— А кем они были, ваши сыновья? Что с ними стало?
— Братья-Ветры, могучие Всадники Зари, они ушли на войну с Предвечным Мраком. Но когда-нибудь они вернутся, все четверо, я знаю.
Николас неловко повёл плечами.
— А ваш муж?
— Небесный Повелитель, главный среди Стихий. Нет, он не вернётся, но когда-нибудь я отправлюсь следом за ним. Когда дождусь сыновей.
— А что такое этот Предвечный Мрак? Я видел его Предвестников с разноцветными глазами и бездонными пастями. К их сердцам присасывался чёрный спрут и управлял их волей.
— Да, это всё он. Древнейший враг. Он пришёл сюда следом за Повелителями Стихий. Тоже мечтал обрести свои владения и реальное воплощение, но не хотел ничего делать, хотя ему предлагали работать вместе с остальными богами. Он только завидовал чужим богатствам и жаждал их отобрать. Чёрными тенями он носился по земле, пожирая тех, кто был слаб душой, а сильных заражал своими осколками и делал из них Предвестников. Единственное, чего боялся Мрак, это мечи из звёздного металла, что ковал мой муж в Небесной кузне.
Звёздные мечи! Тот голубой клинок Предвестника, точно! Именно он победил Мрак в Волынцах. Только жаль, что от него ничего не осталось.
— Мрак привёл сюда демонов в надежде, что они станут ему союзниками, но не все из пришельцев встали на его сторону, — продолжила рассказ Умай. — Мой муж и его соратники наделили людей своими силами, чтобы те помогли им в борьбе. Тогда в Войне богов погиб целый континент.
— Гундигард? — удивлённо моргнул Николас. Самое невероятное объяснение из всех!
— Да. Тогда мой муж запечатал Мрак ценой своей жизни. Жалкая горстка Предвестников разбрелась по миру в поисках личной выгоды. Люди смогли жить спокойно в северном Мунгарде. Но ничто не вечно. Когда власть Стихий над миром ослабла, Мрак сломал печати и вырвался наружу.
— Предвестники захватили власть?
Умай кивнула.
— Буранбай, сын Старого Хитежа, был обучен нашему языку, языку сердца и души. Когда он обратился за помощью, я не смогла отказать. В память о моём муже мы с Цильинем укрыли его гонимый Мраком народ в нашей Долине.
— Но меня этому языку не обучали, так почему...
— Ты говорил на нём всегда.
Николас отвернулся. Он чувствовал, будто живёт в чужом доме, носит чужую одежду и ест чужую пищу. Как чудовищный зуд, хотелось забыть, не расчёсывать руки до крови, а не получалось. Саднило с новой силой каждый раз, когда он слышал исполненный тоски голос Белой Птицы. Нет, нужно вспомнить, нужно удержать себя в здравом рассудке!
— Я прохожу испытание Сумеречников. Вёльва сказала, что в Долине я должен отыскать себя.
— А, Сумеречники. Солдатики моего младшего мальчика, он очень их любил, — усмехнулась Умай. — Я подумаю, как тебе помочь, а пока выпей отвара и ложись спать. С дочкой Буранбая я не скоро закончу. Ух, и сильно она себя отравила, не только кампалой, но отчаянием, что убивает душу не хуже яда.
Верить никому не стоило, ни людям, ни уж тем более тем, кто ими не являлся. Но одного взгляда слепых глаз Умай было достаточно, чтобы он повиновался настолько безропотно, как не повиновался даже родителям.
Николас зачерпнул из котла чашку отвара, выпил, снял порванную одежду и нырнул под тёплые одеяла. Сон, сладкий, как ладу, захватил его без остатка.
* * *
Утром его разбудили мягким прикосновением к плечу. Оли стояла над ним и улыбалась удивительно мягко. На ней был красный халат с пёстрыми вставками, украшенный на груди, подоле и рукавах ракушками и деревянными бусинами. На голове круглая фетровая шапочка, расшитая золотыми узорами. Совсем как у коренный сайберки.
Она протянула ему миску разваренного на молоке риса с изюмом и орехами.
