Враг отчаянно сопротивлялся, ибо понимает, припёртым к стенке им придётся отвечать за всё. А ставка приказала попробовать ещё раз послать парламентёров с ультиматумом. Что и сделали только с южного фасада окружения. На этот раз их приняли и провели с завязанными глазами на КП. Но нашим офицерам было объявлено, что Паулюс отказывается принять ультиматум. Гитлер присвоил ему "фельдмаршала". Когда Рутковскому доложили, он усмехнулся:— "Фельдмаршала мы ещё в плен не брали, возьмём". Парламентёры возвратились обратно. Он покурил и усмехнувшись сказал: — "Ну что ж, всё ясно, продолжим войну". В бой вступила авиация дальнего действия бомбя аэродромы и объекты. По нашим самолётам огрызались зенитки. Немцы затаились. Тогда взвились сигнальные ракеты, извещающие о начале артподготовки. Артиллерия, миномёты, "катюши" открыли враз огонь. Вслед за танками пошла пехота, поднялась и авиация. Первый день не дал полного успеха, но мы на 12 километровом участке вклинялись в оборону противника. Это уже была удача. Надо было продолжать. Над нами зыбились, плескались и пробивали до костей колючие накаты пурги. Наступление катилось днём и ночью, преодолевая и сминая мощные укрепления с большим количеством дзотов. Все подступы к ним были опутаны колючей проволокой и заминированы. К тому же усилились метели; вихри сыпучего снега затмили солнце. Засыпали выбоины и овраги, нагромоздили такие сугробы, что временами казалось — ни машинам, ни людям их не одолеть. Однако, над позициями висел вражеский самолёт-наблюдатель, но лётчики чёрте с два могли что-то рассмотреть. Рутковский смотрел, как сильный северный ветер гнал на высотах позёмку, и она заволакивала низины сплошной сизой пеленой. Щёки драл сильный мороз. А ветер такой, что слёзы из глаз вышибает. Постоишь и на щеках ледяные ручейки. А ресницы становятся твёрдыми. Тяжёлые думы разрывали голову. Думал о том, что люди выдержат, а техника? Но войска шли вперёд. Траншею за траншеей, дзот за дзотом брали бойцы. Утро было тихое и ясное. Снег был ослепительной белизны. Огромные сугробы громоздились поперёк улицы. Всё было так покойно. Не верилось, что лишь час назад ветер сбивал с ног. Как оказалось, это был не простой день. 31 января в Сталинграде наши солдаты блокировали КП Паулюса и взяли его в плен. В тот же вечер он был доставлен к нам в штаб фронта. Паулюс был высок, довольно-таки строен и худощав. Пригласили его присесть к столу, предложили сигарет и горячего чая. Не отказался. Разговор шёл на текущие темы, о военнопленных солдатах и офицерах. Это была чистой воды формальность ни прибавить, ни убавить к тому, что произошло, она не могла. Просто требовалось посмотреть на тех, против кого мы не только выстояли, но и выиграли. Паулюс откланявшись у самых дверей обернулся и спросил: "Почему русские так не ценят жизнь?!" Я понял, что это не праздный вопрос. Его это волнует. Я поднялся из-за стола и подошёл к нему. Мне нужно было видеть его глаза во время ответа: "Смерть за родину для русских -это часть жизни!" Перевели. Его подбородок взлетел вверх. Кажется, дошло. Кто-то из немецких офицеров требовал вернуть потерянную расчёску. Удивился: — Чем голова забита. Угробить тысячу людей, и беспокоиться о какой-то паршивой расчёске. Обещал найти. Юлии послал портреты пленённых генералов. И написал, мол, удачно поохотился. Охотничьи трофеи знатные достались. Мальчишество, конечно, но распирало похвастаться перед женой. Пусть знает какой он молодец.
Ночью холодные звёзды проглянули из-за туч, он вышел покурить. Тихая, ясная ночь. Снег звонко похрустывал под ногами. "Юлия, что ж ты у меня максималистка-то такая. Мне так было плохо без твоей поддержки. Измучила меня, себя из-за ерунды... А я всё же молодец у тебя, Паулюса завалил".
У берега попросил встать. Вышел. Закурил. Разрушенный мост чернел скелетами свай. Вспомнил, как здесь, над ним, было тесно от гитлеровских самолётов и вздохнул: "Сколько работы". С левого берега возвращались в разрушенный город жители. В основном женщины и дети. Они шли волоча за собой саночки с нехитрыми пожитками, ведя детей. Не выдержал спросил:
— Куда же вы, ведь город весь разрушен?
