Квинт Лициний 2

— Сгущенное молоко, мед, витамин С и содержащие железо белки, — перечислил я и слегка подмигнул левым глазом, — партия заботится о наших растущих детских организмах.

— А хорошо, — оценила та, жуя, — правда.

— Конечно, хорошо, — горячо поддержал я, — вот если бы не заботилась, было бы плохо.

Брюнетка взглянула на меня с легким осуждением, американка усмехнулась.

— Мэри, — протянула руку.

— Андрей Соколов, — слегка пожал прохладную твердую ладошку.

— Девятый класс, — с укоризной в голосе проинформировала "завуч" и уволокла женщину-костер за собой.

Я повернулся к Мелкой.

— У вас сегодня шесть уроков, — сказала она, и это был не вопрос.

— Ага, — подтвердил я, — а потом еще часа на полтора в актовом зале. Горком комсомола объявил конкурс агитбригад — мы участвуем. Вы и десятые будете готовиться к экзаменам, а мы — петь и танцевать.

Она понимающе покивала, и я, пару мгновений поколебавшись, негромко предложил:

— Давай, я ключ дам — иди ко мне домой. Пересидеть...

— Нет, — она ответила не задумываясь, — я буду с мамой.

— Что-нибудь... — я наклонился ближе, — что-нибудь надо? Я могу достать, помочь...

Мелкая промолчала, но глаза ее стали совсем тоскливыми. Коридор затихал перед звонком, и хотелось шагнуть вперед, чтобы ободряюще приобнять ее за худые плечи, но тут кто-то толкнул меня в спину.

Резко обернулся — это был Паштет, жизнерадостный до отвращения.

— Дюх, ты чего тут застрял? Пошли! Там сценарий принесли, сейчас роли распределять будут!

"Спокойно", — сказал я себе, — "спокойно. Это — Паштет. Он — хороший".

На плечо опустилась ладонь. Я почувствовал ее тепло даже сквозь форму.

— Все в порядке, — позади раздался голос Мелкой, и мое раздражение начало было улетучиваться. — Иди... Пой и танцуй.

Я стиснул зубы и окаменел.

Ладошка сначала пугливо дернулась, а потом как-то обреченно поползла с моего плеча.

— Андрей... — начала было Мелкая робко, но я взмахнул рукой, и наступила тишина.

Паштет смотрел на нас округлившимися глазами.

— Паш... — сказал я проникновенно, — иди. Я доверяю тебе получить на меня эту чертову роль.

Он приоткрыл было рот, собираясь что-то то ли спросить, то ли, наоборот, сказать, но благоразумно промолчал.

Затихли вдали его быстрые шаги, отзвенел отчаянно звонок, и в коридор пришла тишина.

— Извини... — проговорила Мелкая мне в спину сдавленным голосом, — я сорвалась... Извини, извини...

Я повернулся, и она тут же ткнулась лбом мне в грудь.

"Только не обнимать!" — рявкнул я себе свирепо и отвел руки за спину, — "сразу всю получишь, с потрохами".

— Тебе не за что извиняться, — начал я негромко ворковать куда-то в матовый блеск волос, — я ж понимаю, как тебе тяжело. Ты прекрасно держишься. Все пройдет, и это — тоже...

От нее хорошо пахло. Этот запах, безымянный, но правильный, тихо веял откуда-то из-за шиворота, словно теплый мягкий бриз. До боли хотелось обнять, но я лишь покрепче сцепил кисти за спиной и продолжил в темечко, стараясь быть убедительным:

— Я хочу помочь, как-то облегчить... Подумай, может, что-то надо купить? У меня есть возможность, правда...

Мелкая замерла, словно раздумывая. Потом подняла голову и с каким-то недоверием, будто ослышалась, посмотрела на меня снизу-вверх, и было в том взгляде столько горечи, что у меня заныло сердце.

Она шла ко мне совсем не за этим — ей просто надо немного тепла, а я вместо этого пытаюсь откупиться. Как глупо все опять получается...

— Извини, — пробормотала она потерянно и чуть отодвинулась назад. Мотнула головой, отбрасывая сбившуюся челку, и продолжила, криво улыбнувшись, — да, тяжело... Вот и фантазирую всякое — про себя... Про тебя...

