Джордж тоже "поплыл". Ведь на любого, даже самого тертого мужика всегда найдется своя "простительная слабость". Но вот простительна ли была ее собственная слабость, это уже совсем другой вопрос.

"Вот дура-то! Ох!"

Однако сделанного не воротишь, ведь так? Ну, где-то так, как обычно говорит Баст.

А приключилась с ней вот какая история.

Как-то раз, во время неспешной прогулки по живописным окрестностям асьенды, все тот же Лешаков поведал Кайзерине, — под настроение — как угораздило его попасть в госпиталь, и почему вместе с ним здесь оказался старший лейтенант Красной Армии Дмитрий Пронин.

— Немцы прорвали фронт на участке наших соседей-испанцев, — рассказывал Лешаков, прихрамывая рядом с Кайзериной по пустынной дорожке, обсаженной по краям пиниями. — Это, если помните, еще 12 декабря случилось... Слева от нас бригада поумовцев стояла, практически без артиллерии. Танки прошли через их порядки, как разогретый нож сквозь масло. Командование пыталось заткнуть прорыв бригадой анархистов из резерва, но те после двух неудачных контратак разбежались. Националисты захватили мост и наступали на Тордесильяс... Впрочем, это история с географией, и ее можно опустить... Скажу только, что если бы немецкие танки прорвались к Тордесильясу, русским танкистам, которые только-только овладели Вальядолидом, пришлось бы разворачиваться, чтобы парировать фланговый удар... Сложно, — кивнул он, взглянув на лицо Кайзерины. — Без карты просто беда...

В общем, все сводилось к тому, что на пути у немцев, а это был танковый батальон 1-бригады "Дер Нойе фрайкор", оказалась высота, прикрывающая дорогу в речном дефиле. А на высоте, — Лешаков не помнил, чтобы у холма было собственное имя, во всяком случае, он его не знал — укрепились несколько танков разведроты из бригады Павлова и группа бойцов-интернационалистов... И было их совсем недостаточно, чтобы удержать высоту до подхода своих, и "легкая кавалерия" не спешила прийти на помощь...

Лешаков рассказывал об этом будничным тоном, — "Война, мадемуазель, одна лишь чертова война" — но за ровной интонацией и простыми словами чувствовался нерв. И как-то так случилось, что повесть Лешакова задела в памяти Кайзерины совершенно неожиданную струну.

Высота, горящая роща, и бойцы, которых осталось всего несколько... Она не помнила, чьи это стихи, и музыку помнила с пятого на десятое, но песня буквально звучала сейчас в ее ушах. Это было какое-то чуть ли не детское воспоминание: черно-белое кино по телевизору, черный дым, белая искрящая ракета, голос за кадром...

И вот что интересно, вернувшись в госпиталь, она обнаружила, что все еще слышит голос безымянного для нее певца, и слова помнит почти наизусть. И ей вдруг дико захотелось спеть эту песню самой. Разумеется, это был род безумия. Возможно, истерика, догнавшая, наконец, Кайзерину в этом мире и на этой войне. Но как бы то ни было, проснувшись ночью, она поняла, что пока не выпустит из себя эти слова и эти смыслы, уже не успокоится. Однако и по-русски не споешь...

"Придется переводить..." — решила Кайзерина, закуривая и пододвигая к себе блокнот и карандаш.

"Что ж..."

Логично было предположить, что Кайзерина Альбедиль-Николова станет переводить песню на немецкий или — на худой конец — французский язык. Однако безумие на то и "девиантное состояние", чтобы совершать "всякие глупости".

Ей вдруг вспомнился Джон Корнфорд из роты "Ноль". Он был совсем еще мальчик и писал чудные стихи...

В конце концов, она перевела песню на английский, что оказалось не просто трудно, а очень трудно. Но дело того стоило. На следующий день — даже зверски не выспавшись — она впервые после ранения почувствовала себя счастливой...

