Старик не ответил, лишь усмехнулся. К чему сеять слова попусту. Молчание — золото. Кто захочет понять — тот поймёт. Тому же, кто смеётся над врагом, речи ума не добавят.

С востока на запад, с севера на юг, докуда хватает остроты глаз, раскинулось море. Море трав. Оно дышит, живёт. В глазах пестрит от многоцветья травяного ковра, словно исполинским мечом рассеченного надвое. Бурый шрам тянется через державу владык Парсы на сотни парасангов с юго-востока на северо-запад. Царская дорога, древняя, как само время. Иные, услышав такое утверждение, скажут, что оно произнесено для красного словца, ведь дороге всего-то пара веков, она проложена во времена царя царей Дарайавауша, первого с таким именем. Знающие возразят на это, что волей великого хшаятийи его трудолюбивые подданные лишь соединили, кое-где перемостив заново, древние пути владык Ашшура. Потому-то Царская дорога соединяет крупнейшие города державы персов не по кратчайшему пути.

Так или иначе, но именно сын Виштаспы превратил дорогу в, поистине, одно из чудес света. Местами она замощена тёсаным камнем, через каждые десять стадий стоят столбы, указывающие расстояния, а на развилках ещё и направления обозначены. Путник знает, что пройдя очередные четыре парасанга, дневной пеший переход, он найдет стол и кров на специально обустроенном дворе. Царские гонцы получат здесь свежих лошадей. Уставшего немедленно сменит новый гонец, и послание продолжит свой путь без остановки, летя быстрее журавлей в отдалённые уголки державы. Но даже этого показалось мало царям, и они повелели устроить на вершинах ближайших гор сигнальные посты, позволяющие передавать сообщения ещё быстрее, с помощью костров в ночную пору и отполированных до зеркального блеска бронзовых щитов, отражающих солнечные лучи днём.

Тысячи купеческих караванов проходят Царской дорогой. Тяжёлые кибитки, увлекаемые парой или четвёркой степенно вышагивающих волов, неспешно катятся по безлесной каменистой Каппадокии, предгорьям Армении, безлюдной мидийской степи, плодородным низинам к востоку от Тигра.

Ветер гудит в ушах путников, приглушая все прочие звуки: низкий рёв быков и верблюдов, ржание лошадей, окрики всадников, звон бубенцов, топот копыт.

Пряный запах трав дурманит, он способен свалить с ног. Скрипят большие, почти в рост человека, колеса, перекатываются через неровности дороги, заставляя вздрагивать серую войлочную крышу кибитки.

Царской почте требуются считанные дни, чтобы передать эстафетой письмо из Сард в Сузы. Купец совершает такое же путешествие за месяц или два, а войску требуется три месяца. В начале лета бесчисленные рати великого царя царей выступили из Вавилона на север и, пройдя до города Арбелы, на много дней встали лагерем в ожидании подхода дополнительных сил.

Последним к войску присоединился отряд, ведомый Бессом, правителем Бактрии. Этот человек, властвовавший над одной из самых отдалённых хшатр державы, состоявший в родстве с Ахеменидами, повинуясь своему долгу хшатрапавы, "младшего царя", привёл две тысячи тяжеловооружённых всадников. Ядро их составляли сыновья знатнейших семейств Бактрии и Согдианы, бойцы поместной конницы. Каждый из них получил от владык Парсы на прокорм "надел коня" — землю с крестьянами, которые, не будучи рабами, платили всадникам оброк, обеспечивая их всем потребным для жизни. У тех же единственным занятием была воинская служба. Они должны приходить под знамёна царя по первому зову. С конём, при оружии, в доспехах и со всеми необходимыми припасами. Если сын такого воина выражал желание послужить царю царей, так же, как его отец — надел становился наследственным. Так создавалось сословие "благородных". Бактрийцы и согды славились, как отличные бойцы тяжёлого конного строя. Этим они превосходили персов, отдававших предпочтение луку, потому царь царей всегда звал их с собой на любую войну.