— Домой. Работы будет много... Осилим. Вы только гоните их проклятых, гоните...
Глядя на их спокойные лица, Рутковский не сомневался — наши бабы осилят всё. Какую несгибаемую силу вложил Бог в них!
Да, наши бабы, как тягловые лошади тащили на своих спинах войну, детей, согревали своим теплом искромсанные ранами тела мужчин. Они надрывались, а им никто не сказал спасибо. Одни претензии.
Возвращаюсь с работы домой, Адуся встречает с сумасшедшими глазами, машет перед моим лицом телеграммой и вопит:
— Мамуля, правительственная. Нас: жену и дочь Рутковского, поздравляют с успешным завершением Сталинградской битвы. Понимаешь, папуля герой!
Я понимаю, что он жив. И вся бойня за Сталинград, это его терпение, стойкость и талант военачальника. Мне приятно и больно. Я отворачиваюсь, чтоб дочка не видела слёз и торопливо ухожу в комнату. Ничком упав на кровать и обхватив подушку, реву битый час. "Как мне всё это расхлебать. Какая я к бесу жена, если я тут, а он там осыпал и опять будет осыпать поцелуями ту нахалку. Жизнь не в радость. Арест его выдержала, трудности и специфику военной жизни приняла и ни разу не упрекнула. А на это сил нет. Какая страшная мука. Мне хотелось его отхлестать полотенцем, пройтись по нему скалкой. А если б понабрать силёнок, то неплохо бы и спустить по лестнице. Пусть его убило бы лучше проклятущего... Ой! Я с ужасом поймала себя на этой жуткой мысли. Господи, что я несу дура. Прикуси язык, глупая баба. Только не смерть. Будет ещё хуже... Я не смогу жить без него, не готова я к этому. Пусть не со мной, но живой. Я люблю его. Я безумно люблю его. Пусть Бог и моя любовь хранят его, для меня, для дочери, для земли русской. Может Нина права и я, замкнувшись в своей обиде, делая ошибку, пропуская главное. Детское время любви кончилось. Наступает в жизни каждого период, когда за счастье надо бороться. И в этой не лёгкой борьбе побеждает тот, чья любовь умнее, сильнее и по-настоящему добра и бескорыстна. Ведь мы прожили 20 лет в любви и согласии. Мы хорошо знаем и чувствуем друг друга. Мы проросли уже один в другом. Нам в трудном поединке с судьбой всегда помогала любовь. У меня не было даже маленькой причины упрекать его за эти прожитые годы. Так почему я должна его терять. Гордость, это, конечно, сильная вещь, но не всегда умная. А боль? Какая женщина живёт без боли. Другого мужчины в моей жизни не будет, а жить без него, не меньшая боль нежели с ним. К тому же, ему там, в сто раз тяжелее чем мне здесь. Каждую минуту он находится на волосок от смерти, да и ответственность за людей и победу взведённым курком пистолета у виска стоит. Так почему я так привередничаю. Но получал он тело того "воробушка", и что с того. Это временно, как сама война, ведь душа-то его со мной. А может их дорожки на наше счастье и не пересекутся больше... Что ж делать, если любовь может быть и наградой, и испытанием, и счастьем, и мукой. Ведь формулу любви никто не вывел. Никто не изучал шкалу любви. Весь секрет в том, что она индивидуальна, надо любить каждому самому. Спасибо, что она у меня есть, ведь это дар избранных, многим людям это чувство незнакомо, живут имитацией. Любовь единолична и жертвенна. Не зря же говорят: если хочешь любить, сначала научись прощать. Но, как жить, если волшебство в отношениях исчезло и ни в его силах теперь избавить меня от душевной боли. Господи, какой ветер занёс в нашу жизнь эту хитрую бестию. А может, я не знаю, чего хочу от жизни... А может, моя планка к нему завышена до нереального... Вымотавшись, я ткнулась носом в мокрую подушку.
Угар от победы потихоньку проходил. Жизнь входила в привычную колею. Дежурный офицер принёс полученную от Сталина поздравительную телеграмму. А через несколько дней, после этого, его вызвали на доклад в Москву. "Юлия, милая, наконец-то я усну в твоих объятиях".