— Чему вы улыбаетесь, баронесса?

— Да, так... — она даже смутилась.

Вот так всегда: начинает за здравие, а...

"Непоследовательная я!"

А сегодня проехал майор Натан. Он был безукоризненно любезен и чрезвычайно мил. Привез букет цветов и пару бутылок отменного испанского бренди — сладкого, душистого, несущего вкус и аромат созревшего винограда и солнечное тепло... В общем, она растрогалась от его щеголеватой галантности, опьянела от коньяка, и... И, взяв у ирландца, сопровождавшего майора — этого парня звали Фрэнк Макгиди — гитару, начала наигрывать, хотя движения левой руки на грифе и отдавались ноющей болью в плече. Перебрала струны раз, другой. Вывела мелодию, удивляясь тому, что получается и вдруг, неожиданно даже для себя самой, запела...

Small copse on hill was burnt by fire,

With bloody sunset spitting lead...

Дымилась роща под горою,

И вместе с ней горел закат...

Нас оставалось только трое

Из восемнадцати ребят.

Как много их, друзей хороших,

Лежать осталось в темноте -

У незнакомого поселка,

На безымянной высоте.

Сержант Макгиди плакал... Слезы стояли в "равнодушных" прозрачных глазах майора, "повело" и Лешакова, а у нее просто текло и текло по щекам, — градом, словно прорвало, наконец, давно готовую рухнуть плотину...

Глава 11. Мадрид-Рим

1. Турин. Королевство Италия. 19 января 1937 года. 6 часов 30 минут

Как и все большие железнодорожные вокзалы, Порто-Нуово уже в ранние утренние часы наполняется удивительной, порой непонятной стороннему наблюдателю суетой, ускоряя её ритм и наращивая громкость по мере движения стрелок часов к полудню. Перестук колес, скрип тормозов, удары вокзального колокола — прибывают и отходят поезда; вездесущие носильщики с гружеными и пустыми тележками снуют сквозь клубы паровозного пара, словно грешные души в Аду Данте; и дворники — Ангелы Господни, перекрикиваясь, обмениваются новостями и шутками, заканчивая под шарканье метел свою ежеутреннюю работу. Немногочисленные ещё пассажиры оживляют залы ожидания суетливыми передвижениями, а у билетных касс уже нарастают цепочки очередей. И всё это под аккомпанемент паровозных гудков, железного клацанья сцепок, шипения стравливаемого пара, равномерного постукивания молоточков обходчиков — музыка железных дорог. Быть может, нечто подобное и вдохновило автора "Болеро"?

Но на вокзалах, как и в жизни, радость часто сталкивается с горем, а встречи чередуются с расставаниями. На перроне спешат, в депо — работают, в кабинете начальника вокзала пьют граппу и курят контрабандные египетские сигареты. В ресторане играет патефон, и чей-то очень знакомый голос с легким акцентом — американец? немец? — поет неаполитанские песни. В зале ожидания — нервозный настрой задают громкоголосые женщины и кричащие младенцы. А на дальних путях, у пакгаузов, к недлинному составу товарно-пассажирского поезда сцепщики цепляют ещё один — с зарешеченными окнами — вагон. Лязганье буферов, лёгкий рывок состава и вот уже его двери открыты для новых пассажиров и не оставляющих их ни на мгновение в одиночестве "сопровождающих лиц". Вооруженных. И в форме.

* * *

Из выкатившегося прямо на рампу перед пакгаузами тюремного фургона конвоиры-карабинеры вывели несколько человек закованных в наручники, и без особой спешки препроводили в вагон готового к подаче на посадку — всех прочих пассажиров — состава. Простукивавший буксы пожилой седоусый смазчик о чём-то спросил старшего конвойной смены, показав рукой на карабинера с огненно-рыжей шевелюрой, ведущего за длинную цепь, прикреплённую к наручникам, представительного господина в дорогом костюме. Капрал, подтянутый, моложавый, в лихо заломленной на бровь пилотке, сухо ответил. Но, судя по выражению лица рабочего, ответ того более чем удовлетворил.

