Увидеть лицо ч.1

— Ну, чисто NBA! — весело сказал он и слегка подбросил увесистую вазу в ладонях, разглядывая ее.

Ваза была необычной, из цветного стекла с разводами — зеленый кувшин-ковый лист-донышко, на нем сам полый розовый цветок кувшинки, из кото-рого вырастала, собственно, сама ваза, круглая, пузатая, с широким горлом. И ручки в виде прыгающих лягушек. Сооружение, по мнению Олега, аляпо-ватое и довольно дикое. Именно такие больше всего нравятся женщинам, особенно когда...

Ручки в виде прыгающих лягушек... Это было очень плохо.

Олег медленно перевернул вазу вверх ногами. Он был почти готов к тому, что увидит на донышке. Конечно, это было невозможно, но он был почти го-тов. И все же, когда он увидел надпись, сердце у него в груди болезненно и растерянно дернулось.

Аккуратные витиеватые буквы, сплетающиеся в одно-единственное слово.

Любочке.

Он чуть не уронил вазу, потом осторожно поставил ее на журнальный столик. Отошел и опустился на кровать, глядя на одну из лягушачьих морд. Казалось, лягушка смотрит на него, раздвинув губы в издевательской ухмыл-ке.

Думал, нас больше нет? А мы здесь! Помнишь нас?

Олег потер подбородок и потянулся за сигаретами. Закурил, прищуренны-ми глазами сквозь дым продолжая рассматривать лягушачью морду.

Спокойно, Кривцов! Чего ты так задергался?! Ну ваза, ну надпись. Мало ли на свете Любочек?! Мало ли на свете ваз?! Ну бывают в жизни такие сов-падения! А чудес как раз не бывает. Та ваза разбилась вдребезги, ты же пом-нишь. Ты же сам дотаптывал осколки — почти в пыль, чтобы склеить нельзя было.

Вот только другой такой быть не может. На поток их не ставили, ее сдела-ли одну-единственную, под накатом чувств. Глупую аляповатую вазу для любимой женщины...

— Олежа, зачем ты это сделал?

— Чего сделал?

— Ты это специально сделал, да?

— Она сама упала...

— Ну зачем ты это сделал?! Зачем?!

— Да зацепилась она!

— Так сама упала или зацепилась?! Что ты врешь?! Как она могла так разбиться?!

Грохот захлопнувшейся двери в большую комнату. Отца нет, он придет вечером. Олег стоит в маленькой комнате, глядя на осколки вазы, потом подкрадывается к закрытой двери и слушает. За дверью — мать и бабушка. Бабушка старается говорить тихо, мать почти кричит, и в ее голосе слезы. Слышать их странно больно, хотя он хотел, чтобы в ее голосе были слезы, потому что она виновата — и перед ним, и перед отцом.

— Мама, он сделал это специально!

— Люба, ну что ты говоришь! Как это специально?!

— Я знаю, что специально! Да у него это на лице написано! Ты видела ос-колки?! Как можно было так разбить нечаянно?!

— Люб, ну зачем ему это?!

— Он знает. Наверное он слышал наш разговор. Он все понял и сделал это мне назло!

— Люба, ну что ты говоришь — Олежка же еще ребенок!

— Мама, ему одиннадцать лет! Он уже очень многое понимает!

— В конце концов, это всего лишь ваза.

— Это все, что мне осталось от Кости! Теперь ничего больше нет! И Кости нет!.. Жить не хочу!!!

— Люба, так нельзя! У тебя семья...

— Видеть их обоих не могу!

— Тише, Люба. Он услышит. Сама же говоришь, что он все пони...

— Мне теперь все равно! Господи, почему это не Костин ребенок?!..

Олег в две затяжки докурил сигарету, поискал глазами пепельницу, потом встал, открыл форточку и вышвырнул окурок в дождь. Подошел к вазе, вни-мательно посмотрел на нее, потом снова перевернул и вгляделся в надпись.

— Нет, — произнес он неуверенно. — Конечно нет. И почерк не его.

Он поставил вазу на место, поднял голову и суженными глазами уставил-ся туда, где стена сходилась с потолком.

Он смотрел очень долго.

