— Не будь такой жадиной! — выругался Бирк Рейман, когда виверна спикировала вниз и выхватила у него из пальцев кусочек свежего хлеба. — Хватит на всех, если вы просто будете хорошо себя вести!
Торжествующая виверна только самодовольно свистнула ему и, хлопая крыльями, вернулась на ветку яблони с зелеными почками, с которой она начала свой прыжок. Она казалась удивительно равнодушной к его призыву о ее лучшей природе, — подумал Бирк и оторвал еще один кусок от буханки. Он раскрошил его на более мелкие части, разбросав их по каменной террасе для менее агрессивных из своих крылатых посетителей, затем взял кусочек острого сыра чеддер с тарелки рядом с миской винограда. Он откинулся на спинку своего ротангового кресла, положив пятки на такой же стул, стоявший напротив него по другую сторону стола, и принялся жевать, наслаждаясь прохладным северным солнцем.
Это не очень похоже на дом, — подумал он, глядя на сверкающие воды залива Норт-Бедар. — Местные жители (ярлык, который он все еще с трудом применял к себе) обычно называли его просто Норт-Бей, чтобы отличать его от еще более крупного залива Бедар на юге. Так далеко к северу от экватора времена года стояли с ног на голову, и даже поздняя весна и раннее лето были почти неприятно прохладными для его чарисийской крови. Деревья распускались гораздо позже, цветы цвели позже (и были менее яркими, когда они цвели), а океанская вода была слишком холодной, чтобы в ней мог плавать чарисийский мальчик. Кроме того, он скучал по более оживленной набережной Теллесберга, театрам с более острыми постановками и пьянящей, шумной атмосфере интеллектуального брожения.
Конечно, это интеллектуальное брожение было главной причиной, по которой он сидел здесь, на террасе своего дедушки в Сиддар-Сити, и кормил хлебом жадных виверн и ссорящихся чаек. Это не было похоже на... — Итак, вот ты где! — произнес знакомый голос, и он оглянулся через плечо, затем поднялся с приветственной улыбкой к седовласой, пухлой, но представительной женщине, которая только что вышла из боковой двери особняка позади него.
— Я не совсем прятался, бабушка, — заметил он. — На самом деле, если бы вы открыли окно и послушали, то могли бы выследить меня без каких-либо проблем.
Одной рукой он отодвинул один из стульев от стола, а другой указал на гитару, лежащую в открытом футляре на скамейке рядом с ним.
— Если уж на то пошло, если бы вы только выглянули в окно, то улетающие птицы и маленькие существа, бегущие к кустарнику, закрыв лапами уши, точно указали бы вам на меня.
— О, ерунда, Бирк! — она рассмеялась, потрепав его по щеке, прежде чем сесть на предложенный стул. — Твоя игра не так уж плоха.
— Просто не так уж плохо? — поддразнил он, приподняв одну бровь. — Еще один способ сказать, что все почти так плохо?
— Нет, так назвал бы это твой дедушка, если бы он был здесь, — ответила Саманта Рейман. — И он имел бы в виду столь же немного, как и я. Давай, сыграй мне что-нибудь сейчас, Бирк.
— Хорошо, если вы настаиваете, — сказал он многострадальным тоном.
Она скорчила ему гримасу, и он рассмеялся, снова беря гитару в руки. Он на мгновение задумался, выбирая случайные ноты, пока размышлял, затем взял вступительный аккорд "Пути вдоводела", одной из самых первых баллад, которую он научился играть, еще сидя на коленях у Саманты. Печальные, насыщенные ноты разлились по террасе, в то время как солнечный свет играл каштановыми бликами в его волосах, а ветер трепал эти волосы, вздыхал в ветвях декоративных фруктовых деревьев и заставлял брызги цветов кустарника мерцать в свете и тени.