"Чёрт возьми!" — выругался про себя Роберт, так и не научившийся читать по губам.

Впрочем, за сотню метров даже через бинокль хрен разберёшь: кто кому и что там сказал.

"Самое главное я все-таки увидел. "Инженера" этапируют в Рим именно сегодня и именно этим поездом", — Роберт не удержался и чихнул, пыли на чердаке главного здания вокзала, куда он проник под видом рабочего-электрика, было — хоть отбавляй!

Похоже, почти за семь десятков лет, прошедших с момента завершения строительства, на этом чертовом чердаке никто ни разу не прибирался. Лишь редкие тропинки, протоптанные в слое пыли перемешанной с голубиным помётом, давали представление о том, что может вызвать интерес человека в этом огромном и грязном помещении под гулкой высокой кровлей, подпертой темными балками.

Стараясь не загребать ногами тут же взлетающие к потолку многолетние наслоения пыли, напоминавшие слои придонного ила в заболоченных озерцах, Роберт на цыпочках прокрался к выходу на лестницу. Бинокль был уже надёжно спрятан в футляр и зарыт среди инструментов в глубине объёмистой сумки. Рабочая куртка, кепка и специальная сумка могут превратить практически кого угодно в человека-невидимку.

Нужно лишь верить в то, что эта одежда — твоя. Крепко верить. И тогда никому до тебя не будет дела. Правило простое, но теория суха, как правильно заметил однажды геноссе Гете, и лишь древо жизни всегда дает зеленые побеги... Старые подпольные крысы обходились без теории, они были практиками.

Роберт неторопливо — спешить и суетиться нельзя — спустился по боковой, служебной, лестнице, миновал просторный вестибюль, заполненный шумными мельтешащими людьми, и вот она — привокзальная площадь. Осталась самая малость — выйти из здания вокзала, закуривая остановиться на крыльце, и перевесить сумку с инструментами с правого плеча на левое — большой латунной застёжкой к себе.

"Вот и всё. И не надо никому звонить. Что знают двое — знает и свинья, как говорил наш управляющий имением, а он постоянно встречался с ними... и чаще всего в зеркале", — с этой мыслью Роберт спустился по немногим гранитным ступеням и в несколько шагов достиг края тротуара, где и остановился, словно раздумывая, переходить ли ему улицу, или нет.

Впрочем, кареглазому брюнету — невысокому, но крепко сбитому — в одежде рабочего недолго пришлось стоять у края тротуара. Через "полсигареты", урча мотором и стреляя выхлопом, подкатил маленький трёхколёсный фургончик, — сотни подобных, построенных на основе мотоциклов, колесили по всему Турину, — приглашающе распахнулась фанерная дверь кузова, и вот уже тротуар пуст, лишь непогашенный окурок, брошенный около решетчатого люка сливной канализации, испускает тонкую струйку сизовато-серого дыма.

2. Атташе посольства СССР в Испанской республике Лев Лазаревич Никольский, Мадрид, Испания, 19 января 1937, полдень

— Ситуация под контролем, — еще раз повторил Никольский. Его нервировала взвинченная, "истерическая", обстановка, царившая в посольстве, но сказать этого вслух он не мог.

Во-первых, старший майор Государственной Безопасности Никольский прекрасно понимал, что в сложившихся обстоятельствах посол не мог не нервничать. На Полномочного Представителя СССР в Испанской Республике давила Москва и, возможно, не просто "Москва", а сам "хозяин". А во-вторых, Никольский знал — и, вероятно, лучше всех присутствующих — кем на самом деле являлся Марсель Розенберг. Впрочем, командарму Якиру это, по-видимому, тоже было известно. Никольский уже успел обратить внимание, как выстраивает свои отношения с послом командующий армейской группой. Весьма неординарно, следует отметить, и где-то даже изящно.