Прилетели днём. В окно были видны встречающие офицеры и генералы. На их плечах красовались погоны. Для Рутковского это была новость. С аэродрома, чтоб сразу доложить о завершении Сталинградской операции, поехали в Кремль. Начиная от ворот и до кабинета Сталина, часовые при виде их, брали "на караул". Понятно было, что выполнялось распоряжение Главнокомандующего. Оказаны небывалые почести. Рутковский волновался, похоже другие не меньше. Сталин, не дав им доложить о прибытии, торопливо направился навстречу и, улыбаясь, стал пожимать руки. Чувствовалось по всему, что он был доволен. Беседовали долго. Распрощавшись с товарищами, Рутковский поехал домой, ему дали пару дней. В срочном порядке предстояло вернуться под Сталинград. Штаб и управление Донского фронта переименовывались в Центральный фронт. Спешно надо было перебазироваться в район Ельца.
Он летел домой, перемахивая через две ступеньки. Сердце билось в груди безумной птицей. Счастье— это правильный выбор двух вещей: человека рядом и дела. У него это есть: семья и армия. Дверь открыла Адуся, как всегда прыгнув и обвив ручками шею, заверещала:
— Папуля, ты такой герой, такой...— Её сочные поцелуи разогрели его лицо.
— Адуся, солнышко, где мама?
Услышав его голос, Юлия, смущаясь, не дать не взять, как в день их знакомства, появилась в дверях кухни. Маленькая, смущенная.
Отпустив дочь, он шагнул к ней.
— Люлюсик, золотко моё!
Его руки, сойдясь кольцом за спиной жены, подняли её на уровень губ, тревожные глаза искали её взгляд: прощён или нет? Несмелая улыбка колыхнула уголки её маленьких губ, они раздвинулись и припали к нему. "Прощён, значит, ошибки нет..." Со всей силой изголодавшегося без ласок любимой женщины мужчины, он впился ей в рот. До ушей долетело бурчание Ады:
— Не увлекайся нежностями очень-то, я рассказов твоих хочу послушать страсть как. Это ж Сталинград.
Война пугала, но и притягивала. Но отец несвязно пробормотал:
— Ада, потом, потом...
Подхватив жёнушку на руки, он шагнул в спальню и закрыл дверь. Руки рвали в нетерпении одежду, а губы торопились в свой сумасшедший бег по телу. Над ними сплелись и разрядились фейерверком, разлука, любовь, тоска и страсть.
— Ада... Неудобно,— всё же набравшись сил выдохнула Юлия.
— Она взрослая девочка и всё понимает,— не желал ничего отдалять он.
— Я схожу с ума,— прошептала она, прижимаясь к горячему телу мужа.
— Нас безумных пара...
Потолок качнулся и поплыл, не хватало воздуха... Она высвободилась и сделала глоток.
— Юля, Юлия, сладкая моя, потерпи, я такой голодный...
Её руки взлетели к стриженному затылку. Усталые губы, потянулись опять в сумасшедшую пляску.
— Ты не так меня понял, я хочу умереть в плену твоих ласок и возродиться лишь для того, чтоб умереть вновь...— прошептала с мягкой укоризной она.
— Юлия!!!...
Обессиленная, Юлия улыбалась подставив лицо под нежные поцелуи и его безумную страсть. "Пьяна без вина. Опьянела от счастья! — бенгальским огнём полыхало в голове.— Неужели счастье возможно!"
Он повернул к ней лицо, пряча неуверенность, спросил:
— Ты больше не сердишься?
— Нет.
Он поцеловал её в губы и повернулся на бок к ней лицом.
— И ни о чём опять не хочешь спросить?
— Нет. Я приняла решение и если тебе так удобно, пусть это будет. Лишь бы был жив и здоров,— прижалась она к такой мощной и желанной груди.
Он не верил своим ушам. Переспрашивать страшно и оттого бубнил горяча её щёку:
— Ты потрясающая женщина. Но я должен покаяться — Люлю, всё понимаю, что ты вольна в выборе, но я не отпустил бы тебя. Если б ты знала, как я тосковал по тебя!
— Правда?— тихо прошептала она.— Я счастлива и должна сознаться, что тосковала по тебе тоже.
Не справляясь с безумным порывом, он стиснул её в объятиях. Ей впору вскрикнуть от таких тиков, а она отдавалась не чиня сопротивления его ласкам. Ну, а, когда пыл утих он вдруг попросив разрешение закурить, захлёбываясь дымом, выдохнул:
— Идиотизм какой-то. Гадко об этом говорить, но я должен... У меня было-то несколько раз... Сам не знаю, как получилось. Мужик слаб перед одиночеством. Не оправдываюсь, там иное измерение. Но я был осторожен. Понимаю— глупо всё, но ничего не вернуть. Только ты никогда, слышишь, не должна сомневаться в моей любви. Кроме тебя и Адуси, мне никто не нужен.
