Федор только взгляд через плечо кинул. Мигом Михайла исполнять кинулся. А он сам попробовал боярышню придержать, чтобы хоть как напоить...
Устя кое-как, по глотку ей воду вливала, горло массировала, ругалась такими словами — Федор и не думал никогда, что она такое знает.
Потом откуда-то Адам Козельский появился, легче стало...
Устя кое-как отползла, к стене прислонилась, смотрела, как промывают Орловой желудок, как распоряжается невесть откуда появившийся государь...
Федор рядом с ней почти упал. Сил не было.
— Яд?
— Яд.
И такое зло Федора пробрало.
Яд!
И не в кого другого целили, наверняка в Устинью! Другая-то ему не надобна!
Устя... а не начни боярышни раньше кушать, что было бы? И она бы сейчас...
Федор, как бы у стены, так Устинью в охапку сгреб, к себе прижал. Боярышня и дернуться не пыталась, сил у нее не было вовсе.
— Устя, Устенька... никому тебя не отдам!
И видеть не видывал, как неодобрительно смотрят на него сразу несколько человек в комнате, в том числе и на шум заявившийся государь.
Устинья всхлипнула беспомощно. Отстраниться бы, да сил уж вовсе нет!
— Что... что сделать, Устиньюшка?
— Лечь... пожалуйста. Сил нет...
— И молока бы боярышне горячего. Сонных капель дать? — Адам рядом оказался. Есть такое свойство у хороших лекарей — рядом со всеми больными разом быть.
— Да, пожалуйста, — Устю трясти начинало всерьез, то ли от близости к Федору, то ли от усталости, а может, и от страха.
— Возьми-ка ты, братец, капли, проводи боярышню да напои.
Федор на Бориса поглядел благодарно. Лекарь капли Устинье вручил, Федор так по коридору и пошел, с боярышней на руках.
Борис брови сдвинул. Потом он еще к боярышне заглянет. Потом...
А покамест...
— Всех боярышень в комнаты их проводить, и боярина Репьева сюда, по его это части. А ко мне бояр Васильева да Орлова позовите, а патриарх пусть зайдет сразу как сможет, скажите ему о случившемся.
Слуги забегали, выполняя приказы государя.
* * *
Адам ничему не удивлялся.
Отравить кого-то пытались?
Вот уж не новости! И так все ясно!
При дворе, в той же Франконии, и повеселее бывало, и травили куда как изысканнее. Ну что такое — пищу отравить?
Можно и перчатки пропитать, и веер, и нож смазать определенным образом, и ночные рубашки — что хочешь отравят. И никто не поймет потом, отчего умерла жертва.
Интересно другое было. Как боярышня Устинья яд распознала, да помогать кинулась.
Необычное такое знание.
Но не до того Адаму было. Сначала он обеих боярышень отпаивал, осматривал, потом уж, часа через четыре выдохнул.
Поболеют, конечно, обе красавицы, но жить будут. А если бы сразу не начали поить их, не вышел бы яд из желудка — куда как хуже дело б обернулось.
А не успел выдохнуть — его к царю позвали.
Борис не на троне сидел, по кабинету своему ходил, ровно лев по клетке. На Адама посмотрел зло, но тут же рукой махнул.
— Не на тебя сержусь, на татя, пищу отравившего. Что скажешь?
— Будут жить обе боярышни. Васильевой я б дней десять прописал полежать спокойно. Со второй похуже, бредит она. Но я надеюсь, что при должном присмотре через месяц и ей здоровье вернется.
— Хорошо. Мы проверили все, в заливное яд добавили.
— Хороший выбор, государь. Ежели это белладонна... вкус у нее достаточно сильный, а заливное с травами, с чесноком — там все и перешибло. Вовремя боярышня Устинья спохватилась, когда б она помогать не кинулась, было б два трупа. Яд этот сильный, коварный, мне он ведом, я боярышень спасти не успел бы, всяко.
— Она заметила, как у соседки по столу зрачки расширены неестественно. И лицо покраснело.
Адам кивнул.
— Не удивлен. Боярышня — умная. Я знаю, она умеет ходить за больными.
— Откуда? — патриарх, который до того в уголке сидел тихонько, шевельнулся. Адам ему поклонился, но ответил без страха.
— Я с боярышней с осени знаком. На ярмарке служанку ее толкнули, плохо той стало. Ведомо мне, боярышня свою няньку сама выхаживала, с ложечки кормила. И я когда навещал няньку, с боярышней разговаривал. Она сведуща в лекарском деле, достаточно, чтобы увидеть тревожное.
— Ее учили?
И на этот вопрос Адам мог честно ответить.
— Я и о том спрашивал, владыка. Не так, чтобы учили... она сказала, что знает достаточно. Мало ли, что с детьми случиться может, а то и с дворней. Может за больным приглядеть, рану перевязать, а то и зашить, яд определить.
— Яд?
— И про то я спрашивал, а она ответила, что среди растений Россы всякие есть. И ядовитые тоже. Волчья ягода, к примеру: красивая, достать легко, дети ей отравиться могут. Да и другое кое-что.
Переглянулись мужчины, Борис выдохнул незаметно.
О том, что Устя волхва, молчал он, ни к чему патриарху такое знание. Не надобно. Но как оправдать ее не знал, а тут и Адам подвернулся, и высказал надобное, наградить его потом обязательно.
— Вот оно что. Хорошие у нее родители.
Адам только поклонился. Может, и хорошие. С родителями боярышни как-то и не знался он. К чему? Няньку, вот, видел... ах, вот еще что!
— Боярышня Устинья сказала, кушать ей не хотелось. Повезло.
— Хорошо, Адам, — государь со стола бумагу взял. Ему протянул. — Потом посмотришь. А сейчас иди себе...
Адам поклонился, да и вышел, и только за дверью бумагу развернул.
Охнул, а возвращаться, да в ноги кидаться как-то и поздно было.
Государь его придворным лекарем назначал. И жалование положил в четыре раза больше, чем у Адама ранее было, и дом ему на Ладоге жаловал.
Хотя ежели по-честному, боярышня все это втройне заслужила.
Надеялся Адам, ее без награды не оставят. А еще сожалел немножечко о несбыточном.
Положа руку на сердце... вот на такой, как боярышня, и надобно бы жениться лекарю. И опора, и помощь, и сама сведуща, не жена была б, а клад. Ах, какая жалость, что боярышня она! Такое сокровище дураку достанется!
* * *
Боярин Репьев вслед за лекарем явился. Государь и переговорить с патриархом не успел, боярин доклад принялся делать.
— Государь, блюда собаке дали съесть, от заливного дворняге плохо стало, скончалась она. По приметам — настойку бешеницы в еду подлили, только в заливное, в других блюдах нет ничего. * Две боярышни, Орлова да Васильева заливное отведали, боярышня Заболоцкая чудом жива осталась. Она уж собиралась, даже кусочек в рот положила, да отвлеклась на соседку, а потом и поздно было.
*— да, красавку называли по-разному. Красуха, сонная одурь, бешеная ягода, вишня бешеная, белладонна европейская, бешеница — и это неполный список. Прим. авт.
— Заболоцкая?!
— Она сама свое место за столом указала. Могла и отравиться, государь, верно все.
— А остальные боярышни?
— Другие блюда предпочли, государь.
— Кто яд подмешал — не нашли?
— Ищем, государь.
Борис только головой качнул.
Убийцу Ижорского ищем, отравителя — ищем. Службу создавать надобно, коя будет такими делами отдельно заниматься. Вот, как во Франконии.
— Ищи, боярин. Слуг расспроси.
— Тут такое дело, государь. Слуг я всех опросил, люди мои хорошо поработали. Клянутся они и божатся, никто чужой на поварню не заходил. И яд никто подсыпать не мог, не знал ведь никто, что блюдо это для боярышень.
— Почему?
— Одно заливное готовилось, государь. Потом повар его по блюдам разложил — и наверх отправил. Мы другие блюда проверили, а там яда нет. Получается, что его или слуга, который блюдо нес, отравил, или яд потом добавили. Кто-то из боярышень.
Борис с патриархом переглянулся.
