— Ты доказал свою точку зрения? — спросил он, повышая голос, чтобы перекричать шум двигателя и ветра.
— Пока нет. Продолжай.
Он рискнул бросить косой взгляд. Спата был прямо там, скрестив руки на груди, наклонившись навстречу ветру, с улыбкой тихого веселья на лице, не менее непринужденный, чем если бы он стоял на твердой земле. Кильон удвоил хватку на проволоке и продолжил свое дрожащее, пропитанное страхом продвижение. Ветер вонзил в него свои когти, пытаясь сорвать с него пальто. Теперь его шляпа действительно начала сползать, но он не мог заставить себя отпустить проволоку, даже одной рукой. Шляпа слетела, и он почувствовал, как холодный воздух коснулся его головы.
— Еще немного, доктор. Для жителя Копья у тебя все хорошо получается. Мы в мгновение ока переведем тебя на дежурство по двигателю.
— Я считал тебя фанатиком-ксенофобом, — сказал Кильон. — Я и не знал, что ты еще и садист.
— У каждого из нас есть свои скрытые глубины.
Он, должно быть, прошел две трети пути до конца стойки. Все, что он осознавал, — это то, что он подвешен в пространстве между двумя неподвижными ориентирами: двигателем и гораздо большей частью дирижабля. Теперь ужас перед тем, как добраться до двигателя, начал ослабевать, уступая место не менее сильному страху перед возвращением на дирижабль. Он продолжал продвигаться боком, его сердце билось слишком быстро, руки на проволоке были мертвыми и холодными. Двигатель был почти в пределах досягаемости. Он чувствовал жар, вырывающийся из его выхлопных сопел. Шум был диким, одичалым, как будто мир разрывался надвое.
— Протяни руку, доктор. Положи руку на кожух. Это все, о чем я прошу на сегодня.
Он осмелился отпустить трос левой рукой и наклонился влево, чтобы дотронуться до двигателя. Он изо всех сил вцепился в проволоку правой рукой, той самой, в которую черепашка вонзил свои зубы, а его ноги по-прежнему твердо стояли на доске с противоскользящим покрытием. Но даже в этом случае он поскользнулся, или у него выбили опору из-под ног. Это было так внезапно, что он не мог сказать, что произошло. Все, что он знал, это то, что он перешел от дотрагивания к висению, держась за проволоку правой рукой, его запястье сильно вывернулось, когда его тело стало тянуть назад под проволоку на открытый воздух. Ветер все еще пытался утащить его на свободу. Он что-то выдохнул, сглотнул в ужасе и потрясении, увидев Спату, стоящего над ним, ботинки Спаты все еще на доске, руки Спаты все еще скрещены. Ноги Кильона болтались в воздухе. Его левая рука ни за что не держалась. Его правая рука начала ослабевать, вцепляясь в проволоку.
Спата двигался с поразительной скоростью. Удерживаясь одной рукой, он другой схватил Кильона за рукав и втащил его обратно на доску.
— Вот и ты, доктор. Теперь ты у меня в руках.
Кильон хотел выплюнуть что-нибудь в ответ, но все, что он мог чувствовать, была жалкая, стыдливая благодарность за то, что ему не позволили умереть. По-прежнему невозмутимый, Спата помог ему подняться на ноги. Не говоря ни слова, они начали пробираться обратно к гондоле. — Думаю, на сегодня мы закончим, — сказал в конце концов Спата, когда он добрался до ворот.
— Ты выказал свою точку зрения, — выдохнул Кильон, выдавливая слова между судорожными вдохами.
— Я еще даже не начинал, — заметил Спата.
Но затем Кильон увидел нечто такое, что сделало любой возможный ответ излишним. Они поднимались по стене кратера, проскальзывая через одну из более глубоких выемок, отвесные скалы из выветрившейся породы скользили по обе стороны, казалось, достаточно близко, чтобы задеть пропеллеры.
