— А тебе, — включается в разговор жена, — надо обсудить с Михаилом Абрамовичем обращение в ЦК, чтобы установить на будущее твердый порядок, гарантирующий от неуемного комиссарства со стороны партийных чинуш.

— Да, — киваю н ходу, — но лично с Ежовым надо обходиться осторожно. Прямые обвинения надо свести к минимуму. Его позиции сейчас слишком сильны, чтобы мы могли их всерьез поколебать, а нападки на себя он запомнит и сможет устроить много пакостей. Надеюсь, Трилиссер это тоже понимает.

Моя милая рассеяно кивает в ответ, а потом вполне резонно замечает:

— Он ведь и так уже настроен пакости делать. Как же от его отвадить-то?

— Есть одна мысль, — говорю, растягивая слова, ибо мысль еще до конца не созрела. — Мы с Михаилом Абрамовичем через ЦК его на данный момент придержим... — эту надежду я питаю не без основания. Сталин всегда держал спецслужбы под личным пристальным вниманием, и если грамотно подать ситуацию в духе — "Ежов закусил удила, слишком много на себя берет, и возомнил себя чуть ли не хозяином разведорганов" — вряд ли председатель Совнаркома встанет на его сторону. И я продолжаю вслух начатую мысль — ...а дальше надо будет аккуратненько так переключить его внимание на какую-то другую проблему. Уже есть соображения...

— На какую? — немедля интересуется благоверная.

— На сельское хозяйство, — не без доли злорадства отвечаю ей. — Там такие заковыристые дела — век не разгрести. Будет, куда ему свое усердие не по разуму приложить.

На сем наш разговор прервался, и до самой Лубянской площади мы оба переваривали сказанное.

С Трилиссером я нашел полное взаимопонимание. Обращение в ЦК мы сформулировали очень аккуратно — мол, Николай Иванович, при всех его, несомненно, благих намерениях, несколько недопонял специфики работы разведки, что могло привести к ошибочным решениям. И чтобы впредь исключить подобные недоразумения, нужно четко оговорить допустимые методы контроля и вмешательства со стороны партийного аппарата — какие инстанции и в каких пределах имеют на это право. Эту идею мы положили на бумагу. А на словах Трилиссер собирался приватно поплакаться в жилетку Сталину: чьи же указания мне выполнять? Партийный контроль над разведкой, чтобы исключить разнобой и противоречивые приказы, должен исходить из одного центра. И негоже аппаратчикам, пусть даже и секретарю ЦК, ставить себя выше Политбюро.

Поскольку на собрании, посвященном чистке парторганизации ОГПУ, я не присутствовал, то о происходившем там узнал со слов Лиды. Она довольно скупо поведала:

— Мы популярно объяснили Ежову, что могло произойти, если бы его приказание было бы выполнено. И каковы были бы политические последствия этого. Но он, зараза, уперся, доводы наши воспринимать не желал напрочь. Это, однако, ему не помогло. Партсобрание проголосовало — считать партячейку ИНО прошедшей чистку. Даже Агранов не стал на этот раз мутить воду.

— Даже не попытался? — признаться, я ожидал от него какой-нибудь подлости.

— Нет, — ехидно улыбается жена. — Миша вычислил его информатора, и сегодня у Агранова не было никакой информации об обстоятельствах вокруг нашего француза. А когда Трилиссер доложил ситуацию, то крыть ему было уже нечем. Он ведь профессионал, понимает, чем дело запахло.

— Что решили с информатором? Дезу через него сливать будете? — спрашиваю из чистого любопытства. На дело это уже не влияет.

— Неосторожное обращение с личным оружием. Случайный выстрел при чистке, холодно бросает Лида. — Внутри конторы такое прощать нельзя.