Она замерла. В голове, как в детской погремушке послышался шум. Юлии хотелось сказать. Даже не сказать, а прокричать: "С любовью всё понятно, но как быть с моей болью, с кривыми усмешками в спину. Со страданиями Ады мечущейся от измены отца в своём мирке. Боясь открыться мне, чтоб не причинить боль, девочка мучилась одна. А я боясь показаться слабой, беспомощной, бодрилась перед ней".— Но она промолчала. Просто спрятала к нему под мышку лицо. Он начал этот разговор сам. Подумала: "Наверное, то, что он увидел в моих глазах, перевернуло его душу".
Так и было. К тому же он должен был выговориться, покаяться, объяснить... Бегать от разговора уже опасно.
— М-м-м! Прости. Я не подумал о вас. Решил, обойдётся все так. Не узнаешь. Тебе было больно, я знаю. Чудовищно, что Ада в курсе. Я когда узнал, обалдел. Предпочитал, чтоб ты вообще об этом не знала. Милая, не хотел усложнять тебе жизнь. Не стоит это твоих и Адусиных слёз. Дорогая моя, поверь, всё наладится... Убей, не пойму, как те слухи расползаются...
Подумал: "Чёрт, теперь придётся жить с этим ярмом до конца дней. Мерзко. Всё, каким-то необычным способом вышло из — под контроля".
Ей хотелось выбухнуть: "Уволь от объяснений!" Сказать, что ошибочка с выбором партнёрши вышла, отсюда и сложности. Но, прикусив губу, и оставив свои соображения при себе, сказала совершенно другое:
— Тут ты, получается ошибаешься, всё, как раз просто. У нас сплетням широкая дорога и парадный вход. Я всегда подозревала, что мужчины, не смотря на то, что те ещё критиканы, превосходные сплетники. Учитывая, что тебя окружает в основном сильный пол, это даёт мне основание думать, что я не ошиблась и их "рыльца в пушку". К тому же мужчины очень завистливы. Они не могли простить тебе молоденькую партнёршу. По-видимому, ты перещеголял их. Как такое могло случиться?
Он стараясь держать лицо, проныл:
— Родная, ты смеёшься надо мной?
— И не думаю. Ну разве что чуть-чуть. Надо разобраться Костя. Шума многовато. Романтический или деловой полёт чьего-то снежка превратился в лавину. Если мы не соберёмся, то она уничтожит нас.
— М-м-м... Понимаешь, Люлю...— Начал он и замолчал.— Тебе не больно об этом говорить?— спросил он вдруг озабоченно, легонько прижимая её к себе.
Юлия проглотила горечь, когда влезал в ту канитель, не думал, как ей будет, а теперь такая поразительная забота, но как можно беззаботнее сказала:
— Тебя же жжёт это, значит, надо выговориться, а кто же выслушает и поймёт тебя лучше меня. Ведь мы уже давно не только любовники, муж и жена, а самые близкие родственники и неразлучные, верные друзья.
— Меня не жжёт, мне всё равно. Пойми — лишь эпизод. Необходимость. Плохо, что ты узнала об этом. Видит бог, не хотел. Забудь всё. Ты моя жена. Малыш, я ж на безумного не похож. Я ж понимаю, чтоб обладать счастьем мне надо: ценить и беречь всё, что у меня есть сейчас и топать вперёд на Берлин. Разве ж я добровольно потеряю это? Уверяю, тебе нечего волноваться. А про сплетни? Если честно, Люлю, я сам озадачен. Клянусь, ничего не пойму. Насчёт девочки этой... Прилепилась, хвостиком таскалась. Веришь, сам от себя ничего подобного не ожидал. Глупо всё получилось. Держался, держался, а тут получил известия о вас с дочкой, день рождение, первые победы и... Точно сбрендил. Малюсенькая, на тебя в молодости похожая, поёт, как соловушка, заслушаешься. Я её и на счёт не брал, какая там женщина..., воробушек. Жалко девчонка совсем. Смотрю на неё и про вас с Адусей думаю. Выпил немного, забылся, показалось ты. А потом ещё пару раз было, какая думаю теперь-то уж разница, если бабу хочется... Опять же своя чистая, не из под кого-то...
