— Что? — удивился Пила. Ему мигом вспомнилось, как в Новой Дубраве такой же служка так же неожиданно постучал в их комнату и доложил о приезде Молния. Остальным, кажется, вспомнилось то же самое.
— Молний! — воскликнул Коршун!
— Молний погиб... — сказал Рассветник неуверенно — Я его смерть видел, как наяву...
— А не мог он показаться погибшим, чтобы злыдней обмануть? — спросил Коршун.
— Не знаю... — прошептал Рассветник — Такого волшебства я не знаю... Но Молний всяко больше меня знал. И почему с закатной стороны приехал?
— Может, крюк сделал, пока спасался? — продолжал Коршун свое. Он повернулся к парнишке — А какой он из себя? Высокий?
— Ну, да... — ответил слуга.
— Один приехал? — спросил Рассветник.
— Один.
— Ты сам видел, что один, или так сказали? — пытал Рассветник.
— Сам видел. Одетый чудно, и такой замызганный, как будто от самого Стреженска скакал.
— Так кому это еще быть! — воскликнул Коршун.
— Ладно, что зря голову ломать. — сказал Рассветник — Пойдемте все, сами посмотрим, кто там!
Захватив оружие, Рассветник, Коршун, Клинок и Пила спустились вниз и вышли на крыльцо.
Посреди двора стоял человек, похожий на Молния не больше, чем гусь на свинью. С виду за тридцать лет, давно нестриженый, немытый, с нечесаной бородой. Обликом нежданный гость был светло-русый, худой как щепка, совсем не рослый как Молний, а лишь долговязый, и от худобы казался еще долговязее. Одетый и правда не по-здешнему. На ногах были чуть заостренные башмаки, поверх обмоток, доходивших до колена. Рубаха, подпоясанная узорным поясом, когда-то была белой, а теперь уже скорее стала черной, Поверх нижней рубахи висела на угловатых плечах другая — серая, без ворота, без рукавов, распахнутая настежь, длинной до середины бедра. Серые штаны, лоснились от лошадиного пота. Под уздцы незнакомец держал пегую лошадь незнакомой породы — не богатырского скакуна, но и не крестьянского коняжку.
— Пифа! Второфа! — крикнул он, едва Пила появился на крыльце.
— Хвост! Хвост, это ж Хвост! Здорово, брат!
— Стой! Кто это? — остановил было Коршун парня, рванувшего навстречу гостю.
— Да Хвостворту! Брат же мой, из гор приехал! Только, бес, худой стал как цапля!
Пила сбежал вниз, и крепко обнял брата.
— Черт, похудел как! — дивился он, ощупывая руки Хвостворту — Все кости торчат! ("И как постарел! Десять лет прибавил, а то и больше..." — подумал про себя) Ты как здесь-то очутился?!
— Да как и ты, так же! Лесом-полем, полем-лесом! Сраку об коня отбил — будь здоров! — ответил Хвост, шепелявя так, что один только привычный Пила разбирал его слова без затруднения. Недаром же он носил свое прозвище! — Я в Горюченское прискакал, там только и разговоров, куда и с кем ты да Краюха пропали! А в Дубраву долетел — так мне уже в воротах Жадина рассказал, как ты там злыдней гоняешь!
— И про злыдней уже знаешь? — удивился Пила — Тогда... и про Краюху знаешь...
— Знаю, Пила. — сказал Хвост, мигом помрачнев. Радости от встречи с братом как не бывало. — Все знаю. Орлан в Новой Дубраве мне про вас рассказал.
— Как же ты...
— Как я на таких радостях умом не тронулся? Да вот так. В горюченское к нам приехал — узнаю, что отца год как проводили, а брат со злыднем уехал — когда ж тут было умом трогаться! Надо было ноги в руки хватать, да гнать за вами во весь дух.
— Постой-ка, ты знал в уже Горюченском, что это злыдень был? — совсем уже удивился Пила.