За ним, укрытое внутри кратера, лежало то, что могло быть только Роем.
Он не мог даже начать считать корабли. Их было, должно быть, по меньшей мере, сто или сто пятьдесят единиц. Они были плотно прижаты друг к другу в центре, более рассредоточены по краям периметра, и хотя вся формация удерживала позицию внутри стены кратера, отдельные аппараты находились в постоянном нервном движении. Они были всех мыслимых форм, размеров и цветов, единственным отличием было то, что все они были воздушными кораблями и что у каждого летательного аппарата был по крайней мере один пропеллер. У некоторых их было гораздо больше, а некоторые — как, например, "Раскрашенная леди" — были дополнены крыльями и плавниками, фестончатыми и элегантными, и раскрашены ослепительными узорами в великолепных геральдических цветах. Теперь, когда ему было с чем сравнить ее, она ни в коем случае не была самым большим воздушным кораблем. Патрулируя край строя, курсируя взад и вперед, летали корабли такого же размера и вооружения, как у Куртэйны. Кильон предположил, что это, должно быть, разведчики и защитники Роя, быстрые, маневренные воздушные корабли, которым поручено охранять более слабые и медлительные корабли. Были и такие, с огромными многоярусными гондолами, величиной с небоскребы, повернутые набок, придавленные огромными, провисшими, похожими на слизни оболочками, приводимыми в движение абсурдным количеством крошечных жужжащих двигателей. Некоторые из этих огромных судов были даже соединены вместе мостами и лестницами из раскачивающейся веревки. Гораздо более крошечные корабли — немногим больше каплевидных воздушных шаров с единственной спрятанной под ними кабиной — с жужжанием проносились сквозь промежутки между гигантами, как будто они были не более чем облачными грядами. Крошечных кораблей было слишком много, чтобы начинать учитывать их в общем счете; Кильон предположил, что это были всего лишь паромы и такси, обслуживающие воздушный город, который представлял собой Рой.
Он не мог видеть все насквозь. Корабли были упакованы слишком плотно для этого, погружаясь в пурпурный мрак по мере того, как они лишали друг друга солнечного света. Он знал только, что самые крупные корабли — жирные, сочные личинки, длина которых от носа до хвоста достигала четверти лиги, — были спрятаны глубоко в строю. Он мог видеть их части по мере того, как менялся строй, но не все целиком.
А потом раздался звук, который он только сейчас начал по-настоящему осознавать. Даже сквозь шум двигателей "Раскрашенной леди" он слышал нарастающий гул Роя. Не просто четыре двигателя, а — он легко мог в это поверить — четыре тысячи: четыре тысячи воздушных винтов с изменяемым шагом, взбивающих воздух либо для удержания позиции, либо для поддержания стремительного патрулирования. Четыре тысячи тонко различающихся звуков двигателя, ни один из которых не был настроен точно на тот же тон, что и любой другой, но сочетался, сливался, пронизывал, отражаясь эхом от стен кратера, образуя один бесконечный, пульсирующий, гармонично насыщенный хор, который был совершенно, шокирующе знакомым.
Гул города.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
"Раскрашенная леди" пришвартовалась под брюхом гораздо большего дирижабля, темно-зеленого "джаггернаута", который, как предположил Кильон, был специализированным центром ремонта и переоборудования для обслуживания дирижаблей дальнего радиуса действия. У него была длинная узкая центральная гондола, по бокам которой располагалось с полдюжины причальных площадок, где можно было зафиксировать целые корабли, удерживаемые канатами, тросами и расположением массивных захватов. Два других корабля уже были пришвартованы, один запускал двигатели в тестовом цикле, у другого оболочка была вскрыта, как освежеванный труп, обнажая кружевной внутренний каркас из металлических обручей жесткости и боковых стоек, газовые баллоны спущены, так что он не создавал собственной подъемной силы. Летчики обоего пола ползали по вскрытому телу, трудолюбивые, как жуки. Некоторые из них были обвязаны веревками для безопасности, но другие полностью зависели от опор для рук и ног, беспечно пренебрегая возможностью падения.
