Прекрасный новый мир (Мв-23)

— И что ты скажешь всесильному русскому диктатору? — Дэвид склонил голову набок. — "Мистер Сталин, прошу, не бомбите наш дом"? И он сразу станет пай-мальчиком?

— Дэви, хватит, — поморщилась Аманда. — Репортёры уже достали. "Мисс Смит, вы вообразили себя миссионером среди дикарей — но помните, сколько миссионеров было дикарями съедено". Слава господу, сейчас двадцатый век — и русские, всё же не людоеды! Надеюсь, их коммунистическая вера не требует кровавых жертв, как у наших святош?

— Не будь самоуверенной. Кстати, как ты заговоришь со Сталиным, если по-русски ни слова?

— У мистера Сталина, надеюсь, есть переводчики, — отрезала она. — Как и у нас — люди из Госдепа. Они уже договорились о деталях. Нам сказали лишь приехать к самолёту из России.

— Интересно, почему посадка в Нью-Йорке, а не у нас, в Де-Мойне? — не унимался Дэвид. — Если наши боятся, что по пути русские разглядят сверху военные тайны — одно. Но если у Сталина на столе лежат спутниковые снимки Мадраса, то что мешает ему сфотографировать Айову? Я, скорее, верю, что у русских тупо не хватит дальности долететь ещё тысячу миль. Тревожно: а назад горючего хватит?

— Ты специально меня пугаешь, чтобы я осталась? — вспыхнула Аманда. — Если боишься, скажи. Я не обижусь.

— Куда ж ты без меня, — усмехнулся он. — Вместе — так вместе. Хоть на приём к Сталину, хоть потом в гулаг к медведям. И готовься лететь без удобств. Вот, читал, что даже сеньора Смоленцева заявила — военная и транспортная авиация у СССР отличная, а пассажирская... эх. Русские летают, как десантники: жёсткие скамейки вдоль борта, холодный салон.

— Тогда пускай выдадут меха, — фыркнула Аманда. — Вряд ли товарищ Сталин и миссис Смоленцева обрадуются, если им доставят, вместо гостей, несколько замёрзших американских мороженых.

Она попыталась представить ту встречу. Что сказать Вождю? Перед глазами всплыло лицо мистера Сполдинга, старого библиотекаря из Де-Мойна. Накануне отъезда он говорил: "Человек всегда терпит то, к чему привык. К новому же относится настороженно. Народы — тоже люди: там, где веками правили вожди и цари, трудно вообразить иное".

Значит, говорить надо не диктатору, а людям? Объяснить, что в свободном мире каждый, кто умен и трудолюбив, рано или поздно получает дом и машину; что никакой "председатель" не укажет, где жить и кем быть. Только понравится ли такая проповедь Сталину? Скажет слово — и вот уже ледяной эшелон, и она — номер в ведомости этапа. И папа, мама, Дэвид — тоже!

Еще не поздно отказаться? И жить как в раю. Как называлась та страна, которую дон Гевара описал в своем "Гватемальском дневнике" — куда он приехал перед Гватемалой? Страна, где счастливые люди доживали до преклонных лет, среди цветущей природы, дающей щедрое пропитание. Только под тем раем были вулканы — которые иногда пробуждались, сжигая все живое. Так и тут — жить в счастье "американской мечты", стараясь не думать, что с орбиты может рухнуть на головы атомная смерть. Или после уехать, как мечтает Боб, в захолустье, в Йеллоустоун — который никто не станет бомбить. Или же — вот в газете реклама какой-то святой общины, почтенный господин в очках с толстыми линзами приглашает желающих искать истину в праведной жизни и труде, где-то на Кубе, и "да пребудет с нами счастье" — наверное, это что-то вроде той страны из рассказов Гевары — о, вспомнила, Коста-Рика! А завтра этому счастью придет ужасный конец — господи, я теперь понимаю Кэти, которая предпочитает травиться наркотой, чтобы не думать — но я так не могу!

Аманда тихо втянула воздух. Страх пришёл и... отступил. Слова всегда приходили к ней в нужный момент — как тогда, когда она выступала перед лучшими людьми Айовы. Придут и сейчас.

В коридоре послышались торопливые шаги. Дверь отворилась, и в номер вошли отец, мать и мистер Уолкер из Госдепартамента — тот самый, что встречал их на вокзале.

— Дети, собирайтесь, — сказал Уолкер, деловито поправляя очки. — Русский самолёт уже ждёт. Аэропорт Айдлуйалт (прим.авт. — сегодня, аэропорт Кеннеди).

Слово "Айдлуйалт" прозвенело, как щелчок затвора. Мир сжался до чемодана, до паспорта в кармане пальто, до холодка на ладонях. Аманда поймала взгляд брата — и увидела в нём ту же смесь упрямства и тревоги.

— Поехали, — сказала она. — Пока мустанг не скинул нас в пыль.

Они вышли в яркий, шумный коридор отеля. Нью-Йорк за окнами продолжал реветь и бежать — равнодушный, огромный, ослепительный. Но где-то на окраине, среди стальных птиц и запаха керосина, уже ждал самолёт из другой страны, из другого мира. И "Спарки" Смит шагнула туда, где приключение перестаёт быть словом. Где страх — всего лишь ещё один уздечный ремень, который надо перехватить покрепче. Где любая дверь — даже дверь в кабинет диктатора — щёлкает одинаково коротко.

Лейтенант Джон "Дасти" Риверс, ВМС США. Район Мадраса. Этот же день.

"Макартур" это самый большой из авианосцев. Но все равно палуба кажется короткой, когда взлетаешь с полной загрузкой. Море серое, ветер 18 узлов навстречу. Пальцем щёлк — фонарь вниз, тросы кислорода пощёлкали, "чек-лист стартовый" — и покачивающийся на волне мир превращается в прямую дорожку к войне.

Нам говорили, что это не работа для палубников. Для нас — элиты, хм. Но если парням на берегу так и не дают расширить плацдарм, чтобы развернуть нормальную ВПП, то кому-то придётся объяснить местной конфедерации, что они неправы. Я поднимаю правую руку, машу сигнальщику "go", газ — вперёд, катапультный пар рвётся из-под носа, крюк в тележке взрывает грудь адреналином — и "Скайрейдер" срывается с края палубы, проваливается на три фута в никуда, а потом, будто передумав умирать, бежит по воздуху вперёд и вверх. Шасси в нишу, закрылки на взлётный, частота — 255,5, "Меч-контроль", это "Дасти-один", набираю, иду на север.

У меня под крылом — восемь пятидюймовых HVAR, две бомбы по пять сотен, два бака напалма и лента 20-мм, полторы сотни на ствол. "Скай" тащит всё это как мул, не жалуясь. Ведомые — "Дасти-два", "-три" и "-четыре", такой же груз, один — с парой "жгучек" лишних, на случай если кто на берегу совсем не поймёт по-хорошему.

— Факел-три, это "Дасти-один", как слышно?

— Дасти-один, слышу отлично. Колонна конфедератов на шоссе к северу от Мадраса, район Красных Холмов. Две зенитные точки, калибр от тридцати до сорока. На берегу наши под огнём, артбатарея бьёт с перелеска на восток от дороги.

Город остаётся слева, бледная лента береговой линии — справа, солнце печёт в фонарь, пот по шее под воротником противнее флотской каши. Внизу бахромою стелется зелень, вкрапления глины, прожилки вод. Индийская зима, говорят, мягкая. Не знаю. Война всюду одинаковая.

-Дасти-группа, держим 2000 футов, заход с солнца, первый проход — подавить зенитки. "Два", берёшь северную точку, "три" — южную. "Четыре" со мной, разрежем голову колонны бомбами. Вторым заходом — напалмом на батарею в перелеске. После — HVAR по машинам. Работаем чётко, чтобы нашим ребятам на пляже наконец стало чем дышать. Вопросы?

— "Два" коротко фыркает. "Уверен, что это всё? Может, ещё и почту развезём?"

— Шутки после посадки. Пошли.

Снижаемся до тысячи. Воздух густеет, пахнет жаром и керосином, будто пыль становится вязкой. Вижу дорогу — узкая, змеится на север. На ней — чёрные точки, тянущиеся гуськом: грузовики, "бэдфорды" какого-то местного происхождения, парочка тягачей с орудиями. И да — вспышки из-за амбаров — зенитки проснулись, значит, нас заметили.

— Два, работай!

"Два" валится в крутое пикирование, и я уже слышу, как у меня в груди отзывается его очередь: редкий, мясистый лай пушек. Внизу вспухает белый пух разрывов, грязь фонтанами. По правому борту мелькает чёрный жгут трассеров — мимо, ребята, выше прицела.

— Три, твоя!

"Три" идёт с разворота и, не мудря, запускает две HVAR. Пара белых хвостов тянется к земле, там — вспышка, обломки. Зенитная точка кашляет ещё дважды и гаснет. Хорошо.

— Четыре, со мной, бомбометание на голову колонны. Дистанция — 800, угол — двадцать, уходим через правый. На метку... Сброс!

Сброс. Самолёт вздрагивает, словно скинул лишний грех. Две бомбы уходят, как два серых кита в тёмную воду. Я тяну на себя, и внизу, спустя мгновение, землю сворачивает пополам — чугунная логика пятёрок делает с колонной то, что слова не умеют: впереди — дым, огонь, моторы — вверх, кабины в стороны. Колонна ломается, встаёт, как заткнувшийся шнурок ботинка.

— "Напалм — по перелеску, восток от дороги. Дистанция — 1200, высота — 600. "Четыре", ты первый".

— "Принял".

Он идёт гладко, даже красиво. Внизу рвётся длинная оранжевая кишка, как будто солнце пролилось на листья. Деревья загораются сразу и зло, как бумага, которой надоело быть терпеливой. Раз-два — и уже видно, как из перелеска мечутся точки — расчёт орудия, поздно.

Моя очередь. Я провожу перекрестие по кромке огня, нажимаю. Хлопок за спиной, лёгкий толчок — и бак уходит, по небу тянется короткий дымный шрам. Внизу — сладкий липкий ад, из которого на секунду вырывается тонкий столбик чёрного — орудие пытается икнуть в ответ — но проваливается в жар.

-Факел-три, это "Дасти-один", батарея подавлена. Колонна разбита. Начинаем резку по машинам HVAR и пушкой. Держите морпехов низко — сейчас станет горячо.

Теперь — самое приятное. Скорость 260, высота 400. Черта по небу — и вниз, чуть-чуть свалить левый, чтобы под крылом выровнялась дорожная змейка. Мой "Скай" рычит, как обиженный бык. Ставлю до тридцати градусов, раз, другой — и пускаю первую пару HVAR: белые иглы уходят под лёгким углом, и в следующей секунде один грузовик вспухает так, как вспухают детские мечты, когда встречают реальность — огонь, рвущиеся доски, капот, взлетающий в небо, словно хотел стать птицей.

Трассера снова ищут меня — поздно, ребята. Поворачиваю, ухожу над каналом, в спину слышу, как "Два" добирает хвост колонны: "пуск-пуск", и ещё один разломанный кузов разваливается на куски. "Три" лежит пушкой по кабинам — короткими, отмеренными очередями, будто строгий бухгалтер считает чьи-то грехи.

Слева вспыхивает ещё одна зенитка — южнее, за рисовыми полями. Тонкий, злой язык трассеров. Умники. Делают то, что должны. И я — делаю своё.

-Три, подсветил?

-Есть контакт, юг-юг-восток, двадцать секунд.

-Два, повесь им подарок.

"Два" падает туда, где мигает их злая искра. Я вижу, как он выпускает последнюю пару HVAR, не торопясь, почти лениво. И следующее мгновение — всплеск пыли, деревянная будка горит, и в огне видно, как кто-то, совсем крошечный отсюда, пытается вскочить и бежит — в сторону, от огня, от неба, которое сегодня чьё-то.

В радиоканале — тяжёлое дыхание, короткие, сжатые слова, парни работают чётко, как в учебнике. И я, чёрт меня побери, ловлю себя на том, что мне нравится это ремесло. Когда у противника почти нет ПВО, это похоже на стрелковый тир: ты просто делаешь свою работу и возвращаешься на палубу, где кофе и ругань боцманов. И да — мы тут за высокие слова. Про "свободу", "демократию", "право выбирать". Я знаю, как это звучит. Но пока ты сидишь в летающей консервной банке и корчишь на землю огненных змей, эти слова — как штурвал в турбулентности: держи крепче, чтобы руки не дрожали.

-Дасти-группа, проверка топлива. Кто на "бинго" — докладывай. У меня — плюс десять до расчётного.

-Два — минус пять.

-Три — в норме.

-Четыре — минус три.

-Ещё один проход — и домой. "Три", добери оставшееся орудие, которое кашляет у канавы. "Четыре", зачисти обочину — вижу два пикапа, похоже, с боеприпасами. Я — по головной машине, что еще ползет. Пошли!

Последний заход — всегда как последняя сигарета перед длинной трезвой вахтой. Зацепиться за край прицела, дать самолёту самому найти линию, где всё станет вровень с твоим намерением, и — нажать. Пара длинных очередей — и "голова" колонны уже не голова. Парень, тянущийся из кабины, так и остаётся тянуться — замедленный, беззвучный. Мы уходим вправо, "Скай" дрожит от перегрузки, фонарь поёт. И вдруг — тук-тук-тук по левой плите крыла, как пальцами: "здрасте". Слишком близко подлез. Трассера, видно, достали. Левый край — обгорел, но управления не потерял.

-Контроль повреждений — зелёный. Возвращаемся. "Меч-контроль", "Дасти-один", задача выполнена, возвращаемся на "Макартур". На берегу можете высунуть головы — им сейчас не до вас.

-Понял, "Дасти". Морпехи благодарят. Сверху выглядело... убедительно.

Путь назад всегда короче. Ты оставляешь позади свой шум, и он отстаёт. Над океаном прохладнее, и даже мотор гудит иначе — чуть тише, будто наелся работы. На подходе к "Макартуру" — флаг на ветру, "мясник" на палубе машет, на носу поблёскивает цепь. Посадочный — зелёный. Гашу скорость, щитки вниз, выпуск шасси, глиссада. Палуба живёт — дышит, двигается, злится — но примет, если ты не дурак.

"Скай" касается, крючок ловит третий трос, рывок срывает проклятие с языка — и я уже стою. Фонарь — вверх. Запах керосина, смазки, солёной воды. Техник лезет на крыло, смотрит на обгоревшую кромку и криво усмехается: "Поцеловали вас, лейтенант". Я пожимаю плечами: "Взаимно".

В брифинговой, когда мы сдаём кассеты и отметки цели, кто-то, кажется, "Два", бурчит: "Им бы лучше самим выбрать — как жить". Кто-то другой отвечает: "Так выбирают". А я сижу, чувствую ещё дрожь в руках, и думаю, что на сегодня моя работа — научить железо говорить громче слов. Кто выжил — поймёт по-своему. Может, завтра наш плацдарм станет шире на пару сотен ярдов. Может, на берег, наконец, сядет транспорт с их ранеными. Может, этот чёртов пляж станет хоть чуть-чуть безопаснее.

А пока — сполоснуть лицо, кофе, и к оружейникам: заменить ленту, проверить подвесы, подлатать левое крыло. Потому что солнце завтра встанет — и опять кому-то надо будет объяснять очевидные вещи людям, которые слушают только тогда, когда над ними рычит "Скайрейдер".

Аманда Смит. Этот же день.

Аэропорт Айдлуайлт гудел, как улей. Под солнцем поблёскивали знакомые "Дугласы" DC-6, "Констеллейшены" с их тройными килями — добротные пароходы неба, привыкшие к дальним рейсам и неторопливой славе. И на их фоне — он.

Русский.

Ту-114 не стоял — он будто застыл на взлёте, вытянутый в стрелу. Фюзеляж — гладкий, стремительный; крыло — со скосом, как у реактивного истребителя; и четыре чудовищных пропеллера, все сдвоенные, как лезвия гигантских ножниц. Даже в неподвижности от него веяло скоростью и мощью, словно машина прилетела из следующего века просто проверить, как тут дела у старших братьев.

— Holy... — выдохнул Дэвид. — Это что, корабль из комиксов?

— Так вот почему их не пустили в Де-Мойн: слишком велик — тихо сказал Роберт Смит — даже, наш трап короток.

И правда: ни один из аэропортовых трапов не доставал до дверей "русского линкора". Но экипаж, не моргнув, распахнул бортовую дверь, выдвинул короткую, аккуратную лестницу с перилами — как мостик на пароходе, — и состыковал её ровно с верхней площадкой трапа. Получилась причудливая двухзвенная конструкция, при виде которой у американских механиков дружно приподнялись брови: "Ну ничего себе..."