Шипы

Он пригубил красное вино, бокал которого всегда подавался к концу ужина, и решил, что пора. Откладывать разговор не имеет смысла, потому что завтра появится официальное сообщение.

— Ора.

— Да?

— Ты ведь знаешь, что наша компания вкладывает часть денег в развитие внеземных колоний.

Не вопрос — утверждение. Миссис Лоуренс была полностью в курсе финансовых дел мужа. По некоторым вопросам он даже спрашивал ее совета, потому что в свое время она получила неплохое экономическое образование.

— Что ты хочешь мне сказать, Фрэнк? Что-то важное? Я слышу, как ты думаешь.

Невольно он вздрогнул. Иногда Ора действительно заранее знала, что он хочет ей сказать. Может, и правда слышала его мысли?

— Сегодня я присутствовал на комиссии по вопросам внеземных колоний. Рассматривали вопрос о том, чтобы послать корабль с первыми колонистами на новую планету. Решение принято, все бумаги подписаны. Я не знал, что это за планета, Ора. Я потом узнал. Случайно. Когда уже ничего нельзя было отменить.

Фрэнк замолчал. Он чувствовал едва ощутимое покалывание в кончиках пальцев, как будто напряжение висело в воздухе и жалило его своими разрядами. Он бы все отдал за то, чтобы не произносить название планеты.

Глубокий вдох и чудовищное усилие воли, чтобы не отвести взгляд в сторону.

— Это...

— ...Роза, — спокойно закончила за него Ора, и на мгновение мистер Лоуренс впал в ступор.

— Откуда ты знаешь?

— Догадалась. Мы ведь не первый год вместе, Фрэнк. Я не думаю, что ты стал бы так волноваться из-за какой-нибудь другой планеты.

— Я думал, ты расстроишься.

— Я действительно расстроена, но не потому, почему ты думаешь.

— Тогда почему, Ора?

Она помедлила с ответом, но потом:

— Потому что те твари, которые... которые... убили Хэнка и всех остальных... они все еще там. Все думают, что Джин их убил, но... некоторые из них остались живы. Их становится все больше. Они ждут новые жертвы.

И вот тут она заплакала. Мистер Лоуренс ощутил, как мельчайшие волоски на теле становятся дыбом.

— Откуда ты знаешь? — снова спросил, заранее зная, что услышит в ответ.

— Я не знаю. Но я как будто постоянно там. Какая-то часть меня там. Поэтому я знаю.

Как будто часть Оры осталась там. Там, вместе с пеплом, оставшимся от их сына. Поэтому она знала. Поэтому Фрэнк Лоуренс знал, что это правда.

И он устрашился.

В эту ночь полковник Тодгард не спал. Он коротал длинные темные часы у себя в кабинете на "Каракатице", просматривая некоторые личные дела офицеров. Впрочем, подобное времяпровождение стало для него нормой за последние два года. Днем он едва не засыпал на ходу, валился с ног от усталости, пугал курсантов покрасневшими глазами и раздраженным криком, но ночь не приносила ни покоя, ни отдыха. Ночью полковника Тодгарда мучили кошмары.

К нему приходил его погибший сын. Он ничего не говорил, не упрекал его и не обвинял в своей Смерти. Он просто садился на край постели и молчал. И это безмолвное присутствие было хуже всего. Тодгард просыпался и к своему ужасу и стыду чувствовал, что ресницы совсем мокрые. Чувство вины, пустившее корни в тот день, когда ему передали сообщение Галлахера о возвращении, выросло и теперь сидело в нем подобно паразиту, исподволь высасывающему жизненные соки. Только вместе с жизнью оно поглощало еще и душу. Никогда до этого полковник не чувствовал ничего подобного. Ни когда отдавал непопулярные приказы. Ни когда смотрел в глаза родным своих погибших парней. Ни когда убивал сам. Никогда.

— Айк, прости меня, — шептал он, не замечая, — Прости меня, если сможешь.

И от того, что Ли не отвечал, становилось еще хуже.

Сегодня Ли снова приходил молчать, поэтому Тодгард и занимался ночью теми делами, которые отложил на завтрашний день. И только под утро, когда уже начало светать, он забылся на кушетке рядом с рабочим столом. Ненадолго.

После подъема полковник заглянул в офицерскую столовую выпить чашку кофе... или даже пару чашек. По привычке скользнул взглядом по лицам присутствовавших офицеров, но Галлахера среди них не было. Тодгард потер глаза — под веки как будто битого стекла насыпали. Подождал, пока не исчезнут черные круги и разводы, и посмотрел снова. Лица стали более четкими. Мысли — тоже. Галлахера не было и не должно было быть. Тодгард вспомнил, что вчера сам подписал ему увольнительную. Ну конечно же, сегодня... Полковник оборвал собственные мысли.

День прошел... смутно, как это всегда бывало после бессонных ночей. Разобравшись с основной массой дел, полковник покинул "Каракатицу" и улетел домой. После душа и двухчасового сна он почувствовал себя намного лучше. Было кое-то, что он, как и Галлахер, должен был сделать сегодня.

Военный Мемориал Лос-Анджелеса был вынесен далеко за пределы мегаполиса, но Тодгарду не нужен был навигатор, чтобы добраться до места. Он бывал там намного чаще, чем сам хотел бы того. Оставив авиетку на стоянке, он вошел внутрь комплекса.