Он наклонил голову, полузакрыв глаза, отдаваясь балладе, а его бабушка плотно накинула на плечи свою накидку из шелка стального чертополоха. Она знала, что он думал о своей музыке как о хобби богатого молодого человека, но он ошибался. Это было гораздо большим, и когда она смотрела, как он играет, ее собственные глаза потеряли часть своего обычного блеска, потемнев, в то время как плач по погибшим морякам разлился по струнам его гитары, кружась и делая реверанс вокруг террасы. Это была навязчивая мелодия, столь же прекрасная, сколь и печальная, и она вспомнила, как он настоял, чтобы она научила его ей, когда ему едва исполнилось семь лет.
Его послали к ней за год до гибели его родителей, и он стал скорее младшим сыном, чем старшим внуком.
— Не думаю, что ты мог бы придумать что-нибудь более удручающее, не так ли? — мягко поддразнила она, когда затихла последняя нота, и он пожал плечами.
— На самом деле я не считаю это удручающим, — сказал он, кладя гитару обратно в футляр и осторожно проводя кончиком пальца по ярким струнам. Он снова посмотрел на нее. — Печально, да, но не угнетает, бабушка. Для этого в нем слишком много любви к морю.
— Возможно, ты прав, — признала она.
— Конечно, прав — я же поэт, помнишь? — он заразительно улыбнулся. — Кроме того, — его улыбка стала теплее, мягче, — я люблю это из-за того, кто научил меня этому.
— Льстец. — Она протянула руку и легонько шлепнула его по колену. — Ты научился этому от своего отца. И он от твоего дедушки!
— Действительно? — Он, казалось, был поражен этой мыслью и несколько секунд задумчиво смотрел на сверкающую голубую воду, затем кивнул с видом человека, который только что пережил откровение. — Так вот как кто-то с носом Реймана заставил такую красивую женщину, как вы, выйти за него замуж! На самом деле, я всегда задавался этим вопросом.
— Ты, Бирк Рейман, тот, кого в моей юности называли мошенником.
— О, нет, бабушка, вы ошибаетесь во мне! Уверен, что термин, который вы действительно применили бы ко мне, был бы намного грубее этого.
Она засмеялась и покачала головой, глядя на него, и он предложил ей миску с виноградом. Она выбрала ягоду и отправила ее в рот, и он поставил миску перед ней.
— Почему-то тепличный виноград не так хорош, — прокомментировал он. — Он заставляет меня скучать по нашим домашним виноградникам.
Говоря это, он оглянулся на залив и пропустил тень, промелькнувшую в ее глазах. Или, по крайней мере, он мог притвориться, что сделал это.
— Думаю, что в нем меньше сахара, — сказала она вслух, и в ее голосе не было и следа этой тени.
— Наверное, так оно и есть, — согласился он, оглядываясь на нее с еще одной улыбкой.
Она улыбнулась в ответ, сорвала еще одну виноградину и откинулась назад, склонив голову набок.
— Что это за история с тем, что ты сегодня вечером снова идешь к мадам Парсан? — легкомысленно спросила она. — Слышала, у тебя по меньшей мере дюжина соперников за ее привязанность, знаешь ли.
— Увы, слишком верно! — Он прижал тыльную сторону запястья ко лбу с трагическим выражением лица. — Этот кретин Рейф Алейксин вчера вечером предложил ей сонет, и у него хватило наглости сделать его действительно хорошим. — Он покачал головой. — Быстрее, бабушка! Скажите, что мне сделать, чтобы восстановиться в ее глазах!
— О, уверена, что ты сможешь. — Она покачала головой, глядя на него. — Хотя, с той скоростью, с какой она, кажется, привлекает новых поклонников, ты все еще можешь оказаться оттесненным.
— Бабушка, — он нежно посмотрел на нее, — я безмерно восхищаюсь мадам Парсан. Я также думаю, что она одна из самых красивых женщин, которых я когда-либо встречал, и, учитывая красоту моей бабушки по отцовской линии в молодости, это довольно высокая планка для любого, кто может ее преодолеть. Что еще более важно, я никогда не встречал никого более блестящего и образованного, чем она. Но она также примерно вдвое старше меня, и думаю, что она скорее рассматривает меня как щенка, у которого еще не выросли уши и ноги, чем как что-то отдаленно похожее на любовника. Обещаю, что буду вести себя наилучшим образом на ее вечеринках.