— Поднимайся. Ты проспал три дня. Матушка Умай сказала, что ты был настолько истощён, что нуждался в отдыхе и лечении не меньше меня.
Николас подскочил рывком так, что даже голова закружилась. Умай пряла шерсть на восточной половине юрты. Ощутив его взгляд, она повернулась и улыбнулась так, что всякое возмущение умерло на устах.
— Слабым женщинам иногда нужно пользоваться хитростью, чтобы справляться с мужским упрямством.
Николас взял миску и принялся завтракать. Блюдо легко проскальзывало в горло, как нежный пряный пудинг. Николас не мог остановиться, пока не очистил всю миску, и только тогда почувствовал, что полностью сыт.
— Я иду в Хитеж, — подсела к нему Оли. — Матушка Умай сказала, что там я пройду испытание, как Сумеречник, и узнаю про своё наследие. Тогда обрету силу и мудрость, чтобы противостоять Мраку.
— Мне казалось, что одолеть его можно лишь звёздным клинком, — Николас снова обернулся к Умай, но та лишь грустно улыбнулась.
— Он не по её руке. Но если каждый зажжёт в своём сердце свечу и будет бороться, то мои сыновья победят, и Мрак убоится света. Теперь я в этом уверена.
Братья-Ветры, Всадники Зари, ну да. Только не уничтожат ли они в этой борьбе ещё и Мунгард? Тогда людям бежать будет некуда.
— Пойдём со мной в Хитеж, неверующий! — Оли потянула его за руку. — Я покажу тебе праведных людей, и тогда ты поймёшь...
— Нет, — властно оборвала её Умай. — Его место не там. Его ждут в заброшенном храме Куала Джутти на другой стороне Долины. Рядом есть озеро, в котором растут сиреневые лотосы. Собери их и преподнеси тому богу, которому сам захочешь, и он покажет тебе то, что ты ищешь. Это и есть конец твоего испытания.
Посмотреть на праведных людей Хитежа ему хотелось гораздо больше, но нарушить правила в шаге от заветной цели точно не стоило.
— Знаете, какая завтра дата? — улыбаясь, сказал он.
— Новый год? Канун Мардунтайда? — смутилась Оли.
— Мой шестнадцатый день рождения, совершеннолетие, — ответил Николас. Как хорошо, что до Рифейских гор Неистовый гон не докатывается. Первую неделю Мардуна в своей жизни он проводил спокойно. — Быть может, это знак к удаче? В храме я обрету могущество и мудрость?
— После ничто уже не будет прежним. Это точно, — сказала Умай, вручая ему мужской халат, чёрный с синими узорами.
Смеясь, она заплела волосы Николаса в церемониальный пучок на затылке:
— Такие причёски носил ещё мой муж в память о своей далёкой и неведомой даже мне родине.
Значит, Сумеречники переняли гельерку от Стихий.
— Ступайте! Цильинь тебя проводит, — сказала на прощание Умай.
На пороге юрты Николас расстался с Оли и подошёл к растянувшемуся на солнечной лужайке зверю. Тот приподнял голову и приоткрыл один глаз.
— Садись! — услужливо перекатился на брюхо Цильинь и подставил спину.
По его мощной ноге Николас забрался наверх и вцепился в чешую. Зверь понёсся по цветущим лугам, не задевая высоких трав, не нарушая безмятежную тишину раннего утра.
Они остановились на берегу озерца с зелёной водой, от которой несло гнилью. У самого берега посреди больших круглых листьев росли роскошные сиреневые цветы, похожие на большие лилии.
— Лотос рождается в мутной болотной воде, но появляется на свет незапятнанным и чистым, — процитировал мудрое изречение Цильинь. — Так и к нам, где и кем бы мы рождены ни были, что бы с нами ни происходило, грязь липнуть не должна.
Николас заправил полы халата за широкий кушак, чтобы не запачкаться, и принялся собирать цветы, осторожно ступая по илистому дну. Набрав охапку, он последовал за Цильинем к противоположной от юрты стороне долины.