Кроме них в отряде состояли три сотни юношей из народа доителей кобыл, обитавших в Великой степи, которую делят на части полноводные реки, Окс и Яксарт. Эти племена, саки и массагеты, считали себя независимыми от власти владык Парсы, но охотно участвовали в походах, привлекаемые жаждой наживы. Только позови их Молодёжь, мигом соберутся в лихие ватаги, знай, успевай следить, дабы не пограбили по дороге мирных землепашцев.

Завершив четвёртый дневной переход от Арбел, войско встало лагерем на берегу реки Бумсла, возле селения, именуемого "Хлевом верблюда". Солнце клонилось к закату, ветер стих и весь лагерь заволокло дымами от костров.

Дров в степи взять негде. Их везут в обозе только для царского очага. Для большей части двора и самых знатных вельмож ужин готовят, используя кизяк. Хорошо высушенный, он лёгок, но занимает много места и потому не все могут его себе позволить. Простые пешие воины обходятся без костров, довольствуются припасёнными лепёшками, размачивая их водой или вином. Проще всего кочевникам, для них походные неудобства — сама жизнь. Сжевал кусок вяленного мяса, запил кумысом и спать.

Вчерашние землепашцы, согнанные под знамёна великого царя, с завистью втягивали ноздрями восхитительные ароматы, распространяющиеся от шатров знати, приговаривая: "Бедный человек ест пилав, богатый человек ест только пилав".

Воистину так. Ни один из бактрийских вельмож не доверит приготовления пилава рабу. Знатные воины не гнушаются сами его варить в походе — это благородное занятие. Потому-то сейчас им и занимался седобородый богатырь, самый старший из согдийских всадников, сидевших вокруг большого казана.

— Эй, Хоршед, а сливы где взял?

— Да там же, где и барана, в селении, у местных.

— Какой-то он у них тощий...

— Это да, хорошо бы пожирнее.

— Дома у себя зарежешь жирного барана, а здесь уж, какой есть. И так местные волками смотрят.

— Плетей давно не получали! Мы не крадём, а законно отнимаем! Воинам великого царя позволено.

— Дома... — вздохнул один из воинов, — увидим ли ещё дом? И чего нас потянуло сюда, за тридевять земель?

— Чего опять затосковал, Видафарна?

— Он все мечтает, что Ухшатра отдаст за него дочь.

— Роухшана дитя ещё, — грозно посмотрел на товарищей седой.

— Ничего, — уверенно сказал Видафарна, — три года подожду. Отдаст. Если не сгину в чужих краях...

— Не скули.

— Таков долг азадана[63] — следовать за своим повелителем, — наставительно проговорил седой, — или ты страдаешь, что Пресветлый Михр не дал тебе родиться крестьянином?

[63] Азадан — "благородный" (среднеперс).

— Да и чего по малолетней девке вздыхать, — заговорщическим тоном прошептал сосед Видафарны, — там, в этом самом Хлеву верблюжьем, я среди навоза такую паву видел. В самом соку, м-м-м, Ширен[64]!

[64] Ширен — "красавица" (среднеперс).

— её так зовут, что ли? Ты уже и имя успел узнать?

— Титьки большие у неё?

— Как дыни!

— Дыни? Дыни я люблю, — мечтательно протянул ещё один юнец.

— Ишь ты, любитель выискался! Да кто на твой хилый стручок позарится?

Несколько воинов рассмеялись. Любитель дынь набычился.

— Кто её мнения спросит! Я мужчина, как захочу, так и будет!

— Я бы на твоём месте не заглядывался на селянок, — раздался от входа в шатёр низкий голос, исполненный силы и уверенности.

Воины обернулись: там стоял человек чуть старше средних лет, темноволосый, бородатый, как и они, одетый в сходную одежду, широкие штаны с рубахой, расшитой цветами, мягкие сапоги и кожаную шапку. В ушах, как и у всех, серебряные серьги. Лишь узорчатые браслеты на запястьях и акинак[65] в лакированных ножнах, с золотыми накладками, более дорогой, чем у остальных азаданов, говорили о том, что этот человек даже среди "благородных" возвышен властью. Должность его называлась — "шатапатиша", сотник, хотя он командовал куда большим отрядом.

