В коридоре корпуса Хирургии на третьем этаже возле ординаторской выделен особый закуток, совсем маленький. Еле-еле уместились туда стол и три стула. Место для общения с лекарями. Надо же родственникам расспросить в подробностях, чем им теперь кормить своего недужного, что приносить в лечебницу, поговорить о возможных исходах болезни и о врачебных планах. И стол установили не напрасно — если попадутся особенно любознательные граждане, так лекарь им что-нибудь напишет или нарисует. Все условия для взаимопонимания созданы.
Правда, сегодня лекарей двое, а посетитель — один. Потому и уселся он на лекарское место. Ну, да такому можно.
Несколько дней назад сотрудники ОТБ проявили к господину Бардангу куда меньше радушия. Больного для опознания не предъявили, отговорившись тяжелым его состоянием, вежливо, но решительно просили приходить позже. Пообещали сами известить участок, когда художник Лиратта придет в себя. Да вот, до сих пор молчат. Ничего: перед уходом благородный Мэнгри вновь справится о Лиратте. А сейчас важнее другое: выписки из медицинских тетрадей Четвертой лечебницы. Сотник разложил их перед собой, некоторые места отмечены карандашом.
— Нужны Ваши разъяснения.
И не добавляет: "Мастер Чангаданг". Видимо, вопрос обращен к обоим. Школяры-стажеры на службе не числятся, самостоятельно трудится им пока не положено. А доктор Чангаданг никак не мог одновременно находиться в операционной и в перевязочной, как то значится в грамотах. Указания времени — это то немногое, что господин сотник сам сумел разобрать в медицинских бумагах.
— Да, Вы правы, часть манипуляций выполнялись моей ученицей, школяркой Ягукко, коей я вполне мог доверить подобную работу, особенно — учитывая сложившиеся обстоятельства. Кроме того, все тетради мною подписаны, а следовательно, я несу всю ответственность за наши действия на том дежурстве.
— Понятно, раз Вы старший. Так вот: можно ли по ранениям сказать, кто из этих граждан что делал перед взрывом, во время его и сразу после?
— Нет, едва ли... Хотя... С определенной долей уверенности можно говорить о том, что большинство пострадавших, скорее всего, именно перед взрывом принимало участие в драке.
— Ага, ваши тоже? Как и наши, легкораненые. Насчет положений: кто стоял, сидел, лежал, и которым боком к месту взрыва?
— Выяснить это — работа экспертов или взрывников. Мелкими осколками поражены пятеро пострадавших. Наиболее крупными — Даггад и Ламби, их я оперировал. Возможно, они находились ближе всего к источнику взрыва. Даггад, скорее всего, лицом.
— Похоже на то, что он намеренно принял удар на себя?
— Спасая остальных? Не думаю. Во всяком случае, он не накрывал собою взрывающийся предмет. Более похоже на случайность, как если бы он оказался первым из идущих по коридору, в который попала, скажем, шашка.
— О драчунах. Из ваших успели кого-нибудь серьезно покалечить еще до взрыва? Или так, чтобы это со стороны страшно выглядело?
— Что, по-Вашему, считается страшным?
— Допустим, лицо расшибли. Или свалили, а тот подняться не мог. Что-то, что в общей свалке сошло бы за "братцы, нашего — убили!". И те, кто терпит поражение, со злости пускают в ход взрывчатое оружие. Или это делают победители — с испугу, понадеявшись таким способом скрыть убийство.
— Допускаю. Но по характеру мелких травм отличить, которые из них получены до взрыва, а которые — во время и после, разумеется, не считая ожогов, по большей части не представляется возможным. Наиболее тяжелые ранения — осколочные, остальные — повреждения костей и мягких тканей. Почему я вообще говорю о драке? Дело в том, что некоторые кровоподтеки имеют характерные очертания. По форме, я бы предположил, что получены они от удара кастетом.
Барышня Ягукко впервые сочтет нужным добавить:
— И подошвы еще. Кованные. Тоже отпечатались. Только я не знаю: это ногами били или прошлись. Наверное, все-таки били, потому что таких следов много. Если, конечно, на ком-то не топтались.
