"Ночи Белладонны и другие рассазы"

Она откинула капюшон и достала пару потрепанных наушников. У нее были очень короткие волосы, туго подстриженные, открывавшие череп без единого шрама.

Мериньяк почувствовал, как у него самого по коже пробежали мурашки.

— Мама, — сказала Моллой, повысив голос. — Папа. Ребенок. Дом. Школа.

Грир наблюдал за светящимися следами. — Ничего.

Моллой продолжила. — Работа. Общество. Столица. Престиж.

— Все еще просто шум.

— Восхищение. Уважение. Город. Сверкающий пояс.

— Без изменений.

Моллой попробовала те же тестовые фразы на нескольких разных языках, кроме каназиана. Грир не сообщал об изменении потенциалов. Моллой переключилась на конкретные ассоциативные фразы.

— Викторина, Гладиус, Нерваль-Лермонтов, Сторожевые высоты, Бастион Третьего округа и Внешняя периферия. Летние дожди и Белый взгляд. Беспристрастный нож. Делегация Меркурия и встреча с сестрами Тропик.

— Ничего, — ответил Грир, но с легким оттенком сомнения. — Хорошо. Может быть, что-то мелькнуло на Нерваль-Лермонтов. Запусти это еще раз.

— Сибилла, Викторина, Гладиус, Нерваль-Лермонтов, Сторожевые...

Грир покачал головой.

— На этот раз ничего.

Моллой постучала по своим наушникам. — Просто слышен шум и помехи. Думаю, мы готовы отключиться.

Она сняла наушники, накинула капюшон на голову, отсоединила тестовые провода и снова намотала их на сани. Выключила жужжащее оборудование, затем отключила горелку, но ее индикатор все еще колебался. Она подняла дожигатель, казалось, собираясь потушить огонь на нем, затем повернулась к Мериньяку. — Давай, побалуй себя.

Он поднял свой дожигатель.

— Мы уверены?

— Уверены.

Моллой и Грир отступили назад, подняв свои горелки, словно факелы на какой-то тайной церемонии посвящения. Мериньяк подошел ближе, крепче схватился, открыл клапан, раздул пламя, погасил зажигалку. Огонь охватил спрокера мгновенно, всепоглощающе, гораздо быстрее, чем нити. Его языки обвились вокруг него и начали подбираться к краям, где из стены появилась человеческая фигура.

Мериньяк позаботился о том, чтобы работа была выполнена хорошо. Огонь согрел его маску и защитные очки, покалывая кожу. Капли дождя в свете пламени казались прекрасными, словно танец кобальтовых самоцветов. Спрокер таял, его части вырывались на свободу, и теперь это был уже не человек, а расплывчатый, окутанный пламенем комок, с каждой секундой теряющий очертания.

Наконец рука в толстой перчатке коснулась его плеча.

— Достаточно хорошо, — сказала Моллой. — Это еще не все.

— Вы когда-нибудь совершали ошибку? — спросил Мериньяк, когда они направлялись к третьему зданию.

В тоне Моллой сразу же прозвучало подозрение. — Например?

— Не знаю. Те тесты, которые вы проводили с помощью спрокера: словесные ассоциации. Они всегда надежны?

— В каком смысле? — поинтересовался Грир.

— Вы проверяли чувствительность, какой-то след прошлого сознания спрокера. Предположим, что чувствительность была, но вы просто не выбрали нужные слова-триггеры, или приборы были недостаточно чувствительны, чтобы уловить реакцию.

— Если приборы этого не улавливают, значит, ее там нет, — сказал Грир.

Мериньяк подумал о том, как искрило и замыкало током оборудование под дождем; в каком плачевном состоянии оно выглядело, как будто ни одна его часть не соответствовала какой-либо другой части.

— Значит, никто никогда не упускал ни малейшего признака разумности? — спросил он, пытаясь сформулировать свой вопрос так, чтобы это прозвучало так, будто он относится к бандам в целом, а не к Моллой и Гриру. Затем, отвечая сам себе: — Хотя, я полагаю, было бы трудно сказать, было ли здание выжжено.