— Конечно, знал! Я ведь его за горами видел, вот как тебя сейчас! Я там от него, брат, такого лиха хлебнул, что теперь тошно смотреть на этих сучьих волков! Когда мне Колючка про Краюхин отъезд рассказал, я тогда сразу понял, что к вам пожаловал за гость! Я-то, дурак, думал — приеду, удивлю всех сказками про свои загорские приключения, а ты тут, оказывается, похлеще делов наделал!
— Во даешь, брат... — сказал Пила.
— Ну-ка, парень, постой! — вмешался в разговор Рассветник — Какого это ты лиха от злыдня хлебнул за горами?
— А это, боярин, долго рассказывать. Ты сам-то кто будешь? — спросил Хвостворту, ни капли не смутясь, а даже наоборот — с некоторой дерзостью в голосе.
— Хм... Ну вот, что: пойдемте-ка все к нам, там и познакомимся, там и про свои загорские приключения расскажешь. Да и Пила, думаю, все-таки найдет тебе что рассказать.
В комнате Хвостворту перво-наперво предложил его накормить, а уж после расспрашивать.
— А то с позавчера маковой росинки во рту не было. Нигде и куска хлеба не ухватил — так спешил вам на помощь! — мотивировал он просьбу.
Пока Хвостворту набивал брюхо оставшимися от ужина хлебом с кашей, Пила представил ему спутников и стал рассказывать обо всех злоключениях, начиная с Краюхиного отъезда. Хвост слушал внимательно, однако же не отвлекаясь от яростной работы ложкой. Но не успев вычистить миску, он остановился, и больше уже не прикасался к еде, когда Пила дошел до находки мертвого тела в лесу, до обряда с кровью и вином.
— Упырь... Вот же упырь, сучья короста... — сказал Хвостворту, качая головой.
Пила продолжил говорить. Что было уж совсем непонятно, то Рассветник и Клинок поясняли сами. Когда дошло до схватки со злыднем, Хвостворту спросил:
— Так ты как понял-то, что это злыдень, если, говоришь, видел Краюху? Ты точно знаешь, что это он был, или тебе тут голову заморочили?
— Ну, парень... — возмутился было Коршун, и даже вроде стал привставать с лавки, но Рассветник положил ему руку на плечо, и Коршун замолчал.
— Точно, Хвост, поверь. — сказал брату Пила — Ты бы увидел — сам бы все понял. Я хотя по дороге слушал, что про это говорили, но для себя ни на миг не верил. И тот волчий выродок как знал, что я не верю, хотел обмануть... А когда я его увидел — тут уже никаких рассказов мне не надо было... Не Край это был, точно, близко не он.
— Ладно, брат, верю... Я бы может и не поверил, только сам знаю, какие эти злыдни из себя, увидишь какие они есть — так ни с чем не перепутаешь... И вы, добрые люди, простите меня — такая беда у нас с Пилой. Сколько лет мы с братом хотели увидеться, вот свиделись, наконец, а тут — на вот тебе, на здоровье...
— Вот так и было все... — заключил Пила — А Краюху мы на другое утро проводили.
Хвост в ответ не сказал ничего...
— Значит так: — прервал Рассветник молчание — Твой, Хвостворту, рассказ мы на завтра отложим. Пока всем отдыхать. И прислуге скажем, пусть вина для поминки принесут, что ли...
Отправили коридорного за вином и хлебом, и просидели долго. Снова пили и закусывали, снова спели много песен, — и те, что пели в день краюхиных проводов, и другие. Хвостворту пел, как научился в Горах — там он вдоволь наслушался прощальных слов. Пели, вспоминая Краюху — непутевого малого, но честного и доброго, который погиб ни за что-ни про что, без всякой вины.
Вспоминали тут же Молния, богатыря из богатырей, и пели о нем. Пели о его храбром сердце, о его могучей руке, светлом уме и великом знании. О том, как служил он всю жизнь доброму делу, белому свету, Земле и Небу, ратайской стране и людскому роду. Как пал в битве, защищая людей, и о его новом пути в иное бытие, где свершит он новые подвиги, неведомые никому из живущих под солнцем...