— Конечно, это так, я знаю, — сказала она слишком быстро, и он рассмеялся и погрозил пальцем у нее перед носом.
— О, нет, вы этого не знаете! — ответил он. — Что за вздор! Вы беспокоитесь, что ваш дорогой внук будет настолько очарован великолепной, утонченной пожилой женщиной, что совершит с ней какую-нибудь неосторожность. — Он покачал головой, его карие глаза дьявольски блеснули. — Доверьтесь мне, бабушка! Когда я совершаю юношеские неосторожности, я весьма забочусь, чтобы убедиться, что вы ничего о них не знаете. Таким образом, вы будете счастливы, а я останусь цел и невредим.
— Ты прав, "мошенник" определенно слишком вежливый термин для тебя, молодой человек!
Ее губы задрожали, когда она попыталась сдержать улыбку, и он снова рассмеялся.
— Так вот почему вы боитесь моих юношеских неосторожностей, — заметил он. — Я полагаю, что очаровательный, беспринципный мошенник и вообще полный неудачник с гораздо большей вероятностью преуспеет в том, чтобы быть нескромным.
— Должно быть, так оно и есть, — согласилась она. — Но ты собираешься снова гулять сегодня вечером? — Он вопросительно посмотрел на нее, и она пожала плечами. — У нас с твоим дедушкой приглашения в театр на этот вечер — они представляют новую версию "Цветочной девы" Йердана — и я просто хотела знать, собираешься ли ты пойти с нами.
— Заманчиво, — сказал он. — Это всегда была моя любимая пьеса Йердана, но наверное, пропущу ее, если вы с дедушкой не обидитесь. Не думаю, что это будет достигать уровня королевской труппы. Помнишь, когда мы в последний раз видели это в Круглом театре? Сомневаюсь, что они смогут сравниться с этим здесь, в Сиддар-Сити.
— Возможно, и нет. — Она слегка пожала плечами. — Признаю, что в этой пьесе легко ошибиться, — продолжала она, намеренно не обращаясь к его упоминанию Круглого театра, эпицентра исполнительского искусства у себя дома в Теллесберге. — И мы с твоим дедушкой нисколько не обидимся, если ты предпочитаешь более молодых и оживленных спутниц на вечер. Иди, хорошо проведи время.
— Уверен, что так и сделаю. И обещаю — никаких нескромностей!
Он подмигнул ей, закрыл футляр гитары, поцеловал ее в щеку и, насвистывая, направился в особняк.
Она с улыбкой смотрела ему вслед, но улыбка исчезла вместе с его свистом, и она оглянулась на залив с гораздо более задумчивым выражением лица.
Несмотря на бесспорную красоту Эйвы Парсан, Саманта Рейман никогда не питала ни малейшего страха, что Бирк может увлечься ею. Если уж на то пошло, она бы не очень беспокоилась, если бы он это сделал. Мадам Парсан была столь же образована, сколь и прекрасна. Если бы кто-нибудь знал, как принять пыл молодого любовника, обращаться с ним мягко и вовремя отправить его в путь неповрежденным, то это была бы она. И она также была достаточно богата, чтобы Саманта могла быть уверена, что у нее нет никаких замыслов на семейное состояние Рейманов. На самом деле Саманта предпочла бы, чтобы интерес ее внука к ней был гораздо более... романтичен, чем она боялась.
Она также не была до конца честна с Бирком относительно вероятной реакции своего мужа на его назначение на вечер. Клейтан Рейман не без труда стряхнул пыль Теллесберга со своих ног, когда перевез всю свою семью — и перевел все свои деловые инвестиции — из Чариса в республику Сиддармарк. Клейтан был чарисийцем до кончиков ногтей, но он также был человеком, который серьезно относился к своим принципам и был набожным сыном Матери-Церкви. Когда пришло время выбирать между еретической короной и ортодоксальной Церковью, принципы и убеждения привели к неизбежному результату.