— "Железный выступ", — сказала Куртэйна, кивая на ободранный корабль. Она все еще стояла у пульта управления, проведя "Раскрашенную леди" до самого причала.
— Вы можете отличить все эти корабли друг от друга? — спросил Кильон.
— Это я могу сказать точно. — В кои-то веки она улыбнулась; он мог только предположить, что по той или иной причине ей было приятно видеть другой корабль. — С тобой все в порядке? Кажется, ты дрожишь.
Он решил пока не говорить о деле со Спатой, поскольку ему еще предстояло выяснить, на чьей стороне симпатии Куртэйны. — Я оступился снаружи, чуть не проскользнул между перилами.
— Рано или поздно это случается со всеми нами. — Она остановилась, чтобы произвести какую-то непостижимую регулировку на одном из рычагов управления с латунными ручками. — Я сообщила Рикассо о нашем прибытии. Он знает, что мы везем новоприбывших.
— Как много вы ему рассказали?
— Я сказала ему, что один из них действительно покажется ему очень интересным, и оставила все как есть. Честно говоря, он будет не меньше заинтересован в своей новой игрушке.
— Могу ли я ему доверять?
— Если можешь доверять мне, то можешь доверять и Рикассо. В любом случае, он узнает о тебе все, как только я сдам свой дневник. Что случилось с твоей шляпой?
— Ее унес ветер.
— Возьми на складе одну из пилоток летчика. Ты начинаешь выглядеть как нечто, посланное пугать детей.
— Спасибо вам. Что будет с остальными?
— Мироку переведут в больницу на борту "Пурпурного императора", пока она не поправится настолько, чтобы пройти обследование. Кэйлис и Нимча останутся на карантине, также в "Пурпурном императоре". Мы довольно хорошо знакомы с болезнями в Копье, но земляные крысы — это совсем другая история.
— Я сам осмотрел их обеих. Не нашел ничего.
— С другой стороны, ты, вероятно, не искал ничего конкретного. Это просто мера предосторожности, вот и все.
— Кто будет осматривающим врачом?
Она бросила на него странный взгляд. — Не знаю, это будет зависеть от слишком многих факторов. Почему это тебя интересует?
— Естественное любопытство. Я также подумал, что это могло бы быть менее травмирующим для матери и ребенка, если бы они имели дело с кем-то, кого они уже знают.
— Таких, как ты?
— Если уж на то пошло. Надеюсь, я доказал свою приспособляемость.
— Я все еще не забыла наш маленький разговор прошлой ночью, доктор. Я имела в виду каждое слово.
— Я никогда в этом не сомневался.
Помолчав, она спросила: — Ты нашел время навестить Мироку и вернуть вещь, которую я тебе отдала?
— Я так и сделал.
— И как она это восприняла?
— Нам еще нужно починить кое-какие заборы.
Как только был завершен процесс закрепления "Раскрашенной леди", приступили к ее разгрузке. Шаткая металлическая платформа, своего рода воздушный причал, теперь располагалась вдоль одной стороны гондолы. Она уже начала заполняться коробками, ящиками и канистрами, поскольку летчики и грузчики встали цепями, чтобы передать с таким трудом добытый груз, который привезла Куртэйна. Больных грузили на носилки; над двигателями уже суетились армии перепачканных маслом техников, карабкаясь по стойкам и проводам с дикой, бросающей вызов смерти самозабвенностью, как будто сражающийся корабль был призом на разграбление. Тем временем маленькие дирижабли — паромы и такси, которые Кильон заметил раньше, — толкались в поисках парковочных мест на другой стороне причала, их корпуса напирали друг на друга, как перезрелые фрукты. Некоторые из них, как он теперь понял, служили машинами скорой помощи, и больных переносили на борт с особой срочностью. Куртэйна, стоявшая рядом с Кильоном, наблюдала за всей этой деятельностью с видимым опасением, нарушив молчание, чтобы отругать какого-нибудь незадачливого рабочего за то, что он слишком небрежно обращался с гаечным ключом или ступил туда, куда ему не следовало.