Там и находился заброшенный храм Куала Джутти — большое строение с покатой закругленной крышей зелёного цвета. Ступенчатый вход сторожили молчаливые каменные химеры и следили за посетителями хмурыми взглядами. Николас открыл створки дверей, украшенных вьющимся позолоченным орнаментом. Пахнуло затхлостью, видно, в помещение никто не входил уже много лет. Внутри царил полумрак, свет с трудом проникал сквозь узкие окна. Тускло сверкали драгоценные камни в покрытых паутиной барельефах. Гулким эхом отдавались шаги, на пыльном полу оставались следы.
У стен в отделённых колоннами нишах стояли статуи богов. Располагались они в таком же порядке, как и их символы на камнях Госкенхенджа. Лица и позы выглядели удивительно живыми. Николас угадывал в них черты своих знакомых: вон та дочь Повелительницы Огня, готовящаяся стрелять из лука, точь-в-точь вспыльчивая, боевая Оли; вон тот добряк Повелитель Вод, уже в возрасте, похож на Эглаборга. А у дальней стены напротив входа — Небесный Повелитель.
Слева от него, взявшись за руки, шли хороводом четверо Братьев-Ветров. Высокий мальчишка с руной "кеназ" во лбу и тотемом сокола на груди напоминал Эдварда заносчивым взглядом. Вот-вот начнёт упрекать Николаса в том, какой он непослушный и сколько неприятностей всем доставляет.
У самого меньшего лицо было пустым, словно его сбили, и даже руну на лбу затёрли царапинами, остался только тотем — кот. Разве этот дохляк, совсем как Николас в детстве, может быть непобедимым основателем ордена Сумеречников? Самим Безликим? О нет!
Николасу гораздо больше приглянулся старший, обозначенный руной "альгиз", крупный мальчик со взрослым рассудительным взглядом. Брат-ворон, который много лет защищал Николаса от Неистового гона в неделю Мардуна. Надёжный и сильный, с таким даже против Мрака — не страшно.
Разглядывая четвёртого, Николас замер. Вид подкупал добротой, на губах лучилась радушная улыбка, изображение совы на груди выглядело милым в своём безмятежном сне. Только в уголках глаз мальчика таилось что-то, объяснения чему Николас не находил. Тоска ли это? Затаённое одиночество среди таких ярких братьев? Ожидание чего-то? Очень хотелось протянуть ему руку и помочь, сказать, ты не один, я с тобой, что бы ни происходило.
Испытание, не испытание... Николаса же учили прислушиваться к сердцу, к чутью. Он положил цветок к ступням мальчика и поднял взгляд на его лицо. "Турисаз", тёрн — было обозначено на его лбу. На мгновение показалось, что статуя дёрнула краем рта, ухмыляясь.
С другой стороны стояла Умай. Её изображали красивой женщиной в цвете лет с пышными крыльями за спиной, на её губах застыла добрая улыбка. В благодарность за помощь Николас хотел отдать все цветы ей. Это было справедливо по отношению к матери, которую оставили все её близкие на долгие века.
Взгляд упал на самого Небесного Повелителя в центре. Николас подался вперёд, как завороженный. Если в других статуях сходство было едва уловимое, скорее надуманное, то эта казалась вылепленной с отца. Тревожная морщинка между глаз знакома с детства. Взгляд такой печальный и усталый, словно его обладатель держит в себе слишком многое и не позволяет никому разделить свою ношу.
Это волшебство храма заставляет чувствовать себя ближе к небожителям, одним из них? Как будто встречаешь, разговариваешь, просишь не кого-то далёкого и непонятного, а своих родных.
Николас положил все оставшиеся цветы к ногам Небесного Повелителя и ещё раз заглянул в лицо, представляя отца из плоти и крови.
— Послушай... Нам всегда было очень трудно... разговаривать. Но сейчас я очень хочу... хочу попросить прощения за то, как мы расстались. Я преодолел весь Мунгард и добрался до Долины Агарти. Я сражался с демонами один на один и даже встретился с Мраком. Но я до сих пор жив! Теперь я понимаю, ты не считал меня слабаком, а просто хотел защитить. Хотя защищать должен я. Я бравый Сумеречник, буду им, когда вернусь. Разыщу этот таинственный звёздный меч и разгоню Мрак хотя бы над нашим домом. На это моих сил точно хватит!
