Взгляд Несмотрящего

Со временем окрестные собачники начали обходить наш дом стороной: чувствуя за собой безнаказанное покровительство Сэндза, Мяу решил, что ему невыносимо существование в одном с ним квартале этих четырехлапых, гавкающих, невоспитанных созданий, именующихся собаками, и начал против них безжалостную войну. Он кидался на ротвейлеров и доберманов в пять раз больше себя, и хоть не всегда выходил из схваток победителем, удовольствие получал огромное. Возвращаясь домой прихрамывая, с драными ушами, гордо, как черный пиратский флаг задрав покусанный хвост, Мяу доводил Сэндза почти до нервного срыва. Тот волновался за него, будто кот находился минимум при смерти, и поездка в ветлечебницу обычно оканчивалась легким испугом и парой швов для Мяу, и львиной дозой успокоительного для Шелдона. В продолжении всех процедур Сэндз оставался в коридоре курить одну за одной сигареты, а потом выпытывал от меня, насколько тяжело состояние Мяу и требовал ничего от него не скрывать. Бережно держа кота у груди, будто тот был от ушей до хвоста в гипсе, Сэндз вез его потом домой и не отпускал от себя до тех пор, пока не убеждался, что Мяу вполне бодр и жаждет новых подвигов.

После одного случая обходить начали не только наш дом, но и наш квартал. В очередной раз услышав воинственный вой своего ненаглядного кота, Сэндз пулей выскочил на улицу. Судя по его крикам, он собирался пристрелить на месте и несчастную собаку, жалобно взвывшую от внезапного нападения бешенного кота, и бедолагу-хозяина, и Мяу, а потом и меня заодно — за то, что выбежал следом и попытался затащить Сэндза обратно в дом. Взбешенно пообещав перестрелять нахрен всю округу, Сэндз заставил собачника исчезнуть с максимальной скоростью, и моментально успокоился.

Он с каждым днем становился спокойнее и уравновешеннее. Когда исчезла его нервная истеричность и паранойя, Сэндз оказался очень общительным, остроумным, тактичным собеседником. Хамить и язвить он позволял себе лишь со мной, и то не всегда. Слушая его переговоры с деловыми партнерами, я не уставал удивляться тому, как одной игрой интонаций он убеждал людей поступать так, как было ему необходимо. Очаровывая, соблазняя, любыми способами привлекая людей на свою сторону. Поначалу я ревновал его к каждому такому разговору и к каждой игривой нотке в его голосе.

Но зря попавшиеся на эту удочку рассчитывали, что завоевали какое-то особенное к себе отношение. При возникновении недоразумений Сэндз жестко брал людей за горло с такой же легкостью, с какой он безмятежно улыбался им на первой встрече.

Во время одной из прогулок с Сэндзом по улицам Лондона мы набрели на католическую церковь. Я ничего ему об этом не сказал, но в ближайшее воскресенье вернулся к ней. Мне стыдно было что-то скрывать от него, но быть поднятым на смех я хотел еще меньше. Я не представлял, как можно было объяснить Сэндзу, что мне хотелось не спорить о существовании Бога, а разговаривать с Ним. Я ездил туда каждое воскресенье и возвращался с новыми силами, с желанием продолжать жить. Сэндз заметил мои исчезновения, но когда он поинтересовался, куда я пропадаю, я не смог ответить ему ничего определенного. Врать ему я не умел, сказать правду было невозможно. Я отделался от него нечленораздельным бурчанием, в котором все равно ничего нельзя было разобрать. Сэндз этим не успокоился и через некоторое время спросил меня еще раз. Он явно нервничал, судя по его голосу. Мне не оставалось ничего другого, как сказать ему правду.

— В церковь?.. — помолчав, он повторил мои слова и рассмеялся. Я почти обиделся на него, когда он похлопал меня по плечу и попросил: — Не обижайся, амиго. Я смеюсь не над тобой.

— А над чем?..

— Над своими догадками о том, куда ты наведывался по утрам каждое воскресенье.

Догадками своими, однако, он так и не поделился со мной, так что я до сих пор пребываю в неведении относительно того, в чем же он мог подозревать меня.

Сэндз очень спокойно относился к моим отлучкам, узнав, куда я уезжаю. Иногда он сопровождал меня, но не заходя внутрь, ждал на площади возле церкви, дымя сигаретой и прислушиваясь к тому, что происходило вокруг. Потом мы с ним гуляли по городу — иногда пешком, иногда доезжая на автобусе до какого-нибудь отдаленного уголка. Сэндз всегда ходил сам, ориентируясь на мои шаги, но со временем стал все чаще брать меня под руку, чтобы не напрягаться постоянно оценкой окружающего мира на слух.