Мемориал возвели более века назад, но время словно бы не касалось его. Здесь не было ровных рядов белых крестов, как на Арлингтоне. Памятные стены Мемориала, расчертившие пространство одинаковыми квадратами, возведены были из строгого темно-серого мрамора, лишь кое-где прочерченного изломанными светлыми линиями. Металлические пластины с выбитыми на них именами и датами, скрывали миниатюрные ниши. В каждой такой нише стояла урна с прахом, оставшимся после кремации того, чье имя значилось на пластине-дверце. Некоторые ниши были пусты — у тех, чьи тела не были найдены, но кто имел полное право быть погребенным здесь.

Путь полковника Тодгарда лежал в дальний край, туда, где были захоронения двух-трехлетней давности. Тянулась дорожка, выложенная такой же темно-серой галькой. Трава на аккуратном узком газоне по краям казалась тусклой из-за низких предгрозовых туч и подступающих сумерек. Но даже в самый яркий и солнечный день это место всегда казалось Тодгарду запредельно мрачным. Больше века люди приносили сюда свои слезы, горе и печаль, и теперь каждый камень, каждый дюйм земли, каждая травинка были пропитаны здесь безысходностью Смерти. Иногда полковник думал, что даже после того, как цивилизация погибнет и от человечества не останется и воспоминания, это место все равно не будет живым. Жизнь больше никогда сюда не придет. Последний поворот, и Тодгард вышел к нужному месту.

Они были здесь все трое: Лоуренс, Ли и Гордон. Формально Лоуренс уже не состоял на военной службе, когда отправлялся в рейд за "Линкольном", но его отец поднял все связи и надавил на все возможные рычаги, чтобы имя сына было не только в семейном склепе, но и здесь. Он считал, что так будет правильно, если они будут все вместе. Галлахер чуть с ума не сошел, когда узнал об этом и о том, что для него места рядом с ними не осталось. Наверняка, он сегодня уже был здесь или еще придет, а завтра по его красным от лопнувших сосудов глазам Тодгард все поймет сам. Почему-то они никогда не приходили сюда вместе.

Тодгард положил цветы к подножию стены и отступил на шаг. Он так много хотел бы сказать своему сыну, каждый раз между двумя визитами в Мемориал находил все нужные слова, выстраивая их у себя в голове в длинные монологи. И каждый раз все они терялись, уходили куда-то за границы сознания, оставляя после себя пустоту и отчаяние, и всех слов хватало только на то, чтобы повторять снова и снова:

— Прости меня.

Где-то в глубине души Тодгард надеялся, что однажды Ли ответит, когда снова придет ночью. Но этого никогда не происходило. И от этого было еще хуже.

Полковник отсалютовал пустой могиле и побрел к выходу. Его спина оставалась прямой, сохраняя десятилетиями выработанную выправку офицера, но сам он чувствовал себя согбенным и бесконечно усталым. Он мерз под толстым форменным кителем, и холод этот шел изнутри. И не было от него спасения. Прежде, чем завернуть и потерять плиту из вида, Тодгард обернулся. Там, где несколько минут назад был он сам, теперь стоял уже другой человек. Стоял и смотрел ему вслед, и когда полковник оглянулся, отдал ему воинское приветствие. Тодгард отсалютовал в ответ и пошел дальше. Их боль была общей, но каждый из них предпочитал нести ее в одиночестве.

— Я так давно не говорил с тобой, девочка моя. Прости, у меня совсем не было времени, но сегодня я не мог не придти, ты знаешь. Иногда мне кажется, что ты рядом, но я знаю, что это не так. Ты не рядом. Ты во мне. Это так странно. Я знал тебя всего несколько дней и не могу забыть уже несколько лет. Никогда больше я не чувствовал ничего подобного. Ты как будто вирус, который проник в мою кровь и теперь останется там навсегда. И я после этого как будто сам не свой. И знаешь что? Мне это нравится. Мне так не хватает тебя, Гордон. Как жаль, что ты этого не узнаешь. Как хорошо, что ты этого не узнаешь... Прости...

Галлахер сидел на траве, закрыв глаза и прижавшись щекой к пластине с именем Гордон. Металл холодил кожу, и всего тепла живого человеческого тела было недостаточно, чтобы согреть его. Губы Галлахера шевелились, но слова не звучали в сгущающихся сумерках. Он говорил их сердцем, и та, кому они были предназначены, слышала этот неслышимый бестелесный шепот. Все это время Галлахер продолжал говорить с ней.

Он сам понимал всю безумность подобного. Могила Гордон была не здесь — здесь был ее кенотаф. Но он все равно приходил сюда снова и снова, когда становилось совсем уже невыносимо, потому что только здесь уходила боль сердца и смятение души. Иногда он думал, что предпочел бы умереть тоже здесь. Иногда он даже думал, что до этого момента осталось совсем немного.

Галлахеру казалось, что его жизнь закончилась еще до того, как "Ричард Плантагенет" стартовал с Розы. Нет, он не хотел себе Смерти — он просто не хотел жить. Пассивно ждал, когда его существование перестанет длиться, и все никак не мог дождаться. Так же, как исподволь ждал, что однажды Гордон прервет его безумные монолог и ответит, но этого никогда не происходило.

Он провел кончиками пальцев по буквам и вздохнул. Сегодня Смерть не придет за ним, и нужно было возвращаться на "Каракатицу". Завтра будет тяжелый день.

Уже в момент отбоя, когда Галлахер стоял у окна, в одной руке сжимая сигарету, а в другой стереокуб Гордон, глядя на то, как гаснут огни на базе, слушая пронзительную песнь горна, вдруг пришло четкое осознание. Никогда уже не найдет он покоя. Роза проросла в его сердце, забрав и его жизнь тоже. Яд ненависти и нежелания жить отравил Джина Галлахера, навсегда изменив его сущность. И он остался — не живой и не мертвый.

Алые розы ложатся шипами на грудь...

(c) Jean Sugui

1994-1997, 2004-2008