Дома мы с женой разговоров о работе не ведем. Общаюсь с тестем, выслушиваю его рассказы о новых веяниях в Коминтерне. Словечко "Народный фронт" уже в ходу. И без попаданческих подсказок обошлось. Обоснование вполне грамотное — поднимает голову крайне правая реакция как ответ на кризис. Финансовая олигархия под завесой социальной демагогии готовит режим жесткой диктатуры, и ей надо противопоставить объединенные усилия всех трудящихся классов.

Слушаю Михаила Евграфовича, а душа рвется в Женеву, к детям. Лидуся старается не подавать виду, но чувствую же, что она совсем извелась. Билеты на поезд уже взяты — на послезавтра, на воскресенье. Аккурат 29 декабря будем в Женеве. А назавтра мне предстоит еще одно серьезное дело. Гораздо более важное, чем игры в ОГПУ. Собираюсь провернуть комбинацию "тот, кто нам мешает, тот нам и поможет".

Мое положение "недочлена" ЦК не дает мне возможности участвовать в Пленумах и знакомиться с документацией, доводимой только до членов ЦК. Однако попасть вне очереди на прием к заместителю председателя ЦКК и по совместительству секретарю ЦК Андрею Андреевичу Андрееву это мне не п— еще накануне днем омешает. Суббота сейчас — рабочий день...

16.4.

Но прежде, чем отправляться к Андрееву, надо было всесторонне подготовить этот визит. Поэтому рано утром встречаюсь с Лазарем Шацкиным, предварительно — еще накануне днем — созвонившись с ним и попросив подобрать информацию, доступную ему, как члену ЦЦК. Встреча была короткой — мы едва успели перекинуться несколькими словами о наших делах, он отдал мне папочку с запрошенными материалами, и я поспешил на встречу с Сергеем Ивановичем Сырцовым, председателем Совнаркома РСФСР.

С ним я беседую в служебном кабинете и беседую обстоятельно. У нас имеется общая тема для беспокойства — ситуация в сельском хозяйстве. Всегда спокойный и даже флегматичный Сырцов кипятится с несвойственной ему горячностью:

— Черт знает что творится! Меня наша политика на селе и прежде не очень-то радовала. Но то, что творится сейчас, переходит все границы, — Сергей Иванович на мгновение замолчал, стараясь успокоиться, и, вроде бы, это ему удалось. И тут он прямо-таки взорвался:

— Все прежние решения — псу под хвост! Такое впечатление, что решили вернуться ко временам продотрядов, комбедов и ревкомов! С беляками так можно было воевать, но экономику села на этом не построишь — ее так можно только развалить! Сидим на карточках, на заводах недовольство, легкая промышленность на голодном пайке, мощности недогружены, то и дело простои. Заготовки шерсти, кожи, льна, хлопка сорваны. В результате на обувь и мануфактуру настоящий голод. Распределяем по крохам через закрытые кооперативы и отделы рабочего снабжения. А в магазинах и кооперативных лавках — шаром покати! Если что появляется — выстраиваются огромные хвосты, как в гражданскую! — он перевел дыхание, но не успокоился.

— И что же делают эти умники в ЦК? Вместо того, чтобы навести порядок, они пытаются решить проблемы села самым грубым административным нажимом. Неужели непонятно, чем на это ответят крестьяне?! А если опять засуха? Завалим хлебозаготовки и на карточки нечего давать будет!

Дав себе выговориться, Сырцов переводит разговор в более конструктивное русло. В результате у меня в руках оказывается еще одна папочка — на этот раз с анализом ситуации по сельскохозяйственному производству и заготовкам. С этими материалами я и иду на прием к Андрею Андреевичу.