Статуя начала чернеть и отдаляться. Будто в детском кошмаре, Николас бежал за отцом по мёртвым улицам древнего города. Только на этот раз не для того, чтобы трусливо спрятаться, а для того, чтобы защитить дорогих людей от чёрного спрута — Мрака. Пускай даже только дедовским мечом и своей верой. Как там Умай сказала? Я зажигаю в сердце свечу! Я буду бороться, буду, чтобы они жили!
До отца оставалось всего два шага, но его налитая чернотой статуя брызнула в стороны осколками. Шипящими змеями они ползли к Николасу. Чернота обматывалась коконом и душила проклятьем нежеланного ребёнка — печатью мар. В ушах отдавалось: "Подкидыш ты, несчастья следуют за тобой по пятам и губят всех, кто находится рядом. Сдайся, умри — только так ты сможешь хоть кого-то спасти".
Его будто топили во Мраке, как ненужного котёнка или щенка топят в реке. Он барахтался и захлёбывался, но вырваться не удавалось.
Всё закончилось так же неожиданно, как началось. Мрак просто испарился, как зыбкая иллюзия. Николас уткнулся носом в траву, судорожно глотая ртом воздух. Придя в себя, он сел и ошалело огляделся вокруг. Это же его родная усадьба в Озёрном крае! Как он здесь очутился?
Закатывалось солнце, был уже поздний вечер. Сапоги безжалостно вытаптывали лужайки повсюду, реяли на ветру голубые плащи, кричали Джаспер и Эмма.
Из-за дома выскочил Эдвард с мечом наперевес. Бледный, как полотно, он бросился на нападавших, но замер в шаге от них, оплетённый по рукам и ногам голубыми мысленитями. Разноглазый Предвестник подошёл к нему вальяжно, ухмыльнулся злорадно и, перехватив свой клинок двумя руками, проткнул Эдварду грудь насквозь. Изо рта брата потекла кровь. Он медленно оседал на землю.
Выйдя из ступора, Николас подскочил и выхватил из ножен оружие, но брат уже распластался на земле мёртвым.
Лучезарные волокли на улицу сопротивлявшихся мать и Лизи. Надо защитить хотя бы их, защитить во что бы то ни стало!
Охотник раскрутил клинок вокруг себя, пытаясь задеть как можно больше врагов, но лезвие проходило сквозь них. Никто Николаса даже не замечали, словно он стал незримым призраком.
На пороге показался отец с перекошенным лицом. В спину его толкал некто в непревзойдённо белом. Лорд Веломри! Остриё его меча упиралось между лопатками отца.
— Шевелись быстрее! — гаркнул Белый Палач, направляя пленника к жене и дочери.
Лучезарные заломили им руки за спины и прижали к горлам ножи. Лизи плакала, мама плотно стискивала губы, с отчаянием глядя на отца. Николас ничего, совсем ничего не мог сделать, только смотреть.
— Говори, где он?! — потребовал лорд Веломри, поставив пленника лицом к женщинам. — Если хочешь, чтобы их смерть была быстрой, говори, где твой выродок! Тот, у которого глаза Утреннего всадника.
— Далеко! Ты никогда его не получишь! — с ненавистью выплюнул отец.
Что ты делаешь?! Скажи ему, скажи, если это спасёт хоть Лизи с мамой!
— Что ж, во всём, что с нами происходит, виноваты только мы сами, — рассмеялся Белый Палач. — Действуйте!
Лучезарные ударили одновременно. Хрупкая Лизи как мотылёк взмахнула руками и опала. Мама продолжала бороться, даже рухнув на землю, кровь пенилась и заливала её белое платье.
— Ты знаешь, что твой недоносок уже здесь? — Белый Палач развернул отца лицом к Николасу. Разноцветные глаза разглядывали его с шальной улыбкой. — Ты кормил меня своими милостями, ты вливал мне в уши яд, я целовал твои запятнанные кровью руки. А ведь ты с самого начала знал, с самого начала предал меня и обрёк на эти муки. Скажи, ты этого хотел?
Почему он говорит так, будто видит здесь деда?