[65] Акинак — короткий (40-60 см) железный меч, применявшийся скифами и персами.

— Уличённого в насилии оскопят, — сказал шатапатиша, — вы не дикие горные племена грабите, а находитесь на землях, где живут мирные землепашцы, верные подданные великого царя, друга правды и справедливости, да продлит Ахура Мазда его дни. Закон здесь для всех един, будьте вы хоть трижды азаданами в Сугуде[66].

[66] Сугуда — Согдиана, историческая область в Средней Азии, между Оксом (Амударьей) и Яксартом (Сырдарьей).

— Все равны перед хшаятийей, но парсы всех равнее, — проворчал седой.

— А за такие речи, Хоршед, можно лишиться головы, — сказал шатапатиша.

— Как будто ты сам, Спитамана, никогда об этом не задумывался, — огрызнулся седой.

Шатапатиша ответить не успел, его внимание привлёк человек, подошедший к шатру. Как и сам Спитамана, он был согдийским вельможей, но носил длиннополый мидийский кафтан с драпировкой на плечах и узкими рукавами.

— Ты куда пропал? — спросил его шатапатиша, — я тебя потерял.

— Садись с нами, Ухшатра, — пригласили подошедшего воины, — сейчас есть будем, почти готово.

— Ты же сам послал меня к Бессу, — сказал Ухшатра, присаживаясь в круг.

— Не думал, что ты так долго проходишь. Что сказал Бесс?

— Ничего. Его срочно вызвали в ставку великого царя. Некогда ему, видите ли, разбираться с пьяными саками. Ты утихомирил их?

— Да, разошлись, но подчиняться по-прежнему не желают, шакальи дети. Только силу понимают...

— Зачем великий их вообще тащит на войну? — спросил один из воинов, — они же дикие совсем.

— Потому что они хороши в драке, а платить им не надо, достаточно добычу посулить, — ответил шатапатиша.

— Они в своих степях в драке хороши, — возразил Хоршед, — мне отец рассказывал, а он от деда слышал, что когда великий Хшаяршан полтораста лет назад ходил за море воевать с яванами, он тоже брал с собой саков, только от них там толку не было. Их тогда пешие яваны побили в каком-то ущелье. И была-то тех яванов малая горстка. Вот и сейчас мы не в степь воевать идём. Чего таскать с собой саков?

Согды изрядно недолюбливали своих кочевых соседей. Когда те начинали похваляться доблестью, рассказывая о том, как разбили некогда войско персов, убив самого царя Куруша, доителям кобыл припоминали их вековой давности позор, превратившийся в сказку, обраставшую все новыми и новыми удивительными подробностями. Не так уж много свидетелей той битвы добралось до Согдианы, но ведь несложно из мухи сделать слона. Особенно упирали согды на обидную деталь: саков, великолепных наездников, разбили пешие.

— Вино, — один из воинов протянул Ухшатре кожаный бурдюк.

Тот благодарно кивнул.

— Интересно, зачем Бесс потребовался ко двору? — задумчиво произнёс Спитамана.

— Чего гадать? — сказал Ухшатра, — может быть тысяча причин. Он же родственник Ахеменидам, может быть, великий хшаятийя пригласил его разделить с ним стол.

— Не думаю. Я слышал, прибыл гонец с запада. Должно быть что-то серьёзное случилось, раз государь решил созвать совет.

— Скоро узнаем, — зевнул Ухшатра.

* * *

Царский шатёр стоял на деревянном помосте, высотой в четыре локтя, уменьшенной копии террас, на которых возведены дворцы столиц державы Ахеменидов. Походный дом царя царей ежедневно собирали и разбирали несколько сотен человек, а перевозили на пятидесяти повозках.

