Странное состояние ушло так же внезапно, как и подступило. Разве что обоняние не возвращалось, ну так пусть не возвращается подольше, пока она не уберётся из этого зала, пропитавшегося сомнительным ароматом сгоревших свечей, разнообразной еды и вспотевших тел, политых парижскими парфюмами... Что ж, император бывает жесток с теми, кто к нему близок. Если честно, Раннэиль отдавала должное выдержке Екатерины. Та даже нашла в себе силы улыбнуться гостям и, сославшись на недомогание, уйти с поднятой головой. А ведь понимала, что это наверняка её последний выход в роли императрицы. Учись, княжна Таннарил, как надо проигрывать. Ты ведь не умеешь этого, признайся честно... Да. Княжна Таннарил, одна из Высших, училась у бывшей пасторской экономки, как в действительности надо уметь держать себя в руках. И даже уходить в небытие нужно вот так, с достоинством.
От мыслей о императрице всего ничего до мыслей о нём. А Пётр Алексеевич сегодня само воплощение радости и веселья, как положено отцу, выдавшему дочку замуж. В прежние годы бы не обошлось без кубка Большого Орла, но те годы давно ушли, вместе со здоровьем. Оттого единственный бокал вина за весь вечер и никаких прочих застольных излишеств. Хотя, если вспомнить, что всего три месяца назад он был одной ногой в гробу, то многое становилось понятным. Государь оставался по-прежнему фамильярен, обращался на "ты" ко всем, даже к иностранным послам: впрочем, это как раз в порядке вещей. Тех, кому он говорил "вы", можно было пересчитать по пальцам. Правда, сегодня он воздерживался от своих обычных шуточек сомнительного качества, и слава богу. Раннэиль, глядя на него, не смогла сдержать улыбку, вообразив, какой скандал поднялся бы, если бы он придерживался своих прежних привычек.
— ...вот тварь бесстыжая, — донёсся до неё желчный женский голос. — Вылупилась на Петра Алексеевича, сейчас насквозь его проглядит... Что он в ней нашёл? Одни мослы торчат... Вот я помню, государь наш был всегда охоч до...
Злоречивая дама обнаружилась едва ли не в конце стола, и, узнав её, княжна поняла, отчего такое неуважение к чину её супруга, генерала Чернышёва. Четверть века назад, в возрасте семнадцати лет, ещё до замужества, она имела дурную болезнь. И это всё, что следовало о ней знать. О том крайне неохотно, сквозь зубы, и то лишь своим лекарям признался... кто? Правильно: Пётр Алексеевич. Раннэиль пришлось немало потрудиться, чтобы аккуратно дознаться о том, и она разумно никому не сообщала о своей осведомлённости. Но, адресовав генеральше самую очаровательную из своих улыбок, чуть приподняла бокал — мол, пью за ваше здоровье. Дамочку кто-то невежливо толкнул под локоть и испуганно указал в сторону альвийки... Словом, до конца пира, надо полагать, генеральша очень старательно пережёвывала пищу, дабы, упаси боже, не раскрыть рот для чего-либо иного. У "бесстыжей твари" оказался хороший слух, и она в милости у императора. Слишком опасное сочетание.
Да когда же это закончится...
Княжна поняла, что впервые в жизни не выдержит.
"Родной мой, услышь, почувствуй... Вытащи меня из этого болота..."
Услышал ли он этот призыв, почувствовал, или просто увидел, что с его Аннушкой какой-то непорядок — неведомо. Но, встретившись с ней взглядом, веселье поумерил. Велел звать музыкантов и громогласно объявил, что желает видеть танцы. Гости зашумели, поднимаясь. Молодёжи эта идея пришлась по душе, старшему поколению — не очень, но царю перечить не пристало. Не вышли танцевать разве что самые ветхие старики и альвы, давно признавшиеся, что подобные пляски противоречат их древним традициям. Но и за столом они не остались, ибо неприлично жевать во время танца. Встали под стеночкой и наблюдали, как дамы и кавалеры выписывают ногами сложные кренделя.
