Стучит, гремит, откроется

— Панна Меланья, — внезапно обернулся к ней князь, — не зря, сдается мне, нам вас Бог послал. Готовы ли вы предоставить дар свой в услужение и предсказывать, каковы будут последствия тех или иных действий?

— Готова, княже, — склонилась вещунья.

Гореллы остановились на изрядном расстоянии, втрое превышавшем пушечный выстрел; от кровавой реки отделились всадники с огромным белым флагом на длинном шесте.

— Не стрелять, — коротко приказал Потех, и тотчас приказание это донесено было до слуха пушкарей и хорунжих.

Депутация быстро приблизилась и, гарцуя перед князем, спросила разрешения въехать в город.

— Говорите так, — отвечал Потех.

— Вождь Эрак, великий господин земель горельских... — перечислив многочисленные титулы, посыльный продолжал: — Настоятельно рекомендует вам сдаться на его милость, ибо не хочет он еще одной бойни и кровопролития; сдадитесь — и невредимы будете, сражаясь же — истреблены.

Едва парламентер договорил, князь, нахмурившись и потемнев, скомандовал громогласно:

— Палить из всех пушек! Вот мой ответ!

Не успела депутация стремглав понестись к своим, как раздался грохот залпов многочисленных орудий, и к небу потянулись столбы пороховых дымов. Надо отдать должное войту, пану Немиру: хоть крепостью и несокрушимостью бастионов он похвастаться не мог, зато артиллерия у него была завидной, а запасы пороха — изрядными.

Развернувшись широким полумесяцем, гореллы установили шатры и принялись насыпать валы и рыть окопы, в чем им успешно помогла темнота. Но, надо признать, не только им была она в помощь, — Зоек и еще два хорунжих, заручившись разрешением князя и одобрением Меланьи, под покровом ночи отправились со своими людьми на вылазку. Точно бесы, мелькали они то тут, то там, мешая врагу всевозможно в возведении сооружений и много шума в конце концов наделав. Только к утру гореллы обнаружили несколько чудом заклепанных пушек, в том числе и пару тяжелых осадных, каковые со вбитыми в затравки гвоздями лишь на переплавку годились.

С рассветом начался первый штурм. Надо сказать, как на свадьбу шли после тяжелой ночи гореллы — с военной музыкой и песнями на их языке. Каждый из передовых нес на плече вязанку хвороста или мешок — на заполнение рва, — у некоторых были с собою лестницы для влезания на валы.

Но вот загрохотали, загремели городские пушки, запели предупреждающе трубы. Подошедшие на расстояние выстрела гореллы издали боевой клич и понеслись ко рву; при их приближении к пушкам присоединились голоса ружей. Оставляя за собой, точно падающие звезды, дымные хвосты, полетели сверкающие зажженными фитилями гранаты. Ручьями полилась кровь, ров стал быстро заполняться мертвыми телами.

Ветер уносил в сторону плотную дымовую завесу, и со стен, откуда Меланья наблюдала за происходящим, как на ладони видно было сражение. В ушах вещуньи звенело от криков и неумолкаемого грохота, но в душе царила убийственная решимость. С необычайным хладнокровием Меланья наблюдала за тем, как разрываются ядра и люди вместе с лошадьми взлетают на воздух, как смертоносные осколки убивают одним прикосновением...

Горы трупов росли еще быстрее, чем намедни валы перед стенами. Штурмующим приходилось взбираться по телам своих же, чтобы достигнуть врага. Но тут ждали гореллов пистолеты и ружья, и острые сабли, и владельцы этих сабель, опьяненные кровью, окутанные чадом сражения...

В конце концов, раздались голоса вражеских труб, и гореллы, изначально рассчитывающие, по-видимому, на легкое взятие города, отступили. Князь бросил вслед им конницу, и хоругви помчались с пригорка, словно окрыленные, сея ужас и смерть. Кровавая дымка повисла над головами, кони неслись во весь опор, латы сверкали на солнце, а сабли мелькали, подобно молниям.

Всю ночь Кориван держали под непрерывным огнем, и помыслить о вылазке не давая. Меланья, сколько хватало сил, ходила за ранеными. Во всякой вещунье дремлет скрытая способность к лекарству, и женщина, хоть не давала ей развития, но все ж чуяла тягу помогать. Лекарям нужны были помощники, но желающих находилось мало, ибо каждый знал, сколь тяжела и черна такая работа.

В наполненном стонами и криками лазарете Меланья насмотрелась таких увечий, что, не уставай она до смерти, спать бы не могла.

* * *

Так и повелось: ночью — обстрел, днем — штурм. При каждом из последних невредимым оставался в лучшем случае один из десяти солдат. Раненые не умещались в лазарете, лекари не успевали оказывать всем хотя бы первую помощь. Поврежденные ядрами стены при каждой возможности латали всем, чем только можно, — глиной, деревом, камнем, словом, что только попадалось под руку, то и использовали. Ночами было светло как днем, поскольку по меньшей мере одно здание да полыхало. К тушению пожаров приноровились, и огонь усмиряли довольно быстро; другой вопрос, что почти сразу же загоралось новое здание. Завеса белой известковой пыли никогда не спадала до земли.

Страшное зловоние гниющих на солнце трупов, казалось, проникало сквозь любые стены. К скрытым княжеским страхам прибавился еще один: а что, если какая болезнь? Впрочем, Меланья, которую иногда призывали на советы, дабы услышать ее мнение по тому или иному поводу, отвергала вероятность заражения.

Пройдясь в рассветную печину по улицам, вещунья видела множество душ, которые грелись у костров вместе с товарищами. Пока живые помнили, пока на радость умершим кидали в огонь можжевеловые веточки, не так тяжко было неприкаянным.

* * *

Эрак был коренастым, крепко сбитым мужчиной в рассвете сил. Светлая борода тоненьким клинышком спускалась ему на грудь; густые брови загибались к переносью, а серые, холодные и колючие, как лед, глаза смотрели всегда с пренебрежением и малой толикой скуки. Редко-редко глаза эти искрились, точно кристальный самоцвет на солнце, — тогда их обладатель чем-то вельми интересовался.

Одежды Эраковы, сшитые из дорогих тканей, но не блещущие ни каменьями, ни иными украшениями, отличались от тех, которые носила знать в Лядаге, чрезвычайной мешковатостью. Шаровары заправлены были в сапоги, рукава белоснежной рубашки уподоблялись крыльям летучей мыши, если владелец поднимал руки. Жилет без пуговиц, с одной только завязкой под горлом, сидел, точно на пугале.

В шестнадцатый день осады, ближе к полудню, Эрак развалился на троне в своем роскошном шатре и слушал, как наложница не шибко умело, но весьма приятно бренчит на лире. Свет играл на золотистой коже хорошенькой женщины, путался в струнах инструмента, заставлял переливаться шелк скудных легких одежд. Волосы женщины, как и любой другой наложницы, были неровно обкромсаны чуть ниже затылка и неаккуратно топорщились. Кроме нее и вождя в шатре больше никого не было.

Эрак потянулся к блюду с изюмом, его любимой сластью, которую посчастливилось найти в Горграде. Сгреб остатки в кулак и только-только поднес ко рту, как в шатер ворвался человек и пал ниц перед троном.

— О великий вождь! Не соизволь казнить, позволь говорить!

Эрак неспешно прожевал и только потом позволил благодушно:

— Сказывай, с чем пришел. — И, не дав ответить, тут же спросил: — Скоро ли лядагчане взлетят на воздух?

— Ой не скоро, только ежель кто ненароком пороховой погреб взорвет... На толстенной каменной плите город возведен, никак подкоп не сделать, мины не провести.

Напрягшись, как гончая перед началом охоты, горельский вождь жадно подался вперед. Глаза засверкали, венец съехал на лоб, локти замерли на подлокотниках трона, ноги в сапогах с загнутыми носами скрестились и начали нервно подергиваться.

— О великая Гатира, владычица Атильских чертогов! Как?