И она продолжила тихое, буквально по четверть шажочка, отступление, глядя куда-то мне за спину.

— Ты тут ни причем. Так что — извини.

Я болезненно дернул щекой.

— Стой, — сказал глухо и придержал ее за плечо, — стой.

Время затормозило ход, с интересом поглядывая на меня. Будущее зарябило, ветвясь вариантами.

— Ох, — я притянул ее к себе и прошептал, зарывшись носом в волосы, — горе ты мое...

Тремя часами позже, школа

Из полутемного сводчатого подвала, что служит школьным гардеробом, я вышел за Томой и сразу ускорился, обгоняя. Замелькали под ногами крутые щербатые ступеньки, и к портфелям, что рядком дожидались нас на подоконнике, я поспел первым. Cразу по-хозяйски взялся за ее, но Тома стрельнула взглядом на идущих вместе с нами одноклассников и сделала мне страшные глаза. Я умилился.

— Ох... — начал я, но тут же запнулся, припомнив Мелкую, и подавился остатком фразы. Безнадежно махнул рукой, — ладно, тогда давай мне учебники.

И я бесцеремонно распотрошил ее портфель, перекладывая тяжелые книги себе. Тома крутилась вокруг, пытаясь скрыть происходящее от окружающих. Получалось не очень.

— Привыкай, — улыбнулся, отдавая ей почти невесомый портфель.

Тома вцепилась в него как в спасательный круг, со вздохом облегчения, и мы двинулись на свежий воздух.

Я с благодушием покосился на девушку, что вышагивала слева от меня и подумал, что, в общем-то, жизнь налаживается. Запланированный объем для Андропова на каникулах отработан. Да, на когтях, с зубным скрежетом, через "не могу", но вытянул. И, похоже, после того прокола у метро до меня не дотянулись — сколько я не проверялся на улицах и в проходных дворах, никакого наблюдения не обнаружил. Не смогли. Повезло. Еще побегаем...

А в перерывах между писаниной я успел разобраться с группами симметрии и пэ-адическими числами, и стал еще свободнее, ибо математика освобождает. Восприятие физического мира может быть искажено, восприятие математических истин — никогда. В этом математическое знание отлично от любого иного — оно объективно, вечно и незыблемо. Пройдут миллиарды лет, но и на другом конце Вселенной, даже в центре черной дыры, эти абстрактные объекты и их свойства будет нести все тот же смысл, что и сейчас.

Но не это сейчас грело мне душу, не это. Нафиг все — Томка мне рада! Это вам не то треклятое первое сентября! Хоть людная школа и не лучшее место для первой после двухнедельной разлуки встречи, но любимые глаза с первого взгляда в упор сумели поведать о многом. Там, сквозь разноцветную зелень, просвечивала и тонкая горчинка прошедшей разлуки, и настоянная терпкость ожиданий, и, конечно, сладкая радость от, увы, лишь сдержанной встречи.

Мы завернули за угол школы.

— И как тебе режиссер? — спросила Томка, и я заприметил в глубине ее глаз веселую хитринку.

— Тухлая посредственность, — отбрил безапелляционно, — да и какой он режиссер? Студент с режиссуры. Наверное, с института культуры, — и мстительно добавил, — целевик, похоже.

— По-моему, ты его недолюбливаешь, — хихикнула она довольно, и я поморщился.

Ну да, а то я не видел, как его наглые, чуть на выкате зенки останавливались на ней! А это многозначительно-маслянистое: "некоторые роли мы будем отрабатывать в индивидуальном порядке"?

Так не пойдет.

— Халтура, — отрезал я, — ничего нам с таким сценарием и таким режиссером не светит на том конкурсе. Может, оно и к лучшему.

— А куда ты на пятом уроке пропал? — внезапно поинтересовалась Тома, направляя разговор в новое русло.

— Да... — протянул я, формулируя, — решал одну проблему. Не свою.

— А чью? — Тома не сводила с меня заинтересованных глаз. — Мне из Пашки только междометия удалось выжать.

— Молодец какой! — искренне восхитился я.