И вот тут-то Пётр Алексеевич наконец решил подтвердить свою скандальную репутацию. Главная часть празднества позади, роль любящего отца и гостеприимного хозяина отыграна на славу. Теперь можно послать приличия подальше.
Несколько минут он с непередаваемой насмешкой глядел на танцующих, будто прикидывал, с кем сыграть одну из своих шуточек. Затем, налюбовавшись на слегка напрягшихся от нехороших ожиданий гостей, развернулся и широким шагом направился прямиком к княжне Таннарил.
Альвийка мгновенно присела в изящнейшем книксене.
— Что ж, гости дорогие, — во всеуслышание заявил император, обведя собравшихся всё тем же насмешливым взглядом, — вы тут веселитесь, а мы пойдём.
За его любезно подставленную руку княжна уцепилась, как утопающий цепляется за брошенный канат. Вот и всё. Теперь не страшно. Он рядом, и можно позволить себе забыть о сверлящих спину взглядах — презирающих и ненавидящих.
Сегодняшний урок не прошёл даром. Княжна Таннарил покидала зал с высоко поднятой головой.
— Ох, Петруша, ты меня спас...
Эти слова были сказаны уже на лестнице, когда их никто, кроме двоих караульных, не мог ни слышать, ни видеть. Они же, эти слова, будто окончательно разрушили невидимую стену приличий, что целый день отделяла их друг от друга. Раннэиль задохнулась от поцелуя, такого же безумного, как вся натура её возлюбленного.
— Готовься, Аннушка, — жарко зашептал он ей, всё ещё задыхавшейся и плохо соображавшей. — Скоро тебя под венец поведу.
— Письмо... — едва слышно выдохнула альвийка, приходя в себя.
— У меня в кармане. Владыка Феодосий передал тотчас после церемонии... Ну, пойдём, лапушка. Целовать тебя хочу...
— Представляю, что скажут о тебе там, в зале, — тихо рассмеялась княжна, невольно краснея.
Его лицо исказилось брезгливой гримасой, словно увидел нечто гадостное.
— Скажут, что плевать я на них хотел, — ответил он.
— И тебе всё равно, что они говорят, Петруша?
— Да плевать я на них хотел, — с презрительной усмешкой повторил государь. — Вон, видишь тех солдатиков? — он указал на караульных, прилагавших титанические усилия, чтобы не расплыться в улыбочках. — Они для отечества куда более пользы принесли, чем вся эта свора, которую токмо в кулаке держать надо. А коли дёрнутся, так давить нещадно, иначе всё по сундукам растащат... Что скалитесь? — это уже гвардейцам-караульным. — Давно на царской свадьбе не пили? Выпьете ещё!
— Эх, твоё величество, ежели опять в карауле будем, выпить никак не можно, — расхрабрился один из солдат. Зелёный кафтан и красный камзол — преображенец.
— Не горюй, гвардия! Сменишься — выпьешь, — захохотал император.
Раннэиль тоже посмеялась. Она предпочитала сейчас не думать о том, в каком сложном положении оказались они оба — с учётом ближайших планов семейки Долгоруких. Не особенно думала о том, что Пётр Алексеевич от неё не столько удовольствий ждёт, сколько сына-наследника. Она просто была счастлива, здесь и сейчас. Для головной боли существует утро, трезвое во всех смыслах этого слова.
* * *
— Плохо дело, князь. Не вышло ничего. При ней старуха сидит. В каждую чашку нос сунула, все скляночки да порошки проверила. Как дошла до ...того самого порошочка, я едва не обмер. А она его понюхала, на язык попробовала, плюнула и воспретила давать больной.
— Какая старуха? Ты что несёшь?
— Княгиня эта, из остроухих, что царя вылечила.
— Ах ты ж чёрт... Вот ведь как плохо-то, ах, как плохо... Старая ворона и впрямь соображает в делах медицинских, здесь не подступиться. Дёрнул же чёрт её свои кости в Петербург притащить. И время поджимает, со дня на день письмо синодское может явиться. Тогда весь план псу под хвост... А кухня? Где ей готовят?