* * *

Холода в комнате не ощущалось, сырости тоже, но Борис все же подошел к окну и проверил, плотно ли сидит в пробитом стекле подушка. Та оказалась чуть влажной, и когда Борис дотронулся до нее, его вдруг захлестнула от-резвляющая волна и только сейчас он осознал, что собирается идти ночевать в гостиную — идти исключительно потому, что в зале стоят часы, о которых он мечтал. Ну стоят, ну и что? Не проводить же ночь, разглядывая их?

Это не твои часы.

Но они должны были быть моими.

Ничего. Когда вернутся хозяева, он поговорит с ними. Предложит хоро-шую цену. Может быть, даже двойную цену.

Если они вернутся...

Почему ты не полетел самолетом?

Почему ты забыл имя своей жены?

— Инга, — с нажимом произнес Борис, сосредоточенно глядя перед собой, словно прилежный ученик, повторяющий урок. — Инга. Я скоро приеду. И в этот раз мы отправимся на Мальдивы вместе. Тебе ведь тогда на острове Ку-рамати понравилось? — поедем туда.

За стеной кто-то перебирал струны гитары — минорная дождливая музы-ка. Кажется, там была комната Виталия. Борис отвернулся от окна и оглядел комнату, которая ему досталась. Лужа дождевой воды на полу уже почти вы-сохла, останки стеклянного столика он собрал и аккуратно сложил в углу, и в целом сейчас комната выглядела вполне прилично и уютно. Красивая мебель темного дерева, черный с белыми узорами ковер на полу и покрывало на кровати в тон ему. Большая настольная лампа с абажуром из цветного стекла, очень похожая на знаменитые лампы Тиффани. Несколько бронзовых стату-эток, преимущественно женских. Борис взял одну из них в руки, чтобы полу-чше рассмотреть. Девушка с распущенными вьющимися волосами, окуты-вавшими ее стройную обнаженную фигуру, словно плащ, стояла, чуть накло-нившись вперед, и приглашающе протягивала правую руку, на ладони кото-рой стояла узорчатая чаша, словно предлагая отведать из нее. Ладонь левой руки покоилась на бедре, а саму руку обвивало чешуйчатое змеиное тело. Голова змеи поднималась над левым плечом девушки, выглядывая из тяже-лой массы ее волос. Казалось, и змея, и девушка пристально смотрели в одну точку, и взгляд их пересекся точно на его переносице. На губах девушки на-вечно застыла чуть кривоватая, недобрая улыбка, а лицо было совсем дет-ским — вряд ли ей было больше пятнадцати. Статуэтка, несмотря на красоту, произвела на него удручающее впечатление, показавшееся странно знако-мым, и Борис даже передернул плечами, хотя тут, скорее всего, был виноват неприятно холодящий кожу металл. Он вернул статуэтку на место, после че-го несколько минут с интересом разглядывал висящий на стене большой моржовый клык, покрытый искусной резьбой, изображавшей охоту на по-лярных медведей.

И в самом деле — зачем ему идти ночевать в гостиную, тем более, что она ему совершенно не нравится? Не спать же ему в зале на игрушечном ампи-ровском диванчике с шелковой обивкой? Он прекрасно переночует и здесь. Правда, он бы еще более прекрасно переночевал в комнате Светланы, если б она его пригласила. Когда Борис провожал ее, у него мелькнула мысль на-проситься в гости, но он тут же отбросил ее — Светлана казалась девушкой робкой и стеснительной, излишнее мужское внимание ее пугало, и напором он бы только оттолкнул ее. Уж во всяком случае, ничего толкового бы из этого не вышло. Здесь нужна деликатность, и как жаль, что на это нет време-ни! Она очень красивая девушка — мастер-природа создала чарующее изде-лие. Своего рода, маленький шедевр.

Борис легонько, сожалеюще вздохнул, отвернулся от стены, сделал шаг к кровати, и едва его правая нога коснулась пола, как ее тотчас пронзила ост-рая боль, огнем прокатилась по позвоночнику и растеклась по правому боку, вгрызаясь все глубже и глубже...

Если вы настолько больны, Борис Анатольевич, так уходите с этой ра-боты. Мне ваши опоздания и ваша микроскопическая выработка...