— Взгляни на это с другой стороны, — сказала Моллой. — Если бы ты был одной из тех несчастных душ, запертых в здании, и часть тебя все еще была жива... но ты не мог бы ничего сказать или сделать, не мог бы каким-либо образом общаться с внешним миром? Что это за жизнь, черт возьми, такая? Разве ты не предпочел бы, чтобы тебя сожгли?

— Думаю, я бы хотел, чтобы это был мой выбор, — задумчиво ответил Мериньяк.

— Выбор был роскошью, — сказал Грир. — Мы все это оставили в прошлом.

Они вошли в третье здание, прошли коротким коридором с низким потолком и оказались в главном атриуме. Остановили свои сани и посветили фонариками по сторонам.

На этот раз внутри было сухо, с высокого сводчатого потолка не капал дождь, а на полу не скапливалась вода. Мериньяк слышал стук дождя где-то наверху, но он был отдаленным и приглушенным. На самом деле вместо обычного шума дождя слышался низкий, прерывистый стон, доносившийся не только сверху и снизу, но и со всех сторон. Мериньяк не помнил, чтобы, когда они были снаружи, дул сильный ветерок, но было ясно, что любое движение воздуха каким-то образом направлялось и усиливалось воздуховодами и переходами, все еще пронизывающими здание, создавая почти музыкальное завывание.

Благодаря открытому пространству атриума найти спрокера было легче, чем первого, как будто она была произведением искусства в своей собственной лаконичной обстановке: целая комната для одного шедевра. Как и первый, она располагалась на уровне входа и также находилась в состоянии частичного слияния со стеной позади нее.

На этом сходство заканчивалось.

Мериньяк был первым, кто подбежал к ней, первым, кто осветил ее фигуру своим фонариком и голубым мерцанием своего дожигателя. Он остановился, как вкопанный.

Он был ошеломлен, охваченный совершенным восторгом паралича.

Дело было не только в том, что она была прекрасна, даже после смерти. Он не думал, что когда-либо видел кого-то более красивую, и даже не представлял, что такая красота возможна.

Просто моргнуть, просто подумать о том, чтобы отвести глаза — даже на одно мгновение, — было выше всяких похвал, это было преступление против природы.

Если первого спрокера застигло врасплох в момент отчаянной борьбы, когда он пытался спастись от поглощающей поверхности стены, то спокойствие этой женщины наводило на мысль о чем-то совершенно ином. Она не сопротивлялась ни малейшему из этих действий. В выражении ее лица и позе Мериньяк уловил нечто большее, чем простое приятие, — томную, восторженную покорность, готовность, которая переходила от энтузиазма к чему-то более близкому к вожделению.

Она не просто смирилась с этим превращением, она принимала его со всем пылом и жадностью сонной любовницы. Мериньяк полагал, что не было никаких причин, по которым последние сигналы, достигавшие умирающего разума этой женщины, не должны были быть вестниками удовольствия и восхищения, а не мучений и страха.

Было видно около двух третей ее тела, захваченного не столько попыткой вырваться из стены, сколько тем, как она прижалась к ней спиной, как будто стена была каким-то благоухающим водопадом, и она хотела продлить восхитительную прохладу первого покалывающего прикосновения к своей плоти, в полной мере наслаждаясь каждым нюансом этого успокаивающего прикосновения. Из-за чумы она стала переливчато-зеленой (или, возможно, всегда была зеленой), а вокруг нее, почти полностью, за исключением головы и шеи, в изобилии росли листья и плоды: мерцающие зеленые листья, лозы и гроздья ягод, все это отливало одинаковым металлическим блеском, как и все остальное в ней. Ее лицо было безмятежным, улыбка терпеливой, направление ее взгляда было ему не совсем понятно, но, казалось, она избегала его, как бы он ни менял угол своего наблюдения.