— Это у кого из ваших такие следы? — спрашивает сотник.
— "Рёбра"... Нагурро, кажется. И еще "ухо". То есть Дакко.
— В целом насчет событий после взрыва. Не похоже, чтобы кого-нибудь нарочно пытались доконать по ходу спасения? Добить, не оставляя таких повреждений, какие на взрыв не спишешь?
Доктор отвечает:
— Не думаю. Повторюсь: угрожающие жизни ранения — осколочного характера. Остальные попадают в разряд средней и легкой степени тяжести.
— Хорошо.
— Да, еще... Двое из доставленных осколками не задеты вовсе. Это не единственное, что их объединяет, потому что я говорю об обоих матросах с "Капитана Дулии".
— Так. То есть моряки от места взрыва стояли дальше всех, видимо.
— Не исключено. Или, если мои предположения тут уместны, они могли знать о предстоящем взрыве и попытаться каким-либо образом защитить себя. Укрыться.
— Отлично. Отступают или прячутся. Кидают взрывчатку: сами они или кто-то, кто с ними заодно. У Юнтая ли-Сэнти нога в это время еще цела? Или его товарищ на себе тащит?
Барышня Ягукко переспрашивает:
— Со сломанной челюстью? Прямо-таки героические матросы Запада. И мальчик еще — с только что сломанной рукой!
— Вот именно: его ж толком и не ухватишь, с гипсом этим... Но погодите: а "только что" — это что значит? Что рука через десять дней еще болит?
— Если беспокоить, тянуть — так болит. Только почему "десять", господин сотник?
— Матрос ли-Сэнти пострадал десять дней тому назад в гавани Буньюн. Залюбовался на священных обезьян, свалился в канаву. Увы, не то чтобы это ему отбило охоту смотреть достопримечательности прочих портовых городов.
— Да? — Тагайчи задумчиво переводит взгляд на доктора Чангаданга, — Странно.
Лекарь и стражник спрашивают почти хором:
— Странно — что?
— Что странного?
— Мастер, понимаете... Может быть, конечно, мне показалось... Ощущение такое было, что гипс совсем свежий. Сырой. Я еще решила, будто он только сегодня, то есть — тогда наложен. Даже спрашивала. А мальчик по-нашему не говорит. Да и по-своему тоже. Плачет и кается.
Мэнгри вопросительно поднимет бровь. Страже для того, чтобы понять речь младшего матроса Сэнти, потребовался переводчик с древленского. Как же общались с ним лекари из Четвертой?
— Нас мастерша Пинни выручила, медсестра. Она — мохноножка. Но тот всё равно только какие-то молитвы бормочет, и больше ничего.
— Молитвы. Как мне объяснили, это выдержки из "Книги пророка Джаррату", достаточно длинные и сложные, а парень их повторяет наизусть. Это о чем говорит? О потрясении рассудка? Вопросов не понимает — а нечто давнее, затверженное, помнит? Или наоборот, это значит, что не так худо его состояние, как он пытается показать?
Мастер Чангаданг поясняет:
— Как правило, у большинства лиц, переживших подобное, встречаются те или иные нарушения душевного равновесия, проявляются они как подавленность или как перевозбуждение. У этого недужного они выражены особенно ярко. Не думаю, чтобы он пытался лицедействовать. Более того, если в ближайшие дни его поведение не изменится, я бы советовал показать матроса ли-Сэнти знатоку душевных болезней.
— Ясно. И насчет гипса: он как долго сохнет? Если "сырой", то когда его наложили?
— Вы знаете, господин сотник, я бы не взялась свидетельствовать это под присягой. Тогда мне просто так показалось. Но по моим ощущениям — за несколько часов до поступления к нам. Может быть, старый давил где-то, мешал? И его решили на корабле переложить? Перед тем, как матроса отпустить на берег?
— А как можно гипс испортить без особого вреда для руки? Облить чем-то?