Его положение среди торговой элиты Чариса, его богатство и тот факт, что он пожертвовал столь значительной частью этого богатства в процессе его перемещения из Теллесберга в чарисийский квартал Сиддар-Сити, дали ему непревзойденное положение в сообществе эмигрантов Чариса, но сам он оставался в ловушке между двумя мирами. Несмотря на свой ужас от открытого разрыва Церкви Чариса с великим викарием, он оставался слишком большим сторонником Чариса, чтобы не утверждать, что королевство было жестоко спровоцировано. По его мнению, один грех не мог оправдать другой, но он также не осудил первоначальную реакцию Чариса на совершенно неспровоцированное и неоправданное нападение. Он полностью поддержал решение короля Хааралда сражаться в целях самообороны, но не мог мириться с действиями короля Кэйлеба.
Не то чтобы он полностью винил Кэйлеба. Преждевременная смерть Хааралда, по мнению Клейтана, привела Кэйлеба на трон слишком рано, и новый король оказался в отчаянно опасном положении. Его долгом было защищать свой народ — никто не мог этого оспорить, — и он был слишком молод, слишком восприимчив к давлению своих советчиков и советников, когда дело доходило до выполнения этой работы. Истинными виновниками были Мейкел Стейнейр и граф Грей-Харбор, которые подтолкнули Кэйлеба к поддержке открытого раскола вместо того, чтобы, по крайней мере, попытаться сначала уважительно обратиться к правосудию великого викария. Оттуда до создания новой, ублюдочной "империи Чарис", по мнению Клейтана, был всего один неизбежный шаг, и он не мог его поддержать. Но по той же причине он быстро и яростно защищал Чарис, в отличие от Церкви Чариса, когда вспыхивали страсти.
Оставшиеся в живых дети его и Саманты сопровождали их в добровольном изгнании, и он поощрял их продолжать думать о себе как о чарисийцах. У Саманты не хватило духу сказать ему об этом, но ее собственный совет был совсем другим. На самом деле, она поощряла их искать дома за пределами чарисийского квартала и делать все возможное, чтобы интегрироваться в сообщество Сиддармарка.
Она любила свою родину так же сильно, как когда-либо любил Клейтан, но, в отличие от него, она смогла признать — и была слишком честна с собой, чтобы отрицать, — что Церковь Чариса никуда не денется. Клейтан никогда не увидит своего желанного, долгожданного мирного примирения с Храмом. Если бы еретическая церковь была свергнута, она пала бы только от меча, и резня — и возмездие — уничтожили бы королевство, которое он помнил с такой любовью. Пепел отравит землю и принесет горькие плоды грядущим поколениям, и она не увидит, как ее семья, в свою очередь, отравится, цепляясь за обреченную идентичность. Лучше, гораздо лучше, чтобы они осознали реальность и стали сиддармаркцами, в которых их превратила судьба и их вера в Бога. Она и Клейтан умрут здесь, в Сиддар-Сити, будут похоронены на чужой земле республики, все еще мечтая о прошлом, которое они никогда не могли надеяться вернуть, и она никогда даже не намекнет ему, что поняла, что надежда никогда не могла быть больше, чем мечтой.
Но не каждый чарисиец, живущий в республике, разделял такое отношение. Линии разлома в быстро растущем сообществе чарисийцев здесь, в Сиддар-Сити, становились глубже — и уродливее — с каждым днем. Более трети его членов были здесь не потому, что бежали из Чариса из религиозных соображений, а потому, что торговля и коммерция привели их сюда задолго до того, как разразилась нынешняя война. Растущий приток новоприбывших давал таких же приверженцев Храма, какими когда-либо могли быть она и Клейтан, но все большую часть из них привлекали реформистские элементы внутри материковой Церкви, и нигде эти реформистские элементы не были сильнее, чем здесь, в республике. Многие сиддармаркцы — и даже многие эмигранты из Чариса, которые в ужасе отвернулись от открытого раскола Церкви Чариса, — обнаружили, что осуждение священнослужителей, таких как Мейкел Стейнейр, перекликается с их собственным разочарованием в том, во что превратились викариат и Церковь в руках таких людей, как Замсин Тринейр и Жэспар Клинтан. Раскол, который они не допустили бы, реформу, которую они были готовы почтительно потребовать.