— ...руку ему держи!..

Вскрикнув, Лифман покачнулся, вцепившись скрюченными пальцами в бок, словно пытаясь выдрать из себя боль, чуть не упал, потом кое-как доко-вылял до кровати и повалился на нее лицом вниз...

И ничего не было.

Лежа на животе, он тупо моргал, чувствуя щекой прохладную ткань по-крывала. Боли не было — она исчезла так же неожиданно, как и появилась, словно ее и не было никогда, словно она приснилась ему — так же, как и эти голоса и странные слова, которые они произносили. Первый был незнако-мым, хотя вызвал у него необъяснимую ненависть, почти такую же сильную, как и боль. Второй Борис, кажется, уже слышал раньше. Да, во сне. В том страшном сне, в автобусе. В том сне, который он никак не может вспомнить. Только...

Глаза. Разноцветные глаза.

Борис шумно выдохнул в покрывало и приподнял голову, потом осторож-но перевернулся на спину. Боль не появилась. Голоса тоже.

Приснилось?

Он взглянул на моржовый клык, потом на статуэтку, которую недавно

во сне?

держал на ладони. Девушка все так же призывно протягивала ему чашу, но в ее улыбке теперь чудилась некая издевка жестокой юности, презрительно на-блюдающей за чьей-то немощью.

— Сука! — прошептал Борис хрипло и тут же сам себе удивился — обычно он не употреблял подобных выражений, даже оставаясь наедине с самим со-бой, всегда стараясь заменять их не менее эмоциональными, но более литера-турными. А тут слово выскочило само, дав понять, насколько он напуган.

Он сел и ощупал правый бок непослушными, дрожащими пальцами. По-том вытащил смявшуюся рубашку из-за пояса брюк, задрал ее и снова ощу-пал бок, внимательно его разглядывая. Ничего. Борис наклонился вправо, по-том влево, после чего осторожно встал и сделал туловищем несколько вра-щательных движений. Боль не возвращалась. Если она вообще была.

Он пойдет к врачу. Как только приедет, сразу же пойдет к врачу. Сразу же, с автобуса — позвонит и пойдет. К этому... как его... Юрию Семеновичу.

Или Семену Юрьевичу?

Да нет, Николаю Ивановичу!

Почему ты не полетел самолетом?

Борис застонал, сжав голову вспотевшими ладонями. Внезапно ему пока-залось, что он рассыпается на части — вся его память, вся его жизнь. Прокля-тое место, ненормальные попутчики! Часы... бой колоколов Реймского собо-ра... Замки на дверях — вот это было мудро, по настоящему мудро.

Тяжело дыша, Борис начал расстегивать рубашку. Волосы прилипли к вспотевшему лбу и щекам, в темных, почти черных глазах застыла волчья тоска. Он хотел домой. Он хотел в свой особняк в немецком стиле с зимним садом и бассейном, хотел к своей жене, которая похожа на испанскую цыган-ку и любит соленый миндаль. Он хотел в свою "Дилию". Больше всего он хотел в свою мастерскую. "Дилию", дары приносящую. Никто не знал, поче-му он именно так назвал мастерскую — красиво — и ладно. Узнали бы — на-верное посмеялись. Он назвал ее именем одной из героинь О'Генри — Дилии из рассказа "Дары волхвов". Женщины, отрезавшей свои роскошные волосы, чтобы продать их и купить подарок мужу на Рождество. Этот рассказ нра-вился ему еще с детства.

Он хотел в свою мастерскую.

Он хотел в свое княжество.

Лифман содрал с себя рубашку и швырнул ее на стул. Та косо повисла на спинке, свесив рукава почти до пола. Он отвернулся от нее, начав расстеги-вать брюки, рассеянно мазнул взглядом по стоявшей возле кровати тумбочке, накрытой изящной кружевной салфеткой, и его рука застыла. Широко рас-крыв глаза, Борис сделал несколько шагов и остановился.