— Да там всего одна кухня — царская.
— Знакомства там имеешь?
— А как же.
— Так что ты тут торчишь, дурак?! Бери ещё порошка и бегом обратно! И чтоб поутру...
— Понял, ваше сиятельство. Всё понял! Уже бегу!
* * *
Когда рушатся планы, это всегда больно. В особенности когда планы касались собственных детей.
Раньше всё было предельно просто. Родители приказывали — дети беспрекословно повиновались. Всё переменила катастрофа трёхлетней давности. Прежний мир захлопнул врата за спинами беглецов, а прежний образ жизни был стёрт в порошок грохочущим пушками и мушкетами нового мира. Устои же альвийского общества, ещё недавно казавшиеся вечными, рушились буквально на глазах под могучим напором жизни среди людей, полной новых впечатлений и соблазнов.
Сын стал ей возражать. Дочь вовсе вышла из повиновения.
Зачем дальше жить?
Весть о рождении внучки старая княгиня приняла с улыбкой, но без особой радости. Пусть радуется сын, он молод. Нет, другое ещё держало её по эту сторону смерти: долг. Если приняла на себя обязательства лекаря, то должна довести дело до конца. И она доведёт, несмотря на участившиеся приступы убийственной слабости. Этот мир казнил её медленно, со вкусом, словно зная, что у княгини Таннарил за плечами не только добрые дела. Есть и такое, о чём не хотелось вспоминать, даже спустя тысячелетия.
У неё немного времени. Но, пожалуй, она ещё успеет помочь развязать тот узел, в котором запуталась непутёвая дочка.
Княгиня, оставив больную императрицу на своих учениц, шла в "кабинетец" государя, ибо знала, что встаёт он рано и начинает день работой с бумагами. В это же время своевольница Раннэиль отправлялась на кухню и собственноручно готовила завтрак на двоих. Именно это и было нужно старой княгине — поговорить с государем в отсутствие дочери. Она несёт в рукаве смертный приговор. Приговор, прежде всего, тому человеку, чьё имя она сохранила в памяти. Единственное имя, которое смогла с достоверностью припомнить до сих пор ничего не подозревавшая императрица.
Секретарь встретил старую княгиню улыбкой и, засуетившись, помчался докладывать о её визите. Судя по всему, она здесь оказалась желанной гостьей. Ведь когда сам император встречает её стоя и усаживает на почётное место, в обитое толстой узорной тканью кресло, это, наверное, так и есть. К слову, ещё вчера княгиня подметила, что выглядел он гораздо лучше, чем полгода назад. Поздоровел, оживился. Раннэиль, негодница, тоже расцвела, и нисколько не подавлена своим двусмысленным положением. Хорошо, что ему теперь хватает сил и на дела, и на женщину, но не лишним будет напомнить, что сила эта заёмная. Многие лекарства предстоит принимать всю жизнь, сколько бы её ни осталось.
За десять лет княгиня ручалась, если он хоть немного станет беречь себя.
— У меня две новости, ваше величество, — сказала княгиня, когда они обменялись полагавшимися при встрече любезными словами. — Обе важны, но начну, пожалуй, с той, что не терпит отлагательств... Вы наверняка знаете, что эту ночь я провела у постели вашей супруги. Во-первых, готова свидетельствовать перед любым судом о том, что у неё присутствуют все признаки постепенного отравления небольшими порциями ртути. Во-вторых...
Она вынула из рукава и с гримасой отвращения бросила на стол аккуратно свёрнутый прямоугольником бумажный пакетик.
— Что это? — хмуро поинтересовался император.
— Ядовитая соль ртути. Смертельная доза. Здесь достаточно, чтобы убить четверых. Ей принесли вместе с прочими лекарствами. Если бы её величество приняла это, сейчас умирала бы в страшных муках.
— У вас есть только порошок? И всё?
— Когда я спросила, кто прописал такое лечение, её величество ответила, повторяю дословно: мой добрый друг доктор Лесток.