Уже за полночь улеглись спать. Рассветник, которому выпало караулить второму после Коршуна, в свою очередь расположился за столом, перед одинокой горящей свечкой. На полу меж лавок был уложен тюфяк с постелью — это слуги позаботились для нового жителя. Но Пила уступил ему свою лежанку — В последние недели Хвосту приходилось спать и на траве, и на голых камнях. Клинок с Коршуном лежали по местам, и дружно храпели. А братьям не спалось обоим. Лежа рядом один на лавке, другой — внизу на тюфяке, братья тихонько переговаривались. Это заметил Рассветник. Он взял в одну руку скамейку, в другую — свечку со стола, и подойдя к братьям, сел поблизости.
— Вот что, горожане. — сказал он — Раз не спим все равно, может тогда не будем до утра откладывать. Хвостворту, расскажи про свое приключение, и как ты со злыднем поякшался за горами.
— Да, правда, расскажи! — попросил и Пила. — Сколько уже проговорили, а что с тобой там было, так и не знаю!
— Ладно, слушай! — согласился Хвост.
Говорил он долго и обстоятельно. Расписывал все в подробностях и приукрашивал такими словцами и присказками, за которыми иной рассказчик полез бы в карман. Но все же о чем-то умолчал, о чем-то слишком уж приврал. А я так расскажу, как все было в точности, честь-по чести.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ЗАГОРСКИЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ ХВОСТВОРТУ.
3.1 НЕДОБРОЕ УТРО.
Зимы к закату от Хребта всегда были теплее, чем на ратайской равнине. А в этот раз выдалась и вовсе, как не зима. Снега почти не выпадало, Разве что на день-другой ложилось на землю совсем немного, а после таяло. Лед на реках и озерах не вставал, а если какую-нибудь тихую заводь и покрывал тоненькой корочкой, то опять же, не дольше чем на день или два. Зато почти не случалось дня, чтобы не накрапывал мелкий дождик, такой холодный и колючий, словно ледяные иголки сыпались на землю с серых небес. И если бы не солнце, что катилось каждый раз по небу с рассвета на закат столько, сколько ему было положено — а во время, с которого начнется повесть, дни были еще коротки, но становились с каждым разом все длиннее — то и подумать было бы невозможно, что все еще зима на дворе. Казалось, что на дворе была то ли чересчур слякотная осень, то ли весна, слишком холодная и пасмурная.
Дружина большого дубравского боярина Беркута кочевала по Захребетью. Искали, где можно поживиться чем-нибудь съестным. Где-то ночевали раз, где-то оставались на пять дней, где-то на десять. Сейчас вторую неделю отряд стоял маленьким тайным табором, в окрестностях города Гусак, в лесу, на скате оврага между двумя небольшими гривами. По всем сторонам Беркут разослал разведчиков по двое-трое — высматривать, выслушивать и вынюхивать. Не осталось ли захребетников в какой деревне, не поднимается ли дым из очагов, не поют ли утром петухи, не замычит ли корова в хлеву, не донесется ли до чуткого нюха дубравцев запах свежего хлеба. Даже если лаяли во дворах собаки — и то уже считалось добрым знаком — во многих селениях из собачьих костей давно уже сварили похлебку, съели ее, и успели позабыть, какова на вкус...
На бенахской войне осенью елось и пилось вдоволь. Зимой — так и сяк. А чем ближе к весне, тем тоскливее свистел ветер в животах у ратаев. Теперь приближалось как раз такое — самое голодное — время. В самих Горах прокормиться было нечем уже не первый год — жители из долин давно кто разбежались кого вывели на ту или эту сторону, кто сами околели от голода. Поэтому воевода Барс, отец Орлана, стал отправлять в Захребетье легкие отряды, добывать полкам припасы. Иногда до половины всего войска уходила с гор на равнину. И никто в войске не знал Захребетья так хорошо, как Беркут и его люди. Поэтому и посылали дубравцев всегда в числе первых.
В начале Беркуту служила удача. Он исправно отсылал Барсу зерно и скотину. Но то — в начале, а теперь, вот уже месяц, как всех трофеев едва хватало на пропитание самих добытчиков. Да и на пропитание, к слову, не очень-то сытное, а если совсем по чести говоря — то как раз, чтобы только ноги не протянуть...