Отвечает доктор:
— Испортить настолько, чтобы пришлось перекладывать? Расколоть при сильном ударе. Но это достаточно нелегко проделать. Можно погрузить в воду на какое-то время. Но спрашивается — для чего?
— А если парень за бортом побывал?
— Затрудняюсь ответить. Для того, чтобы снять гипс, мы его обычно скусываем, а не размачиваем. Впрочем, учитывая нынешнюю погоду, в море или в реке пришлось бы провести по меньшей мере столько времени, чтобы получить воспаление легких. Причем намного раньше, чем размокнет гипс. Разве что юноша принимал ванну...
— Или в храме совершал омовение, — добавляет Тагайчи. — Недаром он всё Мать-Море поминает.
Сотник делает несколько пометок у себя в записях. Собирает бумаги, прячет в сумку.
— И всё-таки: что общего между этими пострадавшими гражданами? Вот как по-вашему?
— Между моряками и механиками, пожалуй, ничего. Среди самих ларбарцев можно отметить некоторые сходства. Они все — люди, по всей видимости — местные, в большинстве своем — молодые, телесно развитые и здоровые. Я имею в виду, что не заметил у них признаков увечий или каких-либо хронических недугов.
— Что, совсем никаких шрамов, ничего такого?
— Нет, шрамы были. У Ламби рубец на наружной поверхности левого бедра. В средней трети. Рана, заживавшая вторичным натяжением. Ну, и несколько мелких шрамов у других. Примечательно как раз то, что эти пострадавшие выделяются особой телесной крепостью.
— Да, словно члены одной гребной команды. И еще: по-моему, из ларбарцев — все верующие, семибожники. Я у них обереги видела, почти у каждого. Не чудотворные, обычные.
— Скорее всего, не злоупотребляют хмельным и хорошо питаются. В Четвертой лечебнице на сие сложно не обратить внимания.
— А по части повадки, того, как они держатся? На то же потрясение все по-разному отзываются. Эти ваши — как?
— Стараются держаться вместе. Судьбою матросов не интересуются вовсе, но о своих спрашивают. Что, видимо, естественно, если все из одних мастерских. Хотя... Я бы сказал, что тут они не едины в себе. Ламби, например, просил сегодня утром не переводить его в палату к Нагурро. А девушка очень беспокоилась о том же Нагурро и о Дакко...
— А меня она о Даггаде спрашивала. А когда я сказала, что он пока в тяжелом состоянии, она в ответ — чуть ли не со злорадством: доигрался, мол!
— Любопытно. Что же, благодарствуйте, мастера.
После ухода господина Барданга Тагайчи молвит:
— Занятный дядька. На жабу похож.
— Чем именно?
— Довольством.
— Всё равно не понял. Я бы "жабьим", скорее, назвал лицо рыхлое, бугристое, а повадку — неспешно-созерцательную. Здесь же...
— А он и не торопился. Сидит такая тварь болотная, смотрит вокруг себя, и мир-то для нее хорош, и она — на своем месте.
* * *
55.
Двадцать первое число месяца Целительницы, пять часов вечера.
Восточный берег, Старая Гавань. Помещение для свиданий в Старо-гаванском участке стражи.
Благородный Таррига Винначи, , глава Приморского отделения Мэйанского Союза Трудящихся.
Якуни Карадар, участковый стряпчий.
Успокойтесь, пожалуйста. Это еще не тюрьма. Похоже? Да. Близко? Весьма. Надо взять себя в руки. Чем яснее будет виден Ваш страх, тем больше Вы себе осложните положение. Куда уж — больше? Не сомневайтесь: до дна еще далеко.
Они могли бы сделать свет поярче. Или хоть картинку повесить на стене. Какие-нибудь наглядные разъяснения: "Как уберечься от мошенников и подстрекателей". Не одних же заключенных сюда приводят. Обычных людей тоже.
И те, кто служит, — им самим нравится вот так? Или они уже и не замечают? А как такого не заметишь? Особенно — когда заставляют ждать. Нарочно заставляют? Сказали: сотника нет, а стряпчий скоро освободится. "Освободится". Как по-разному можно понимать одни и те же слова.