— Я ж его, стервеца, в Казань сослал, чтоб возле Катькиной юбки не вертелся, — государь был, мягко говоря, неприятно удивлён.
— По словам государыни, он, узнав о её болезни, прислал письмо с подробной прописью. Она видела то письмо, но сама не читала, ибо ей было настолько дурно...
— Знаю, — перебил император. — Письмо, конечно, не нашли.
— Убийца не так глуп, чтобы оставлять подобные следы. Но свидетельство государыни, которое она готова повторить под любой клятвой — это тоже немало.
— Словам её известно, какова цена, — император упрямо мотнул головой. — Под присягой солгала, на чём была уловлена. В одном вы правы, Марья Данилова: злодей не дурак, и знает, что я ей не поверю... Макаров!
В "кабинетце" его голосу было тесновато, и княгиня в кои-то веки поблагодарила судьбу за старческие немощи. Даже ей, полуглухой старухе, чей слух почти сравнялся с людским, стало не по себе. А секретарю ничего, привык. Примчался на зов, словно ничего сверхобычного не произошло.
— Никитку сюда, немедля, — распорядился император.
— Пошлю курьера, — мгновенно сориентировался секретарь. — Ежели не отъехал ещё в Ригу, как было велено...
— Отъехал — догнать и передать, чтобы возвращался.
— Понял, ваше императорское величество. Исполняю.
Княгиня понятия не имела, о ком шла речь. Ей было всё равно, кто станет исполнять волю государя ...в неведомой Казани. Ведь наверняка его величество пошлёт туда верных людей, чтобы арестовали этого преступного лекаря. Преступного, кстати, и по альвийским законам: нет худшего греха, чем убить доверившегося — то есть в его случае пациента. А там уже видно будет, чьи имена он назовёт на дознании. Кто попросил его об одолжении, например.
Петербург жил от рассвета до заката, по солнышку. Это царь мог себе позволить, работая по бумажной части, жечь свечи до восхода и после заката, а экономные горожане старались выгадать копейки, начиная свой день по свету божьему. Сейчас хоть не зима, когда короткий день похож на затянувшиеся сумерки. Уже светилось золотом небо на востоке, расчерченное неровными полосками облаков, уже покрикивали на улицах продавцы рыбы для кухонь и требухи для кормёжки домашних кошек. Уже стукнули ставни первой открывшейся пекарни в ожидании ранних покупателей — мастеровых или слуг, покупавших свежий хлебушек для хозяйских столов. Прогрохотали по линиям телеги, гружёные дровами, мешками с мукой, тушами забитого на мясо скота, разнообразными бочками, ящиками гвоздей, досками, камнем, железными полосами, листовой медью — город не только жил, но и строился. Для того, чтобы услышать всё это, не нужно было быть альвом. Люди ещё не научились строить свои дома так, чтобы звуки внешнего мира не доставляли неудобств. Впрочем, с их-то слухом это не обязательно...
Княгиня поймала себя на том, что начала терять нить разговора и отвлекаться на постороннее. Это был очень плохой признак.
— Вам дурно, Марья Даниловна?
Что это? Неужели обеспокоенность и сочувствие?
— Нет, нет, ваше величество, это просто... старость, — виновато улыбнулась древняя альвийка. — Но я ещё не закончила излагать своё дело. Вы позволите мне продолжить?
— Разумеется, княгиня, но сперва я спрошу. Сколько времени вам надобно, чтобы излечить ...Екатерину Алексеевну?
— Два месяца.
— На меня у вас ушло меньше.
— Вас, слава богу, никто не травил ртутью. И то вам придётся всю жизнь придерживаться строгого распорядка, умеренности и рекомендаций лекарей. В случае же отравления ртутью лечение длится два месяца. Ровно столько требуется, чтобы весь яд вышел из тела, и зажил повреждённый оным кишечник.
— Хорошо, — император, явно недовольный озвученным сроком, заложил руки за спину и отвернулся к окну. — Два месяца — так два месяца. Но вы говорили, что у вас есть ещё одно дело.