Я привык к таким прогулкам вместе с ним, к остановкам в маленьких кафе, привык зачитывать ему вслух меню и рассказывать о посетителях. Со стороны, наверное, мы смотрелись просто недвусмысленно. Особенно если Сэндз, по случаю пребывающий в хорошем настроении, начинал вдруг намекать мне на то, что соскучился по моему вниманию и мечтает вернуться домой. Поначалу я смущался его поведением, что только раззадоривало Сэндза, потом начал поддразнивать в ответ, обращая его же оружие против него самого.

Мне хотелось быть для него всем — не только проводником, источником информации, любовником, помощником, партнером в делах. Я далеко не сразу решился на первый подарок. Мне не хотелось, чтобы он в своей обычной манере поднял на смех меня и мою сентиментальность. Иногда я просто слонялся по галереям магазинов, выбирая вещь, которая могла бы прийтись ему по вкусу. Когда в одной из маленьких букинистических лавочек я нашел старинное издание "Дон Кихота" я понял, что это оно. Хотя я не знал, как Сэндз отнесется к такому роману. На обшитом потрескавшейся кожей деревянном переплете сохранились остатки золотого тиснения, из корешка торчали разлохматившиеся нитки, от страниц пахло сладковатой бумажной пылью. Продавец, приятный мужчина средних лет и среднего роста, расхваливал четырехтомник, будто бы люди готовы были умирать за него. На титульном листе стояла неразборчивая надпись и инициалы D. C.

Не зная, как преподнести этот подарок, я решил подождать удобного случая. Сэндз иногда просил меня почитать ему что-нибудь, если выпуски новостей не развлекали его событиями и происшествиями, а программа фильмов и шоу казалась скучной. Когда в один прекрасный вечер, перебрав все каналы, он выключил телевизор и повернулся ко мне со словами "Эль... почитай мне что-нибудь" я поднялся наверх за книгой. Раскрыв ее на середине какой-то главы, начал читать. Может быть, Сэндз и не знал испанский так хорошо, как Сервантес, но он не стал возражать.

"Дон Кихот вступил в переговоры с одним своим односельчанином: это был человек добропорядочный (если только подобное определение применимо к людям, которые не могут похвастаться порядочным количеством всякого добра), однако ж мозги у него были сильно набекрень. Дон Кихот такого ему наговорил, такого наобещал и так сумел его убедить, что в конце концов бедный хлебопашец дал слово отправиться вместе с ним в качестве его оруженосца. Между прочим, Дон Кихот советовал ему особенно не мешкать, ибо вполне, дескать, может случиться, что он, Дон Кихот, в мгновение ока завоюет какой-нибудь остров и сделает его губернатором такового. Подобные обещания соблазнили Санчо Пансу — так звали нашего хлебопашца, — и он согласился покинуть жену и детей и стать оруженосцем своего односельчанина."

Чтение увлекло меня, через пару страниц я уже не обращал внимания на удивленно приподнятые брови Сэндза и ироничную усмешку. Он слушал очень внимательно, не прерывая меня. Изредка подносил к губам сигарету, но иногда забывал и она истлевала в его пальцах до основания.

Я читал эту книгу давно и почти не помнил событий. Среди желтых страниц встречались гравюры, но Сэндз, к сожалению, не мог их видеть. Витиеватый и простой слог нравился мне, зачитавшись, я остановился передохнуть только через несколько глав. Сэндз закурил в очередной раз и повернул голову в мою сторону.

— А дальше? — спросил он.

Я продолжил.

На роман у нас ушло несколько недель. Сэндзу, видимо, нравилось слушать, он просил меня читать почти каждый вечер, иногда даже пренебрегая ради этого телевизором. Несколько раз чтение продолжалось в постели: Сэндз ложился головой мне на плечо, ставил мне на колено пепельницу и слушал. Представляю себе, как это выглядело со стороны: тихий романтический вечер отставного ЦРУшника и мексиканского патриота за чтением Сервантеса. Когда Сэндз уставал, он прерывал меня, проводя рукой вниз по моему животу, и я откладывал книгу. То ли в знак благодарности, то ли по другой причине Сэндз чаще всего был тогда нежным и внимательным. Несоответствие моих размеров его телу создавало для нас серьезную проблему. Обычный секс никогда не был для Сэндза безболезненным. С одной стороны, ему нравилось, что когда он обхватывал мой член рукой, пальцы едва смыкались друг с другом. Но с другой — мне всегда приходилось сдерживать себя, когда я входил в него. Иногда он почти с досадой шипел сквозь зубы "Какой ты большой, мать твою". Двигаться в нем было трудно, я всегда опасался случайного резкого движения, поэтому крепко держал его за бедра, чтобы он сам не мог дернуться. Сохранять разум и контроль приходилось нечеловеческими усилиями. Его мышцы настолько плотно, иногда почти до боли сжимали меня, что от одного этого ощущения мне хотелось кончить сразу. Когда я вспоминал наш с ним первый опыт, мне становилось дурно от ужаса. Во что я тогда мог превратить его задницу, представлять было страшно. То, что после такого начала Сэндз захотел повторения, окончательно доказывало мне, что он псих.