Беседу начинаю сразу с резкой постановки вопроса, разбавив ее толикой лести:

— Обращаюсь к вам, как человеку, понимающему всю серьезность такого мероприятия, как чистка партии. Это очень грозное оружие в руках партии, и меня серьезно тревожат обнаружившиеся в ходе последней чистки тенденции. Коллегиям областных и республиканских контрольных комиссий, как и коллегии ЦКК, приходится восстанавливать в партии и снимать взыскания с людей, ставших жертвой клеветы и ложных доносов. Больше всего беспокоит то, что на местах клеветнические доносы на честных членов партии нередко становятся основанием для исключения без какой-либо проверки по существу! — на этом заканчиваю вступление и кладу перед Андреевым папку, полученную от Лазаря Шацкина:

— Вот здесь большая подборка подобных случаев и кой-какая статистика. Сам я длительное время работаю за рубежом, но не могу не реагировать на складывающиеся тенденции. И то, что сообщили мне здешние товарищи, очень, очень серьезно! Мне очень не хотелось бы наблюдать, как чистка партии превратится из оружия выкорчевывания отступников, двурушников и разложившихся элементов в неконтролируемый нами процесс, которым будут пользоваться для чего угодно — сведения счетов, травли неугодных, групповщины и т.д., — но не для очищения наших рядов.

— Это очень серьезные обвинения, жесткий взгляд Андрея Андреевича упирается прямо в меня. — Но не стоит обобщать отдельные прискорбные случаи, которые, действительно, имеют место. Конечно, с такими явлениями надо вести борьбу...

— Конечно, надо! — не слишком вежливо перебиваю я его. — Вот только ни по одному из тех случаев, которые содержатся в переданной вам папке, никто из допустивших необоснованные репрессии против честных членов партии, никакой ответственности не понес. Поймите, — доверительно понижаю голос, — тут дело не в моей мягкотелости, или, хуже того, в гнилом либерализме. Напротив! Я считаю, что в перспективе партии придется прибегнуть к еще более радикальной и жесткой чистке своих рядов, да и вообще чистке советского общества. И если мы будем попустительствовать тем, кто из карьеристских соображений, корысти или личной неприязни готов опорочить любого члена партии, любого советского гражданина, это оружие повернется против нас.

— Не надо преувеличивать! — на этот раз меня обрывает Андреев. — Партия не допустит!

— Так я именно того и добиваюсь, чтобы партия не допустила, — произношу, проникновенно глядя ему в глаза. — А то уже наметились нехорошие тенденции. Обвиняют в троцкизме на том основании, что товарищ некогда служил в одном из ведомств, возглавлявшихся Троцким. Или правом уклоне, если служил под руководством Бухарина. Больше того, коллег и друзей таких заподозренных тут же обвиняют в политической близорукости, беспечности и т.п. Там мы докатимся черт знает до чего! Каждого из нас — и вас, и меня, — можно поставить таким образом под подозрение!

— Факты мы проверим, меры примем, веско заявил заместитель председателя ЦКК. — Спасибо вам за сигнал, Виктор Валентинович.

Ага, спасибо. А то ты сам не знал об этих фактах! Внутри меня все кипит — все мое красноречие пропало впустую. Формально возмущаться повода нет: меня приняли, выслушали, обещали вникнуть и даже меры принять. Но очевидно, что Андреев этим фактам значения не придает, как меня Шацкин и предупреждал. Однако руки опускать не собираюсь.

— Вот здесь, — протягиваю Андрею Андреевичу совсем тоненькую папочку, — мои соображения по организации большой чистки советского общества, партийного и государственного аппарата. Такую чистку, конечно, прямо сейчас затевать несвоевременно, но нужда в ней назревает, и ее надо очень тщательно подготовить, чтобы добиться нужных результатов. Дело не срочное, но, полагаю, этот вопрос надо обдумать и обсудить наверху — если сама задумка покажется вам стоящей.

— Посмотрю, — коротко бросает Андреев, встает, захватив с собой мою тоненькую папочку, и, в отличие от предыдущей папки, продолжающей пребывать у него на столе, эта удостаивается помещения в сейф.

16.5.