Нет, перестаньте. Это все из-за окон. В Ларбаре всегда считали: чем толще подоконник, чем шире стена — тем лучше и дороже дом. На этих подоконниках обедать можно. Нравится? Постарайтесь, чтобы понравилось. Ведь Вам придется приходить сюда еще и еще. Возможно, дальше не так все будет тягостно, как сегодня. Второй, третий раз — всегда не так страшно.
Вы, благородный Таррига, могли бы тоже служить. Скажем, в войске, на каком-нибудь оборонном заводе. Под присягою ходить было тошно. Корона — что "Корона"? Старомодный и не слишком удобный головной убор, как выразился кто-то из наших радетелей за народ... "Отечество", "Держава", всё как-то слишком общо, говоря словами Мамулли. А в Старой Гавани, в Мастерских — вот они. Механики: невыдуманные, живые. Живые твари возле махин.
"Настоящего дела" душа просила. "Дела", тьфу ты пропасть. В шести томах. Под знаком "секретно". Взрывчатка, не что-нибудь. Как Райгирри раньше пел: С листочком каштана на каждой странице, с пеньковой веревкой в конце...
Вот, правильно. Думайте о тех, кому сейчас куда хуже, чем Вам. Гирри, бедняга, жалеет гармошку. О собственном увечье — ни слова. Вы бы так и остались в уверенности, что парень еще не осознал своего несчастья, когда бы не обронил он под конец: "Ничего, выйду отсюда — брошу Механические, стану по городу песни петь. Безногому-то, чай, больше подадут!"
И с Мардарри непонятно что будет. Жив: Камбуго поспешил записать его в покойники. Говорят, оперировал лучший хирург Приморья, так что если дадут Семеро — все обойдется. Да лекари разве скажут иначе?
Так что выше голову, господин Винначи. Вы-то и живы, и здоровы — чего еще хотеть? Сколько раз доводилось видеть, как Ваши рабочие этими невеликими радостями и довольствуются. Что же Вам-то мало? Ах, в тюрьму не желаете...
Нет! И что здесь такого? Странно было бы себе этого пожелать. Войско Вам было не по нраву. Присяга, приказы. А решетки по вкусу придутся? А замки?
Дверь-то стражники заперли? Кажется, нет. Встать и уйти. Могут быть у главы Союза другие дела, кроме как дожидаться участкового стряпчего? Могут, и в изрядном количестве, и именно сегодня. "В эти горькие дни".
Да что там — горькие? Хоронить вас пока что рано. Всех вас, включая и мохнонога, и Варруту, и тех, кто в больнице. И Тачи.
Тачи как-то проговорился: "Мохнонога знаю — сколько себя помню". Мастера неизвестно каких наук, всё могущего достать. И для производства, если кто-то из смежников подводит, и для рабочего движения.
Вы Венко знаете совсем недолго. Если тут вообще уместно слово "знать". Вчера он Вам тоже лгал. Говорил, сбивался, начинал заново. Подбирал такую ложь, что Вас бы успокоила. Чтобы Вы ему не мешали? Или все-таки пытался пощадить Вас? Потому что правда еще хуже.
Пусть будет так: если дверь открыта — всё обойдется.
Если мохноног сам не сбежит из имения. Уехал же Лутамбиу: якобы выступать с речами. Наверное, сидит себе сейчас в Аранде, ежели не за границей, и над всеми здешними потешается.
А Вы, благородный Таррига, Вы-то, дурак, как рады были, когда Вас предложили избрать главою Союза! С полным сознанием собственной важности представляли Трудящихся там-то и сям-то. "Представляли"... Когда во главе рабочего Союза стоит рабочий, это слишком похоже на всамделишное движение. Как если бы за Семибожное Братство ходатаем явился какой-нибудь досточтимый Габай с Чайной площади. А когда Трудящимися заправляет дворянин-политехник, а Семибожниками — змейский вероотступник, можно ни о чем не тревожиться. "Представление", и только. Балаган.