Эллины, что постоянно в числе великом толпились при дворе благоволившего к ним царя, будучи воспитаны в скромности, характерной для их небогатой родины, поражались неумеренной роскоши, царившей вокруг. В своих письмах и записках они, не скрывая удивления, наперебой повторяли невозмутимое речение придворных о том, что: "царь царей никогда не расстаётся со своими близкими людьми и любимыми вещами". Близких у хшаятийи не менее тысячи: его семья, целая армия родственников, наложниц, преданных слуг. Дарайавауш постоянно путешествовал между своими резиденциями в Вавилоне, Экбатанах и Сузах, а любимые вещи всегда сопровождали его, превращая царский караван в гигантскую змею, протяжённостью способную поспорить с немалым войском.

Некоторые эллины смотрели на все это с нескрываемой завистью, другие неодобрительно качали головами, но сами азиаты не видели в блеске царского двора ничего дурного.

Шатёр состоял из нескольких помещений. Покои государя соединялись с канцелярией, которой заведовал хазарапатиша, командир тысячи царских телохранителей, а по совместительству — начальник над шептунами, "глазами и ушами хшаятийи", распорядитель приёмов, без ведома которого никто не мог входить в покои повелителя. Исключение делалось лишь для матери, старшей жены и детей великого царя. Главам семи самых влиятельных родов Парсы попасть на приём так же не представляло труда: начальник стражи, сотник арштибара[67], в свой черёд охранявший шатёр и особу государя, докладывал об их визите и пропускал. Все прочие бесчисленные просители, могли дожидаться приёма много дней и даже месяцев, записываясь в канцелярии в нескончаемую очередь. Хазарапатиша единолично принимал решение, кого пропустить, кому подождать или вообще давал от ворот поворот. Постоянно сетовали на недоступность царя царей эллины, недавно прибывшие с родины, особенно, если они были плохо осведомлены о нравах, традициях и этикете двора, и никак не ожидали подобной чиновничьей волокиты.

[67] Арштибара, "носящие айву" — оторные воины, телохранители царя царей. Тупые концы их копий украшались золотой айвой. Эллины называли этих воинов — "мелофорои", "яблоконосцы".

Канцелярия соединялась с помещением, размерами сопоставимым с покоями государя и служащим для той же самой цели, что и знаменитая ападана Парсы, построенная Дарайаваушем Великим и его сыном Хшаяршаном. Ападана, парадный зал, предназначенный для приёмов, мог, по уверениям придворных, вместить десять тысяч человек. Конечно, походный шатёр на такое не способен, но и он невероятно огромен. Его поддерживала дюжина украшенных резьбой деревянных столбов. Ощущение сходства с ападаной не покидало всякого, входящего сюда, если, конечно, он бывал и во дворце древнейшей столицы державы. Там хранилась значительная часть казны, но цари редко приезжали туда, хотя на украшение города тратили сил не меньше, чем на другие свои столицы — Экбатаны, Сузы и Вавилон. Взгляд любого из "благородных", вхожих к царю царей, сразу отмечал, что золотая вышивка пурпурных стен шатра в точности повторяла барельеф ападаны, на котором изображена процессии тридцати трёх покорённых народов, несущих дань повелителю половины мира.

Высший совет царя царей в походных условиях, конечно, не предполагал приёма столь огромного числа посетителей, какое присутствовало на торжественных церемониях во дворцах, но, тем не менее, сейчас в шатре яблоку было негде упасть.

Хазарапатиша Набарзан, одетый в пёстрое мидийское платье, стоял у правого подлокотника пустого трона владыки, сурово обозревая ряды вельмож и полководцев, ожидавших выхода повелителя. Набарзану исполнилось около сорока, но выглядел он несколько старше своих лет. Хазарапатиша был мрачен, поэт сказал бы: "Его лицо имело цвет, чернее прокопчённого казана". Губы поджаты, отчего густая тщательно завитая борода немного топорщилась вперёд. Между бровями пролегла глубокая морщина, а глаза слегка прищурены. Взгляды, которые он бросал на придворных, заставляли многих из них вздрагивать и пятиться, что в такой толпе сделать было непросто. Уж если, всегда спокойный и незыблемый, как скала, Набарзан чем-то рассержен, чего же в таком случае ждать от государя?