Разведчики возвращались, разъезд за разъездом, и все говорили одно и то же: там деревни стояли совсем брошенные, там сожженные дотла, в том месте нашли одну только старуху, неизвестно чем еще живую, а в другом селянка варила детям в котле ворону с перьями. Всюду видели запустение, горе и смерть.
А настоящая война стояла лишь на пороге этих мест. Скоро закатным предгорьям Хребта предстояло почувствовать ее на себе сполна. Придут из-за гор стреженские полки и всех, кого застанут в полумертвых деревнях, будут убивать или уводить на ту сторону.
Хвостворту вернулся из рейда четвертого дня. А сегодня, уже затемно, пришел с закатной стороны последний отряд-тройка, и его старшина держал ответ перед большим боярином Беркутом.
Вокруг единственного костра теснились человек пятнадцать, озябших и промокших. Отогревались, варили кашу и пекли на камнях лепешки. Напротив грузного бородатого Беркута сидел и вел речь Царапина, как и Хвостворту недавно взятый в боярство из ополчения. В одной из стычек в горах его ударил в лицо граблями местный крестьянин, наградив впечатляющими шрамами и заодно новым прозвищем.
— До самого Гусака все пусто. — рассказывал Царапина — Если наши где-нибудь трех крошек не прибрали, то уже подмели бенахи и те незнакомцы, которые к ним приходят с заката. Все поселки без людей стоят. Собаки — и те ушли. Под самим городом у бенахов большой стан. Много войска собралось, особенно незнакомцев. Только при нас еще один полк к ним шел. Мы к ним подобрались, разглядели кое-что.
— Какие они из себя? — спросил Беркут.
— Чудные, честный боярин! Флаги пестрые, с чудовищами, и сами все разодетые как петухи. В шапках перья. На всадниках некоторых броня до пят. У пеших на головах железные шапки, вроде тарелок. Самострелы, щиты в рост. Всего конных и пеших с полтысячи. Да безоружных, да бабы на телегах — еще сотни две. На ночь огородились повозками, выставили сильную стражу, будто ждут нападения.
— Слышал? — спросил Беркут воина, которого отправлял в горы с донесением. — Об этом всем Барсу перескажешь слово-в-слово. Что будем дальше делать, господа бояре? — обратился он ко всем — Как нам быть?
Ответил старшина по имени Селезень:
— Тут нам оставаться больше не для чего. Тут мы больше ни корочки даже себе не добудем, не то чтобы в Горы отправлять. Надо сниматься куда-то.
— Куда сниматься? — спросил Смелый, единственный в дружине Беркута, кто был с ним с самого начала войны — За Гусак, на закат идти?
— За Гусаком наших, кажется, еще не бывало. — сказал Царапина — там, должно быть, сытные места... Но там все бенахское войско...
— Едва там появимся, мигом сцапают. — сказал Селезень.
— Тогда что, в Горы обратно? — спросил Смелый.
— Так, выходит. — сказал Селезень.
— А толку? — спросил его боярин — Не один ли бес, где пухнуть с голоду. Здесь еще хоть чем-то перебиваемся, а там давно из конских копыт похлебку варят.
— Слушай меня! — сказал Беркут — Так или нет, а отсюда пора сниматься. Здесь больше перебиваться не сможем. И страна истощилась, и слух о нас, должно быть, уже прошел далеко. На закат пробираться слишком опасно. А в горы придем — сам скажу Барсу, чтобы требовал у князя припасов, и без шуток, иначе уйдем в Дубраву, и сказка вся. Завтра отдыхаем, послезавтра на рассвете снимаемся. Стоять в ночь сначала тебе, Ладонь с твоими орлами, потом Хвостворту. Старший на ночь — Смелый. Пришедшим ужинать, Смелому — собираться в дозор. Остальным спать. Все.
Отдав это последнее распоряжение, Беркут улегся на подбитый мехом плащ, прикрылся полой и мгновенно захрапел. То же собирался сделать и Хвостворту. Рядом расположился Царапина. Завернувшись в покрывала, он уже закрыл глаза, когда Хвост окликнул его вполголоса:
