантазии дошли до того, что ты, мол, стрелялся со своим Младшим и — прости, Эрик, не хочу тебя обижать, — вышиб ему мозги, но барраярцу это не повредило.
Договорив, он горестно обмякает в кресле. А я понимаю, что ложь неизбежна: быстрая, доверительная и способная убедить любого в том, что мой родич не страдает и никогда не страдал манией суицида.
— Можешь рассказать Слайку, как было дело, с моих слов, — пожав плечами, небрежно предлагаю я. — Это чушь, причем исключительно глупая. Эрик однажды чистил учебный пистолет, тот выстрелил, но за исключением немалого испуга и небольшой царапины на голове, дело обошлось.
— Эрик настолько неуклюж в обращении с этими ужасными штуками? — удивляется Фирн. Сам штатский, он тем не менее подозревает подвох, учитывая, сколько лет воевал мой барраярец.
— Это была модифицированная модель, ему незнакомая, — ничем не солгав, отвечаю. — На Барраяре таких нет. Вот ты, к примеру, сразу разберешься, что к чему, если тебе выдадут барраярский набор для живописи?
— А у вас есть живопись? — переспрашивает Фирн Эрика совершенно непосредственно, как мог бы спросить, знают ли барраярцы огонь, колесо и грамоту. Дальше они на пару сравнивают изысканность цетагандийской фантазии и роскошь барраярского реализма, а я получаю короткую передышку, чтобы мысленно залатать наиболее явные дыры высказанной лжи. Надо быть аккуратным. Мне надоели любые сплетни, касающиеся клана, и до сих пор я считал, что равнодушного невмешательства вполне достаточно, но история с Бонэ меня переубедила, а сейчас я лишь дополнительно уверился в своей правоте.
— Ладно, скажу Слайку хотя бы это, — вздыхает Фирн, возвращаясь к теме разговора.
— Я с ним поговорю, — обещаю, надеясь на то, что ложь во спасение не заставит Эрика во мне разочароваться. — Лично. А тебе я сейчас вызову машину. Цени мое милосердие — я даже не прочел тебе приличествующую случаю нотацию.
Гость, заручившись обещанием, отбывает, оставив меня в несколько расстроенных чувствах.
— Вот это, я понимаю, то самое пресловутое доброе утро, — не удержавшись, принимаюсь брюзжать, скрашивая недовольство завтраком. — И вот что делает с людьми творческая, черт бы ее драл, натура. А Слайк настолько бесталанен в других областях, что болтает он, как дышит, безостановочно и бесконтрольно. Ты представляешь, каково будет веселье, когда он явится в надежде поживиться эксклюзивной информацией?
— Если бы отвечал я, я бы сказал правду, — признается Эрик. Неожиданное нашествие, кажется, не слишком его шокировало. — Но тебе видней.
Я тоже сказал бы правду, признаться. Несколько дней тому назад, до того, как наше внезапное и взаимное увлечение заставило меня потерять голову, мне не составило бы труда сообщить Слайку и прочим о том, что да — барраярцы иногда совершают опасные глупости. Что же изменилось сейчас, и что заставило меня сначала сказать, и лишь потом подумать?Защитная реакция. Почти неподвластный контролю рефлекс, заставляющий в первую очередь ринуться отражать атаку, и зачастую порождающий большее, а не меньшее, количество проблем.
— Хочешь, чтобы мне, в твоем присутствии, принялись демонстративно сочувствовать по поводу твоего суицидального синдрома? — язвительно интересуюсь, испытывая немалую неловкость. — Благодарю, не стоит.
Эрик предсказуемо хмурится, уязвленный то ли интонациями, то ли тем, что я принял решение лгать о нем, не спросив его самого. А стоило бы, тут я с ним согласен.
— Нет у меня никакого синдрома, — угрюмо констатирует он. — А твои цетагандийские приятели не способны понять, что счастье жить с ними на одной планете не компенсирует прочих обстоятельств жизни?
— А всем не объяснишь, — со вздохом объясняю собственный страх. — Слухи — одна из форм поведения толпы, к сожалению, И контролировать их можно только страхом. Как ни жаль, воззвания к логике и морали в данном случае бессильны.
— Что-то в твоих словах неправильно, — чешет в затылке Эрик. — Ах, да. Слухи обычно перебивают не страхом. Их высмеивают. Не поверишь, но это действеннее.
— Предлагаешь соглашаться и утрировать? — саркастически осведомляюсь я. — "Знаете ли, господа и дамы, вышибать мозги собственному младшему было весьма занимательной, но бессмысленной процедурой по причине отсутствия таковых"? Я не желаю делать нас обоих посмешищем для всей столицы.
Эрик едва заметно морщится. Кажется, мои слова ему неприятны так же, как и описываемая перспектива.
— Я не знаю, что у вас считается достойной шуткой, — соглашается он, наконец. — Но "разбирал оружие и попал себе в голову" — это само по себе анекдот. У нас был случай, не один даже — но этот самый наглядный. Одному парню досталось... ранение в башку, он своего имени, и то не помнил. Но когда давали ему оружие на сборку-разборку — справлялся, и держал только стволом от себя. Рефлексы. Так что, держу пари, твой Пелл в эту сказку не поверит ни на минуту, но из солидарности смолчит.
— Мне большего не нужно, — признав компромисс приемлемым, отвечаю я. — Не понимаю, отчего объектом пересудов должна быть именно моя семья. Неужели нет других тем для разговоров?
— У тебя мания величия, — с необидным смешком констатирует Эрик. Вид у него неожиданно умиротворенный, словно разговор его веселит, а не тревожит. — Ты всерьез думаешь, что языки чешут об тебя одного, а тому же Фирну не достается? Будет новая сенсация — какой-нибудь бедолага сотворит очередную глупость, — и прелесть новости "а у Иллуми настоящий ручной барраярец" кончится... Бороться со слухами — ловить пар руками. Вот сегодня мы с тобой запустили еще один: ты меня, оказывается, бьешь.