Услышав искаженный далеко не положительными эмоциями голос властелина, наложница затихла и сжалась в комок, боясь, что на ней сорвут злость и досаду. Принесший весть начальник артиллерии сглотнул поднявшийся к горлу ужас и утешил себя мыслью, что вождь не часто казнит неудачников, которым выпало донести нехорошую новость до его ушей.

— Лучшего места для обороны и найти нельзя. Хоть в этом жалком княжестве есть города более укрепленные, нежели этот, место для обороны выбрано чрезвычайно дальновидно. Через яры пробраться нельзя, в них болотистые дебри; река и валы под обстрелом и без значительных жертв преодолеть их невозможно. Под городом каменистая твердыня, делающая подкоп невозможным. Не взять нам его просто.

Подумав сколько-то колодежек, Эрак произнес наконец:

— Светла была мысль, хорош — план, да неудачен. Не можем мы уйти отсюда до расправы над смутьянами, иначе они всю страну взбунтуют... Будем ждать, пока у них закончится провиант и сдохнет последняя лошадь. Или же пока иссякнут силы и обороняться станет некому... Тогда сами мира запросят, вспомнят, как гордовали поначалу.

* * *

Зоек приходил в отведенную ему комнату поздней ночью и порой засыпал стоя, не дойдя до топчана. Раз смежив веки, спал мертво, и пробудить его могло только пение труб, извещавшее новую атаку. Если бы не Меланья, он бы, пожалуй, вполне ограничивал свое дневное пропитание горстью сухарей. Жена хоть как-то обустраивала быт.

— Не смей выходить на улицу во время обстрела, — сказал Зоек в редкую колодежку, когда они оба не были смертельно утомлены.

— Не буду, только если в каком погребе запрешь.

— Не понимаешь ты всей опасности, тебе грозящей.

— Отчего же... Я просто верю дару, Зоек.

Однако порой, когда выдавалась та самая редкая свободная колодежка, забредали-таки в ее голову крамольные мысли: что, если и вправду не имеет она права подвергать опасности себя и ребенка, которого интуитивно чувствовала в себе? Успокоение находилось в единственной мысли, несокрушимым щитом спокойствия служившей: если дар говорит, что опасности для нее нет, значит, ее нет.

Воспоминание об увиденном благодаря змею мальчике грели душу в самые тягостные моменты. Иногда находил ужас при мысли, что ребенок может родиться в осажденном городе, но опасения эти быстро исчезали сами по себе. Меланья была почему-то твердо уверена, что и месяца не продет, как осада будет снята. Только что для этого нужно? Она не знала.

После очередного штурма молодка увидела в лазарете знакомое лицо — бессознательного Артама, тяжело раненого осколком в живот. Если и гнездилась где-то в глубине Меланьиной души злость, то испарилась она окончательно при взгляде на него. Вещунья задержалась у его лежака, смочила высохший компресс и снова положила на горячий, покрытый испариной лоб. Раненый внезапно разлепил веки, прошептал что-то одними губами. Догадавшись, чего он хочет, Меланья зачерпнула воды из бочки и поднесла плошку к его губам, чуть приподняв голову другой рукой. Отпив, Артам обратил внимание на молодую женщину, снова зашептал. Чтобы уловить хотя бы отрывок произносимого, Меланье пришлось низко склониться над ним.

— ...прости дурака.

— Жить будешь, как вещунья говорю, — отмолвила Меланья дружелюбно и, легонько сжав его ладонь напоследок, отошла прочь.

Ежедневно вещунья просила Виляса указать ей на правильное решение в их тяжелом положении. Всего хуже, что заканчивались фураж и продовольствие, а силы защитников были на исходе. Большинству не находилось смены, и они вынуждены были обороняться при штурмах и гасить пожары при обстреле, едва выкраивая драгоценные печины для сна. За недостатком защитников пришлось оставить передовую линию обороны, и теперь до рукопашной доходило редко — когда гореллы преодолевали валы, влезали на невысокий, увы, холм и карабкались на стены по лестницам. Однако, учитывая непрекращающуюся стрельбу со стен и потоки смолы, с них же лившиеся, штурмующим никак не позавидовать было.