В благодарность за выдержку пальцы Сэндза, прикасаясь ко мне, творили чудеса. Он следил за моим голосом, иногда небрежно поглаживая, легкими, почти издевательскими касаниями, потом резко и неожиданно сжимал пальцы, доводя меня до состояния, когда я сам хватал его руку на себе и начинал двигать ее, не выдерживая его садистских приемчиков. Он вслушивался в мое дыхание с неизменной улыбочкой, которая со временем сменялась серьезностью. Он всегда одевал на ночь плотную черную повязку, но выражение его губ передавало его настроение не хуже, чем это могли бы сделать глаза. Года через полтора он перестал намеренно жестоко дразнить меня. И если раньше в большинстве случаев он наслаждался моей определенной беспомощностью в своих руках, позже Сэндз забыл про свою изощренную техничность и стал намного более искренним. Когда он прикасался ко мне, я испытывал такое возбуждение, что сохранить рассудок было почти невозможно. Я лишь потом понял, что в какой-то мере это был очередной тест Сэндза на доверие. То, что я позволял ему вытворять все, что ему заблагорассудится, убеждало его в моей лояльности.

Самому Сэндзу однажды тоже пришлось выбирать между доверием и ощущением безопасности.

Это было где-то через четыре года после нашего приезда в Лондон. Дела и заботы на какое-то время отдалили его от меня. Он возвращался домой мрачный, уставший и неразговорчивый. Либо делал вид, что все как обычно, смеясь и иронизируя, что беспокоило меня еще больше. Однажды мы разговаривали о чем-то перед сном, сидя каждый на своей стороне кровати, Сэндз вдруг замолчал и потянулся взять меня за руку. Привалился к моему плечу.

— Я устал, — тихо сказал он. Я обнял его, прижал к себе. Он вздохнул, уткнувшись носом в мою руку. Я погладил его по волосам, задев ладонью повязку... Задержался на ней и спросил:

— Можно?...

Сэндз напрягся.

— Погаси свет, — резковато сказал он.

Я выключил оба ночника, задернул плотные шторы, чтобы отсвета фонарей не было видно. Теперь в темноте был смутно виден только силуэт Сэндза, сидящего на кровати. Он поднял руки к голове и снял повязку. Опустил лицо. Я сел рядом, он сильно сжал мою руку. Я прижал его голову к своей груди, чувствуя вместо прикосновения привычной мягкой ткани огрубевшую кожу вокруг глазниц.

Я уложил его, он повернулся спиной ко мне, все так же не выпуская моей руки. Я что-то тихо говорил ему на ухо, он только молчал. Держа его возле себя, я целовал его затылок, плечи, волосы. Так всегда получалось, что лучше всего мы с ним решали наши проблемы в постели. Успокоиться и прийти в себя Сэндзу помогал либо беспощадный, либо долгий расслабляющий секс. Слух и тактильные ощущения давали ему максимальную информацию о мире. А я любил его настолько, что выразить чувства словами представлялось мне невозможным. Зато я мог дать Сэндзу почувствовать физически, как сильно я его люблю и что он для меня значит. Оргазмы, которые он испытывал, и были моими признаниями в любви.

Сэндз нечасто соглашался снять с лица повязку, и всегда делал это только в полной темноте.

Еще через полгода я купил для нас с ним кольца. Сэндза я не поставил об этом в известность. Он узнал об этом только когда после очередной долгой ночи, пока он приходил в себя, лежа лицом вниз и уткнувшись лбом в подушку, я взял его за руку и одел кольцо ему на правый мизинец. Он удивленно поднял брови, провел пальцами по ребристой поверхности, усмехнулся, но ничего не сказал.

Он носил его, не снимая.

Точно такое же я носил на левой руке.

15 октября 2012 г. 12:35