— Не, ну правда? — она слегка подтолкнула меня локтем в бок.

— Да мелкой тезки твоей, — я с огорчением махнул рукой. — Мама у нее умирает. Все плохо. Вот совсем плохо.

— Ох... — выдохнула Тома, и над переносицей у нее нарисовалась складочка.

Она над чем-то глубоко задумалась, и молчала, глядя себе под ноги, целый квартал. Уже на подходе к переходу опять повернулась и спросила, испытующе глядя:

— Но чем ты-то тут можешь помочь?

— Только попытаться утешить, — сказал я и протяжно вздохнул, — больше, увы, ничем.

Томка отвернулась к приближающимся слева машинам, но я успел заметить, как она озабоченно прикусила уголок губы.

"Забавная привычка", — усмехнулся я про себя и проводил глазами новенький трехдверный троллейбус. Он промчался мимо, торопясь на зеленый, и из-под рогов у него искрило.

— Пошли, — скомандовал я и на всякий случай прихватил Тому за рукав.

— Но почему именно ты? — спросила она ровным голосом.

— Потому что могу? — предположил я мягко.

Через несколько шагов Тома пришла к какому-то выводу — я понял это, когда она чуть заметно кивнула своей мысли и, слегка порозовев, посмотрела на меня с неясным вызовом.

Прошли еще пару метров, и я скосил глаза на памятный по новогодней ночи сугроб: снега последние дни не было, и отпечаток моего тела сохранил почти первозданную четкость. Теперь он как магнит притягивая мой взгляд каждый раз, когда я иду мимо, и мои губы растягивает двусмысленная ухмылка, а в уме проступают контуры безумных авантюр.

— Ты чего?! — воскликнула Тома преувеличенно-испуганно, — ты чего так лыбишься, словно... Словно Серый Волк?!

— А вот почувствуй себя в гостях у сказки, — мурлыкнул я, поплотнее прижимая ее руку к себе, — девочка, где твои пирожки?

— Да какие пирожки! Мне теперь с тобой в подъезд страшно будет заходить. А ведь хотела, — она на миг запнулась, но потом решительно продолжила, — хотела пригласить на обед... Бабушка блинчики с фаршем сделала и разрешила привести "своего проглота". И как ты к ней подход нашел?

Я пылко пообещал:

— Я буду преисполнен благочестия! Пошли быстрее, что-то я твоему Ваське не очень-то и доверяю. Он из бабушки веревки вьет. Сожрет ведь, как есть, весь фарш выест, — и я потянул входную дверь на себя, пропуская повеселевшую Тому вперед.

Мы поднялись до предпоследней площадки, и тут Томины шаги стали как-то особо неторопливы. Вызывающе неторопливы. Или... Призывающе?

Я заглянул в зеленые глаза — там, за приопущенными вниз густыми ресницами резвился подзадоривающий огонек. Ну, так я всегда готов!

Освободил руку от портфеля, и притянул ее послушную к себе. Неверный свет раннего вечера уже потерял алую дерзость и теперь окутывал нас зыбкими преходящими тенями.

— Одной картины я желал быть вечно зритель... — прошептал мечтательно, любуясь милым лицом, и провел, почти не касаясь, пальцем по скуле, щеке, подбородку. А затем приник к Томе губами. Колени мои быстро ослабели. Я привалился спиной к стене, Томка прильнула ко мне... Было очень хорошо.

Она целовалась неумело, отрываясь, чтобы торопливо напиться воздуха, но трогательно, нежно и очень искренне.

Я же словно сразу нырнул на предельную глубину, где и оглох, и ослеп, и стал задыхаться, но вместо испуга перед бездной меня переполнило счастье. Мельком подумалось, что от поцелуев, быть может, умирают: сердце колотило в ребра так, словно намерилось проломить их изнутри. Потом мысли и вовсе ушли прочь, а перед закрытыми глазами взошел неяркий рябящий свет — так видится бронзовый диск солнца из-под толщи морской воды.

Мы впали в сладкое безвременье, и океан упоительной нежности мягко покачивал нас в своих ладонях.

Я пришел в себя, когда Томка чуть подалась назад.

— Пора, — сказала чуть виновато, и я нехотя ослабил руки.