* * *

Одним днем в стане гореллов невесть откуда появился чудаческого вида человек. Длинная редкая борода не спускалась, по обыкновению, на грудь, а, заправленная за левое ухо, была большей частью скрыта намотанной на голову тканью. Глаза, темные, ничего не отражающие, выдавали колдуна, как и амулеты с неясными простому солдату знаками. Никто не видел, откуда колдун пришел, сам же умалчивал, чей он родом и зачем прибыл. Принадлежность к горельскому народу тоже оставалась под вопросом, поскольку настоящий колдун, по мнению гореллов, мог с легкостью говорить на любом языке.

Прибывший потребовал аудиенции у вождя, добавив, что, коль его не пустят, им же хуже будет. Эрак хворал изрядным суеверием, поэтому закликал к себе штатных колдунов, приказал им соорудить щит от чар и только затем принял чужака.

— Называйте меня Роцор. Прибыл я, дабы с взятием крепости подсобить, — сходу вымолвил невозмутимый чужеземец, обратив на штатных колдунов не более внимания, чем на свойственных жаркой поре мух. — Вся страна уж у твоих ног, великий вождь, лишь жалкое местечко-крепостца оборону держит. Послание мне было от претемной Гатиры, на чьих плечах плащ ночи, в чьих чертогах — вечный пир воинский... Знаю я, как сломить волю непокорных. Их Бог отвернулся от них, что для нас вельми положительно. Однако оборону могут долго держать, ежель ты, могучий завоеватель, не позволишь мне сделать свое дело.

— Каково доказательство, что ты с нами, не с ними? — прищурившись, резонно вопросил Эрак. — А, колдун?

— Будь я за них — к вам не пришел бы, — ответствовал Роцор просто. И рассказал затем, что сотворит. Поколебавшись немножко, Эрак одобрил затею.

— Коль удачно все сложится — золотом осыплю, коль нет — с миром уйдешь, а коль сделаешь что нам в неудачу — головы лишишься.

— Уповаю на расположение Гатиры, — кивнул Роцор. — Лишь снимет она с плеч плащ да набросит его на земную твердь, — проведем ритуал.

В тот же вечер шестерых черных петухов лишили голов, и колдун вылил на себя кадушку с собранной кровью.

* * *

— Ой не нравится мне затишье это, — ворчал Стольник на совете, пока князь закипал умом над очередной картой.

— Да им самим, чай, надоело беспрерывно нас обстреливать, — брякнул кто-то из приближенных.

— Надоело-то надоело, и, уверен я, с радостью они променяли бы обстрел на пир в этих стенах, если б могли... Да вот не к добру затишье, печенкой чую, не к добру. Верно, выдумали чего нового. Хорошо хоть минеры под полом не стучат.

Меланья, которую приглашение обязывало сидеть на совете до самого конца, из последних сил крепилась, подпирая голову ладонью. Вот не совладала с собою, сползла щекой по руке и едва не поприветствовала лицом столешницу. Страшно было глядеть на молодку, столь утомлена была: до серости бледное лицо, темнота под глазами, кое-как расчесанные волосы — так, пожалуй, она выглядела только после гибели близких.

— Иди ко мне, сердце, отоспись, — наклонился к крестнице Стольник. — Не дойдешь ведь... Твоя помощь сегодня вряд ли понадобится, ежель что — разбудим. Давай-давай, поднимайся... Утомилась зело, про отдых позабыла вовсе.

— Кто ж тут имеет право помнить об отдыхе... — грустно прошептала Меланья и, превозмогая зевоту и пошатываясь, обратилась к князю с вопросом: — Я могу идти, ясновельможный?

Не оторвав взгляда от карты, не менее изнуренный Потех, махнул рукой, отпуская. Меланья поплелась к выходу, подволакивая ноги, точно старая бабка. Как взбиралась по ступеням и заходила в комнату Стольника — не помнила, хоть бы что.