Почему же я пытаюсь протолкнуть идею гораздо более широкой чистки именно через Андреева, несмотря на его явно прохладное отношение к моему беспокойству по поводу хода нынешней партийной чистки? Ведь с таким отношением руководства контрольных органов партии к разного рода перегибам по отношению к судьбе проверяемых, все те проблемы, о которых я говорил сегодня, расцветут еще более пышным цветом?

Эта идея родилась у меня не сразу, и окончательному решению предшествовали долгие размышления, колебания и беседы с женой, последняя из которых состоялась накануне ночью.

— Я все-таки опасаюсь, — шептала мне Лида в темноте, — что мы выпустим джинна из бутылки, и начнется такая же кровавая вакханалия, о которой ты мне рассказывал.

— Ведь я тебе уже объяснял, — терпеливо повторяю свои доводы любимой, — вся соль в том и состоит, чтобы подтолкнуть партийное руководство к организации широкой чистки раньше, чем это было в известной мне истории. Что же это даст? Чистка будет проходить в условиях, когда еще не накалилась атмосфера политической подозрительности, повсеместного поиска заговоров, террористов и шпионов, не стало обыденной практикой физическое истребление политических оппонентов.

— Как будто и сейчас у нас мало случаев бюрократического произвола, возведения подозрительности чуть ли не в культ! — снова горячо шепчет любимая мне на ухо. — И Лазарь тебе рассказывал о том, как распространились клевета, сведение счетов, групповщина и прочее в том же духе во время нынешней чистки. А если размахнуть чистку еще шире, все это принесет еще больше ядовитых плодов!

— Все это так, — соглашаюсь с женой, — однако в нынешней ситуации такая большая чистка, при всех ее тяжелых издержках, все же не превратится в плохо управляемую кровавую мясорубку. Как бы тебе пояснить доходчивее... — делаю паузу, собираясь с мыслями и ища подходящие слова. — можно сказать, что я хочу расцепить те факторы, которые в покинутом мною времени сплелись в тугой клубок в 1937-38 годах и обусловили широкий размах плохо контролируемого террора. Исключить эти факторы мне не под силу, но можно попытаться сделать так, что они проявят себя последовательно, а не одновременно, и тем самым избежать их концентрированного действия. Разумеется, одной записочки, которую я собираюсь подать Андрееву, для этого будет недостаточно. Нам с тобой надо будет воспользоваться возможностями, которые дает работа у Станислава Мессинга в аналитическом отделе ОГПУ...

Мои воспоминания прерывает железный лязг захлопнутой дверцы сейфа, скрип поворачиваемого ключа и вопрос Андрея Андреевича:

— У вас ко мне что-то еще?

— Да. Меня, как заместителя председателя ВСНХ, крайне беспокоят искривления партлинии в сельскохозяйственной политике, угрожающие срывом снабжения промышленности сырьем, а рабочих наших заводов — продовольствием, — теперь я не уговариваю Андреева прислушаться к моим доводам, проистекающим из наблюдения за чисткой как бы со стороны. Теперь я говорю, как ответственный руководитель, встревоженный положением на вверенном ему участке работы, и полностью убежденный в своей оценке ситуации.

— Корень проблемы заключается в чрезмерном увлечении многих наших кадров, не исключая, к сожалению, и высший слой руководящих работников, методами грубого администрирования, сползающими подчас к прямому бюрократическому произволу по отношению к крестьянству. Они забывают, что даже колхозный крестьянин — это вчерашний единоличник, и для него личный интерес пока сильно преобладает над общественным. И не воздействуя на этот личный интерес, мы положения на селе не выправим. А если идти по пути администрирования, то докатимся до продотрядов и пайков в осьмушку хлеба! — говорю нарочито резко, чтобы вызвать Андреева на возражения. И они ожидаемо последовали.

— Без административного принуждения с нашими колхозниками не обойтись! Не нажмешь на них, так они все поставки сорвут! — без злости, но весьма суровым голосом выговаривает мне Андреев.