Она мягко высвободилась, поправила растрепавшуюся челку и озабоченно провела пальцами по рту:

— Посмотри, у меня губы не опухли?

— Прекрасные губки! — я воззрился на них с вожделением, но Тома решительно пресекла мой порыв:

— Пошли, а то вопросы будут. И так слишком задержались.

"Ах, эти затяжные поцелуи на тихих полутемных лестницах"! — думал я, бережно, словно хрупкие драгоценности, упаковывая еще яркие ощущения в память, — "ничего нет их слаще — ведь за ними, увы, ничего не следует..."

Четверг, 12 января 1978 года, вечер,

Москва, Ленинские горы, МГУ

Члены ученого совета были знакомы давно, и никого уже не удивляла эта забавная привычка Канторовича — садиться на первый ряд аудитории и сразу после начала доклада засыпать.

Лауреат Нобелевской премии не притворялся. Это был настоящий, ровный, глубокий сон. С возрастом в него начало вплетаться негромкое басовитое похрапывание, деликатное, под стать натуре Леонида Витальевича. Академик владел уникальным даром воспринимать и анализировать услышанное во сне.

Как там? "Он спал глубоко и спокойно, но ровно через двадцать минут он проснётся"? Да, именно так. Однако, проснувшись, он не поедет по радисткам — тот возраст, увы, прошел... Нет, он встанет и задаст несколько интересных и содержательных вопросов по докладу. А если выступающий запутается в собственном материале, то сам напишет недостающее доказательство. На доску, сопровождая его негромкий, порой опускающийся до шёпота голос, ляжет изумительно ясный, словно по бумаге, почерк.

Но сейчас Канторович не спал, хоть и привычно смежил веки. В уши ровно втекал доклад о существовании фазового перехода в решетчатой модели типа Изинга. Хорошее, качественное выступление. Только стремительная мысль Леонида Витальевича уже давно упредила докладчика, успевшего пока лишь ввести понятие гиббсовского случайного поля и наметить систему дальнейшей аргументации. Упредила и пришла к финишу, с удовлетворением оценив и элегантность еще не озвученного решения, и новизну предполагаемых выводов.

Он запас пару вопросов на случай, если придется вдруг придавать живость дискуссии, и мысль его соскользнула к другой, более важной и волнующей теме — к полученной сегодня статье.

Утром, раскидав лопатой вокруг дачи снег и прихватив в кабинет термос с кофе, он сел разгребать накопившийся за последнюю неделю завал корреспонденции. Привычно рассортировал солидную кучу на три стопки: формальные поздравления на открытках, не нуждающиеся, к счастью, в ответах; тонкие конверты с письмами от хороших знакомых, которым он обязательно ответит, подумав; бандероли и заказные письма с диссертациями и статьями — увы, обязательная программа академика и главного редактора крупного журнала.

Уже ближе к концу, устав бороться с грудой тусклых слов, он без всякого энтузиазма взялся за очередной не очень толстый пакет от неизвестного ему отправителя из Ленинграда. Для начала стопочка сероватой бумаги порадовала удобной формой подачи материала — короткое резюме на три с половиной страницы и два десятка страниц собственно статьи. А затем... Затем он с головой провалился в текст.

Было захватывающе интересно вместо привычного спуска по вершинам многогранника допустимых решений сжимать внутри фигуры эллипс, быстро сходящийся к искомой внутренней точке. Да еще и погрешности вычисления не накапливаются, самокорректируясь на каждом последующем шаге в конусе центрального пути! Прелесть, просто прелесть этот новый алгоритм! Что-то подобное пытался делать Дикин лет десять тому назад, но подход, предложенный в письме, был куда как более зрелым.

Решение развертывалось перед внутренним взором Канторовича в разных, в том числе и не описанных автором вариациях до тех пор, пока встревоженная затянувшейся тишиной жена не проникла в кабинет с тарелкой бутербродов. Чесночный запах домашней буженины ненадолго потеснил любимый функциональный анализ. Он торопливо вытер замаслившиеся пальцы о полотняное полотенце и взялся за еще непрочитанную страницу с подзаголовком "основная теорема".