Он смотрел и продолжал смотреть. Первоначальный шок от ее красоты постепенно проходил, но он все еще не мог прийти в себя, удивляясь, что за странная алхимия света и формы могла так легко сотворить с ним такое. Никогда еще живое существо не трогало его так сильно, как этот труп.

Если она действительно была трупом.

— Парень с неба влюбился, — сказала Моллой.

Что-то в нем оборвалось. Он развернулся и занес кулак, словно собираясь сорвать маску Моллой с ее лица. Но в последний момент пришел в себя и разжал руку в слабой попытке скрыть свои намерения. — Дрель, — взволнованно произнес он. — Дай мне дрель, черт возьми. Ты же сама говоришь, что у нас не весь день впереди.

Моллой посмотрела на него, и, возможно, в ее глазах промелькнуло понимание того, что он собирался сделать или, по крайней мере, собирался попытаться. Не какое-то вновь обретенное уважение, а неохотное понимание того, что она, возможно, переступила какую-то черту и в будущем ей нужно быть с ним более осторожной.

— Конечно, — сказала она, произнося слова медленно и обдуманно. — Дрель. Она твоя.

Она передала дрель ему, и он, обхватив ее пальцами, вырвал у нее из рук.

Если ее сверлили раньше, то отверстия незаметно затянулись. Он не хотел быть тем, кто сейчас нарушит эту идеальную форму. В равной степени он не мог оставаться в стороне и позволить Моллой или Гриру сделать это вместо него, что и произошло бы, если бы он отказался. Итак, подобно хирургу, вынужденному выполнять мучительную процедуру над человеком, которому он больше всего не хотел причинять вреда, Мериньяк приступил к своей работе. Он выбрал места для сверления, но ни одно из них не приблизилось к безупречной, манящей маске ее лица, пробурив пару отверстий сквозь завесу листьев и лоз у нее под шеей, а еще одну пару — надо лбом, где металлическая листва образовывала высокую гофрированную корону. Он проделал еще одну дырку в ее запястье, когда ее рука появилась из листвы в чарующем жесте, словно это была ее воля, чтобы он последовал за ней обратно в стену. Всего пять мест, как и в случае с первым спрокером: если этого было достаточно тогда, рассудил он, должно хватить и сейчас.

— Теперь ты, — сказал он Моллой, опуская дрель.

Она с сомнением посмотрела на работу его рук, прежде чем переключить свое внимание на оборудование на санях. Вытащила пять зондов для прослушивания и вставила по одному в отверстия, которые просверлил Мериньяк, осторожно нажимая на них, пока они не достигли своего предела. Щелкнула выключателями питания, экраны и циферблаты засветились, как и прежде. Когда один из них замигал, она включила и выключила соединение, пока инструмент не перестал потрескивать, а циферблат не засветился ровным светом.

Моллой снова надела наушники и встала рядом со спрокером.

— Мама. Отец. Ребенок. Дом. Школа.

Стоя рядом с санями, Грир, прищурившись, смотрела на показания приборов. — Ничего.

— Работа. Общество. Столица. Престиж.

— Ничего.

— Восхищение. Уважение. Город. Сверкающий пояс.

— По-прежнему ничего.

Моллой сорвала наушники. — Тоже ничего. Хорошо, давайте жечь.

— Подожди, — сказал Мериньяк, удивленный скоростью постановки диагноза. — В первом случае ты провела гораздо больше тестов. Там были ключевые слова, гораздо более конкретные, чем те общие ассоциации, которые ты только что попробовала.

— У нас нет данных на каждого спрокера, — сказал Грир. — В основном мы не знаем, кем были эти люди, что они делали или кого знали. Эпидемия уничтожила девяносто девять процентов всех записей о гражданах в этом секторе. Тот предыдущий спрокер был одним из тех редких случаев, когда у нас были какие-то биографические зацепки.

— Но мы должны что-то предпринять, — взмолился Мериньяк. — Мы не можем просто осудить ее за то, что на первый набор ключевых слов не было реакции.

— Ее не за что осуждать, — сказала Моллой, уже проходя мимо него, чтобы вытащить из отверстий датчики прослушивания. Но, протянув к ним пальцы, она заколебалась. — Хотя, если ты действительно хочешь пройти лишнюю милю, парень с неба, никто тебя не останавливает. Всади ей пулю прямо в кору головного мозга, прямо между глаз.

Он оглянулся на нее. — Я не хочу.

— Да, мы заметили. Но ты же сам говоришь, что хочешь, чтобы все было сделано как следует. — Она потянулась за его дрелью. — С радостью сделаю это за тебя, если ты не уверен, что у тебя хватит смелости.

Мериньяк ткнул дрелью в потолок, держа ее высоко и вертикально, как пистолет дуэлянта. — Нет. Я сделаю это. Не ты.

Моллой отступила назад, протягивая ладони в знак капитуляции. — Пожалуйста. Но если ты хочешь, чтобы это было окончательно, сделай это хорошенько и глубоко. Убедись, что достал все, что осталось там гнить.

В то время как Грир наблюдал за происходящим, по-видимому, довольный тем, что Моллой и Мериньяк уладили это дело между собой, Мериньяк готовился к святотатственному акту, который ему теперь предстояло совершить. Он предстал перед лицом, слегка согнув колени из-за того, что она смотрела в сторону, и впервые посмотрел ей прямо в глаза. От ее красоты у него перехватило дыхание: во всяком случае, она поразила его сильнее, чем раньше, словно для того, чтобы сделать следующий шаг еще более трудным, чем он предполагал. И все же, даже когда их лица оказались на одном уровне, ее невидящий зеленый взгляд, казалось, скользил мимо него, словно она не осмеливалась встретиться с ним глазами.

Борясь с дрожью в руках, он поднял сверло, пока его режущий кончик не оказался прямо над ее носом. Он нажал на выключатель, и дрель зажужжала. Он поднес ее ближе, убеждая себя, что повреждение, которое он собирался нанести лицу, локализовано, симметрично и не должно быть более уродливым, чем след от пепла.

Сверло скользнуло, оставив на лбу женщины блестящую ямочку. Пораженный и испуганный, Мериньяк отдернул его.

Моллой издала смешок из-под своей маски.

Грир кашлянул и сказал: — Начни снова, на этот раз медленнее. Продолжай давить, но не слишком сильно. Пусть дрель сделает свое дело.

Он причинил ей боль, но не уничтожил ее красоту. Не стала ли сверкающая рана каким-то образом еще более совершенным контрастом со всем остальным, добавив ей необходимого несовершенства, которого ей недоставало до этого момента?

— В свое время, парень с неба.

Он успокоил руку, прислушался к совету Моллой и начал снова. На этот раз ошибки не было, и через несколько мгновений он почувствовал, что сверло начинает вращаться, набирая обороты. Чешуйки и завитки мерцающего зеленого цвета разлетелись в стороны от сверла, а режущий наконечник все глубже проникал в ее бровь. Он двигался медленно и уверенно и не допустил ошибки, пока не проник достаточно глубоко, чтобы добраться до важнейших структур мозга, если от них остались какие-либо следы.

Он остановил дрель, убрал ее и махнул Моллой рукой.

— Зонд.

— Да, сэр.

Моллой отмотала шестой провод от своего оборудования и вложила его конец в ладонь Мериньяка. Мериньяк взял прослушивающий зонд и установил его на место. Он оглянулся на оборудование на санях, на циферблаты и направляющие.

— Попробуй еще раз.

Моллой надела наушники и пробормотала несколько слов из теста, почти неразборчиво их произнося.

— Мать, отец, ребенок, дом, школа... По-прежнему ничего. Грир? У меня ничего нет. — Она сделала небольшую паузу. — Хорошо, тогда мы закончили.

— На слове "отец" что-то мелькнуло, — с сомнением произнес Грир. — Попробуй еще раз, с самого начала.

— Серьезно?

— Мы просто стараемся быть внимательными. Парню полезно видеть, что мы не относимся к этому легкомысленно.