— Сколько времени пройдет, прежде чем вы снова выйдете в небо? — спросил он, крепко держась за поручни, когда причал тревожно закачался у него под ногами, металлические плиты разошлись, открывая дно кратера на поллиги ниже.
— Неделю, — сказала она. — Может быть, две. Зависит от того, сколько времени им потребуется, чтобы залатать все эти повреждения.
— Полагаю, вам не терпится. Должно быть, это вызывает клаустрофобию после столь долгого отсутствия.
— Время на берегу тоже имеет свои преимущества. Но если бы мне не нравилось, что в моем распоряжении много неба, я бы не была капитаном дальнего разведчика. — Она сложила ладони рупором у рта и проревела: — Будьте осторожны с этим! Рикассо спустит с вас шкуру, если на его питомце будет хоть царапина!
Грузчики с помощью крана вытаскивали что-то из гондолы "Раскрашенной леди". Это был заколоченный деревянный ящик, такой же большой, как та клетка, из которой он спас Кэйлис и Нимчу. Когда ящик перенесли на причал, тот угрожающе накренился, прогибаясь, как веревочный мост, готовый вот-вот лопнуть. Никого вокруг него, казалось, это ни в малейшей степени не беспокоило.
— Не думаю, что кто-нибудь когда-нибудь скажет мне, чего Рикассо хочет от ворга, — сказал Кильон, протягивая руку, чтобы поправить свою пилотку, которая была ему не совсем впору.
— Ему нравится мучить их. На самом деле ты не можешь винить его за это.
— Не уверен, что полностью одобряю пытки.
— Ты можешь поспорить на этот счет с Рикассо. Это он сейчас прибывает.
Один из маленьких дирижаблей приближался к месту в дальнем конце причала. Он заметно отличался от других, его черная гондола размером с седан была выкрашена до блеска и украшена золотым рельефом. В отличие от всех остальных кораблей, на оболочках которых виднелись следы ремонтных работ, этот был цельнокроеного малинового цвета. Он эффективно завершил стыковку, и опустилась дверь, оборудованная лестницей. Вышли два летчика, оба в демонстративно непрактичной униформе с белыми перчатками и золотыми эполетами, и заняли позиции по бокам от двери. Появилась фигура: огромный, веселого вида мужчина с огромным животом, копной пышных белых кудрей и крошечной белой козлиной бородкой. Его униформа, какой бы она ни была, была несколько менее роскошной, чем у его охранников. На нем были черные брюки и черная туника, красный пояс был единственным портновским намеком на его очевидный статус. Причал прогнулся под его весом, несмотря на то, что уже был нагружен несколькими тоннами ящиков, коробок и канистр с топливом. Разгрузочные работы продолжались, но летчики и грузчики теперь слишком хорошо знали о прибытии Рикассо. Для Кильона было очевидно, что каждое их движение находилось под его пристальным вниманием.
Рикассо что-то сказал, но из-за того, что вокруг них все еще гудели двигатели, разобрать его слова было невозможно. Один из грузчиков указал на большой ящик, и Рикассо, опередив своих охранников и с бесцеремонным пренебрежением к покачиванию причала, нетерпеливо подошел, чтобы осмотреть его. Он крикнул что-то еще, и один из грузчиков протянул ему лом. Рикассо отодвинул одну из досок сбоку ящика, смахнул с него пыль и заглянул в темную щель, которую только что проделал.
— Очень хорошо, Куртэйна! — крикнул он, и впервые послышался его голос. — Ты очень осчастливила толстого старика! Это прекрасный экземпляр!