"Умеет, — отметил про себя Никольский. — Недаром на ПУ РККА выдвигался... Не солдафон..."

— Итак, — Розенберг был высок и хорошо сложен. Двигался легко. По-русски говорил без акцента, хотя родным языком для него был то ли польский, то ли немецкий. Биография его не афишировалась, и даже сотруднику НКВД Никольскому трудно было судить, что в ней правда, а что ложь. Но то, что этот европейски образованный и аристократически воспитанный человек уже двадцать лет выполняет весьма деликатные разведывательно-дипломатические миссии высшего партийного руководства, он знал.

— Итак, — разумеется, это был вопрос, хотя и не обозначенный интонацией.

— Ситуация под контролем, — ответил Никольский.

— Я бы хотел услышать более определенный ответ, — сказал от окна командарм. Он простецки присел на подоконник и следил за разговором оттуда.

Сидел, крутил в пальцах спичку. Спокойный, внимательный. Слушал, демонстрируя отменную выдержку, но тоже нервничал. Теперь вот заговорил.

— Проводится работа по агентурному вбросу информации, компрометирующей троцкистов вообще, и ПОУМ в частности, — Никольский решил, что в нынешних обстоятельствах наиболее уместна такая — несколько "казенная" и обезличенная по форме речь. — Намечены и осуществляются оперативные мероприятия, направленные на недопущение...

— Лев Лазаревич! — неожиданно улыбнулся Розенберг. — Не надо "мероприятий"! Скажите лучше, как вы считаете, ПОУМ выступит? Я имею в виду вооруженное выступление.

— При определенных обстоятельствах, несомненно, — врать не следовало. Розенберг и сам, наверняка, умел "читать" расклад сил.

— Почему же они не выступили до сих пор? — спросил Якир.

— Потому что существует мнение, что вооруженное выступление будет на руку националистам, — Никольскому не хотелось этого говорить, но в этом кабинете трескучие фразы из передовицы "Правды" не пройдут. Другой уровень осведомленности и ответственности, да и власти...

"Власть кружит головы? Хорошо, если так..."

— Ну, что ж, — кивнул Розенберг. — В этом заключено гораздо больше правды, чем нам хотелось бы.

Знать бы еще, что он имел в виду...

— Да, — согласился Якир. — Это серьезный довод. Одно дело сломать их сразу и бесповоротно, и совсем другое — ввязываться в долговременный вооруженный конфликт.

— Красной Армии в нынешних обстоятельствах делать этого категорически нельзя, — Розенберг отошел к письменному столу и открыл портсигар. Курил он, как заметил Никольский, не папиросы, а сигареты. Он и вообще выглядел европейцем, вел себя как европеец, говорил, одевался... Возможно, и думал. Портрет дополняла молодая жена — фактически официальная любовница — красавица-балерина Марьяна Ярославская.

— Как долго будет себя сдерживать руководство ПОУМ? — спросил он, закуривая.

— Будет зависеть от того, как поведет себя компартия, — сразу же ответил Никольский. — Чью сторону займут анархисты. Что скажет завтра на суде в Париже Зборовский...

"Или кого еще арестуют в Москве..." — но этого Никольский, естественно, вслух не произнес. Он много лучше других представлял себе, что сейчас происходит в Москве. Знал, например, что второй открытый процесс над троцкистами, который должен был состояться еще в декабре, так и не состоялся. Но и это, если подумать, ни о чем еще не говорило. Теперь могло случиться все, что угодно. Абсолютно все...

— Много переменных, очень сложно предугадать, кто и как вмешается в развитие событий, — вот что он сказал вслух.

— Я приказал не вмешиваться в дискуссии и держать видимость нейтралитета, — Якир потянулся было к карману — хотел, наверное, достать папиросы — но руку остановил на полпути. Сдержался. — Нам открытый конфликт ни к чему. Во всяком случае, не сейчас.