— Кто первый пришел? Кто первая?
— Боярышня Мышкина.
— Прикажи слугам ее комнату обыскать. Кто ее знает, может, и она это? Я б ее расспросить приказал как следует, да Фома Мышкин против будет.*
*— сыскная наука в те времена находилась в зародыше. И показания частенько добывались пытками. Прим. авт.
Судя по лицу боярина Репьева, он бы и боярина Мышкина допросил жестко. С плетьми, да железом каленым. Нельзя, вот! А жалко!
— А еще...
— И остальных боярышень обыскать. Кроме пострадавших и Устиньи. Сам понимаешь, осторожно надобно, аккуратно.
Репьев кивнул.
— Сделаю, государь.
И вышел вон.
Борис с патриархом переглянулся.
— Орлову и Васильеву я домой отправлю. И подарки им сделаю богатые.
— А остальные останутся?
— Отравительницу сыскать надобно. Когда б не боярышня Заболоцкая, было б у нас три покойницы.
И с этим патриарх согласен был.
— Ох, государь, на что только бабы не готовы ради выгодного брака!
— На всё готовы, владыка, и втройне плохо, когда баба за своим желанием берегов не видит.
И спорить с этим было невозможно.
* * *
Вивея по комнате металась, ровно лисица бешеная.
Страшно? Ой как страшно-то, мамочки родные!
Вот травила девок — и не боялась, легко рука шла. А сейчас... убивать не страшно, страшно попасться. Как подумает, что с ней сделать могут, так по позвоночнику морозом продирает!
А ведь пузырек с настойкой не выкинула она! Не смогла!
Не успела попросту.
А когда, как было его выкинуть, ежели то слуги, потом боярышни явились, суматоха поднялась. Была б то трава сухая, али порошок какой — его подсыпать проще, и следов не осталось бы, а капли — пузырек, улика. Могла б Вивея — она б пузырек кому из присутствующих подсунула, да вот беда — не умела она по карманам лазить. На то навык потребен, а откуда он у дочери боярской?
Не получится у нее, и пытаться нечего, шум поднимется, поймают за руку, считай, тут и кончено все будет.
Вивея потом думала куда пузырек выкинуть, но — некуда было. В нужник разве что? Так ведь палаты! Не принято боярышням на задний двор бегать, тут бадейка специальная есть, но в нее выкинуть смысла нет, видно же будет, глупо это.
В окно? Вивея в окно выглянула, от стражников отшатнулась. Стоят внизу, один голову поднял, на нее посмотрел, отвернулся. Как тут что кинуть?
Найдут, подберут.
Оставалось пока при себе держать пузырек, и молиться. Выйти бы куда, да в коридоре тоже стража стоит, спросят, досмотрят, и попадется она ни за грош. Сами-то стражники ее не обыщут, но бабам прикажут, и те таить не станут. Ох, лишь бы обошлось.
Только бы пронесло!
Выкинет она эту дрянь! А покамест... пузырек она на груди припрятала. Не будут ведь боярышню обыскивать просто так, по одному подозрению? Нет, не будут?
Правда же?
* * *
Устинья напоказ капли сонные над молоком вытрясла, чашку выпила, на кровати вытянулась.
— Благодарствую, царевич. Поспать бы мне.
— Спи, Устиньюшка, не уйду я.
— Нет, царевич. Нельзя так, нехорошо, когда неженатый мужчина, да рядом с девушкой незамужней, да в покоях ее — плохо так-то. Не позорь меня, прошу.
Федор зубами скрипнул, но за дверь вышел, там и уселся, на стену облокотился. Не сдвинется он никуда отсюдова, покамест не найдут убийцу. А потом сдвинется, чтобы своими руками удавить гадину!
Устя на Аксинью поглядела.
— Ася, пожалуйста, походи, посплетничай, узнай, что в палатах об этом случае говорят?
— Хорошо, Устя.
— А я посплю покамест.
— А царевич...
— Скажи, что я уснула, — Устя к стене отвернулась, глаза закрыла. Напоказ она капли вытрясла, а так-то не в молоко они попали горячее — рядом, на одеяло. Чуточку глаза отвела, для этого и волхвой быть не надобно.
— Хорошо, Устенька.
Аксинья дверью хлопнула, Устя лежала, в потолок смотрела.
Потом, минут через десять встала и дверь изнутри на засов закрыла. Тихо-тихо. В постель легла, полостью меховой укрылась, под ней мигом согрелись ледяные пальцы и нос.
Так спокойнее будет. У Аксиньи своя светелка есть, а Усте никого рядом не надобно. Разве что полежать. Чутье ей говорит, что государь скоро не придет. А как придет, так она ему сильная да уверенная в себе понадобится, не сонная да усталая.
Отдохнуть надобно.
Просто — отдохнуть.
Через десять минут Устя уже крепко спала.
* * *
Федор в коридоре сидел, под дверью. Михайла ему не сказал ничего, наоборот, рядом устроился. Подумал, плащ откуда-то притащил, царевичу подстелил.
Федор даже не кивнул, другим его мысли были заняты.
— Узнаю КТО — сам убью!
— Вот дрянь-то, царевич!
Михайла не клялся, слов громких не произносил, но убил бы — не задумался. Хотя сейчас и без него постараются, еще и лучше в приказе-то Разбойном получится.
— Выпьешь, царевич?
— Давай, — Федор неловко из фляги глотнул, сморщился. — Я как подумал, что Устю потерять могу... уффф!
И еще раз глотнул.
Михайла кивнул медленно. Здесь и сейчас понимал он Федора лучше, чем кто-либо другой поймет, страх у них на двоих был один, общий, жуткий...
Да, потерять.
Страшно подумать даже.
Вот была Устя... и ее — нет?! Вообще нигде нет? И улыбки ее нет, и голоса, и... и в глазах мутнеет, и из груди рычание рвется, и в голове черная пелена, а руки сами в кулаки сжимаются.
Как так — ее нет?
Тогда и Михайлы тоже нет, и смысла нет, и жизни. И... и мира этого тоже нет! И не жалко его — к чему он без Устиньи?
На все плевать.
Устя, Устенька, только живи, пожалуйста... а тварь эту, которая ядом балуется, Михайла сам убьет, ежели Федор не поспеет...
Убьет.
* * *
Боярин Репьев рассуждал так.
Ежели кто из боярышень причастен, напугать их надобно. Пытать нельзя, понятное дело, но ведь пугать — можно?
Нужно!
Выбираем мужика пострашнее, одеваем внушительно, и пусть пугалом поработает, посмотрит грозно, порычит страшно, авось душегубка себя и выдаст!
А там уж и хватать, и тащить можно.
Боярин Репьев у лекаря расспросил, что искать надобно, Адам Козельский ему и объяснил, что свежей красавки зимой-то не сыщешь. Ежели сушеную — ее б в блюде мигом заметили, трава же, ей заливное обычно не посыпают, другое дело зелень свежая, но ведь и той не было. Да и посыпать траву ту незаметно не удастся.
Значит, речь о настойке.
Ее и сделать несложно, и подлить тоже, только вот склянка оставаться должна. Нет ее в горнице, где обед был?
Горницу боярин обыскал сам, чуть ли не по полу прополз.
Не было склянки.
И то, когда ее прятать-то? И куда?
Получается, яд уже на столе добавили, значит, при злодейке склянка остаться должна. Конечно, могла она ее и по дороге выкинуть, и потом...
Боярин лично стражу спустился расспросить. Но — ничего не выкидывали. Разве что одна из боярышень выглядывала, рыжая такая...
Рыжих было три штуки. Устинья, Аксинья и Вивея. Две Заболоцких и Мышкина. Только вот Устинья... ей смысла нет никого травить. Судя по Федору, ее и так под венец поведут. Хоть завтра бы повели.
Аксинья? Вообще ее в горнице не было.
Вивея? Мышкина?
Могла она? Да легко! Бабы и не такое устроить могут!
А к государю бояре скоро пожалуют, им хоть что сказать надобно. Так что... семь бед — один ответ, а когда не она это, так боярин честь боярскую не уронит, извинится перед отцом ее.