С тумбочки на него тоже смотрели. Глупыми стеклянными голубыми гла-зами — внимательно смотрели из-под нейлоновых ресниц и улыбались блед-но-розовыми губами. Кукла сидела, чуть наклонившись вперед и раскинув босые ноги — красивая кукла — старая, но все же красивая с капризным выра-жением на хорошеньком, чуть поцарапанном личике, обрамленном коротки-ми каштановыми кудрями. В те времена таких кукол было не достать. Не-мецкое качество, резко выделявшееся на фоне совдеповских Машек и Дашек с жесткими пластмассовыми руками, жидкими блеклыми волосами и жутко-ватыми лицами.

На кукле была белая блузка и короткая серая юбка. Левой руки по запя-стье не было — казалось, ее кто-то отгрыз. На одной из раскинутых ног тоже виднелись следы зубов и не хватало большого пальца.

Он даже знал, как ее звали.

— Аёна.

— Нет, не Алена.. Баба Лена сказала, что ее зовут Жанна, потому что она немка!

— Ет! Аёна!

— Вот дура!

Дальше как всегда рев и крики:

— Ама! Бойка дуой зывается! Он Аёну абыал!

Вскоре он возненавидел эту куклу почти также, как и ее. Она везде таска-ла ее с собой — даже в туалет, и когда он, сажая сестру на унитаз, пытался за-брать куклу, чтобы она ее не уронила, Наташка всегда поднимала рев. Смот-реть на нее, когда она ревела, было невыносимо — ее скошенное вправо лицо начинало дергаться больше обычного, и казалось, что каждая мышца сокра-щается отдельно и по-своему, из перекошенного рта выплескивалась слюна, из носа начинали ползти сопли. Пару раз она все же уронила свою Аёну в унитаз, и ему пришлось доставать ее и отмывать от сестринских какашек. После второго раза он все же не выдержал и влепил ей подзатыльник. В тот день он получил, наверное, самую большую порку в своей жизни. А когда Наташке исполнилось двенадцать, он не доглядел за своим щенком, которого ему только-только подарили — смешным длинноухим спаниелем. Тот стащил у Наташки куклу, пока та спала, и отъел ей руку. Страшно вспомнить, что то-гда было, — сестре даже врача вызывали. А щенка родители отдали каким-то своим друзьям. Боря был счастлив, когда ей не исполнилось тринадцать.

Лифман медленно протянул руку и взял куклу. От толчка ее ресницы хлопнули по щекам, словно приветствуя его — старого знакомого.

Аёна.

Он словно наяву увидел сестру — увидел, как она медленно тащится по комнате, осторожно ступая на правую, вывернутую внутрь ногу и прижимая к боку правую руку со сжатым кулачком. Ноги при ходьбе у нее странно пе-рекрещивались, отчего сестра напоминала маленького лебедя из балета "Ле-бединое озеро" — дряхлого, больного лебедя, которого так и хочется пристре-лить, чтоб не мучился.

Аёна.

Сморщившись от ужаса и отвращения, Борис отшвырнул от себя куклу. Та, отлетев, ударилась о стенку и упала на спину, задрав к потолку босые но-ги и уставившись в него стеклянными глазами. Со своего места он видел, как колышутся каштановые нейлоновые ресницы. Это сводило его с ума.

Борис подбежал к окну и с грохотом распахнул его. В комнату ворвался мокрый холодный ветер, швырнув ему в лицо пригоршню ледяных дождевых капель. Задохнувшись, он обмахнул ладонью мокрое лицо и дикими глазами посмотрел на пустынный двор, разрисованный кругами призрачного бледно-го света фонарей. Потом повернулся и кинулся к кукле. Схватив ее за изгры-зенную ногу, он бросился к окну и, размахнувшись, швырнул ее вниз. Потом вытер руку о брюки и выглянул на улицу. Кукла косо висела на прутьях ог-рады, окружавшей цветущие розовые кусты — бросок был так силен, что же-лезные острия пронзили мягкое резиновое тельце насквозь. По открытым стеклянным глазам барабанил дождь.

— Господи! — прошептал Борис и отшатнулся от окна. — Господи!

Утром куклу непременно увидят, начнутся вопросы. Нужно спуститься и снять ее, забросить куда-нибудь, но никакие силы не смогли бы заставить его сейчас выйти на улицу.

Он закрыл окно и, отвернувшись, прижался спиной к подоконнику, глядя на тумбочку, где раньше сидела эта страшная, отвратительная кукла.