— У-у-у! — первый раз за сегодняшний день, Екатерина Пимовна взглянула на меня с нескрываемым уважением. — Так вот откуда твои вещие сны! На Алтае сильные ведуны. И трава, не чета нашей. Ладно, Сашка, присмотрюсь я к тебе. Может, что-нибудь и покажу...
Не доезжая до стана второй бригады, кони повернули направо.
Телега перевалила через дорожный кювет и послушно затарахтела по бездорожью, вдоль посадки, по самому краю пшеничного поля, к тутовой балке.
— Заглянем на всякий случай, — подтвердила мои наблюдения бабушка Катя. — Бог даст, флягу шелковицы соберём. А оттуда по полям, напрямки. Всё солнце так не будет слепить...
Она называла тутовник по-старому, по-казачьи, как Любка когда-то. Мы с ней добирались сюда на велосипедах. Выезжали утром, по холодку, а пока докрутишь педали, все равно изойдешь потом. Тутовник здесь разного цвета и сладости. Мы брали на самогон исключительно белый, чтобы меньше сахара добавлять.
Сколько ей, интересно, сейчас? В школу, наверное, скоро пойдёт. А в моей прошлой жизни Любка года четыре как умерла. Рак доконал. Сестра её младшая приходила, рассказывала, как она таяла, губы кусала от боли, да всё меня перед глазами видела.
Я, понятное дело, вздыхал. Делал вид, что безутешно скорблю, хоть было мне, по большому счёту, глубоко фиолетово. Даже не спросил, хоть бы из вежливости, в какой части кладбища и на каком участке её закопали.
— Любила она тебя, — сказала на прощание Танька и тут же поправилась, чтобы ударить как можно больней. — И больше никого, за всю свою жизнь, не любила.
Женщины. Кто их поймёт? Когда вспоминаю последнюю ссору, меня до сих пор гложет обида и, в то же время, такое чувство, будто бы это я кругом виноват.
— По отцу, говоришь, дед Николай? — переспросила вдруг Пимовна. — Это хорошо. По материнской линии ты вообще ничего бы не получил. Но и он, если силу какую в наследство и передал, то разве что наполовину. А с другой стороны, книжки свои оставил. Значит, что-то такое увидел в тебе, или слово нужное знал. Я ж говорю, там ведуны не чета нашим.
В понятие "слово" бабушка Катя вкладывала иной, известный только ей, смысл. Я примерно уже догадывался, какой. "Отче наш" в её исполнении, отличался от общепризнанного, не одним только "хлебом надсущным". Это был набор сложных ритмических фраз, наполненных светом и какой-то пронзительной силой. Даже я, человек с музыкальным слухом, не раз и не два повторивший следом за ней эту молитву (жить-то, падла, охота!), и не просто так повторивший, а слово в слово, интонация в интонацию, может быть, и добился какого-то результата (онкологии как не бывало), но не постиг сути. Когда бабушка Катя произносила последнюю фразу, в воздухе повисал и долго ещё раздавался едва различимый, вибрирующий звук. Настолько тонкий, что даже ноту не назовёшь.
Тутовник ещё не поспел. Если что-то с деревьев и падало на попону, то не больше пригоршни зрелых ягод. За неполные полчаса мы с Пимовной наковыряли где-то с четверть молочной фляги, а их было в телеге не меньше пяти. Только она всё равно радовалась:
— Ничего, Сашка, на обратном пути доберём дополна!
Я уже сомневался, что он когда-нибудь будет, этот обратный путь. Время подбиралось к обеду, а мы ещё не проехали и половину.
Наверное, эта мысль тоже, каким-то образом, отпечаталась на моем лбу. Бабушка Катя легко прочитала её. Хотела, наверное, успокоить, но только нагнала тоски.
— Если к шести вечера в Ерёминскую попадем, будет самое то. Успокойся, там есть у кого столоваться, заночевать. А как ты хотел? — предвосхитила она все мои последующие вопросы. — Большие дела с наскока да с кондачка не решаются.
От балки дорога пошла в гору, по некошеному лугу, наискосок. Судя по линии ЛЭП, которая здесь обрывалась, и "кэтэпушке" на конечной опоре, это летний выпас одного из ближайших колхозов. Скотину ещё не выгнали, но вот-вот и сподобятся.
Несмотря на палево с неба, пот, комаров и прочие неудобства, я успокоился. Впервые за этот день Пимовна намекнула, что клубника, за которой мы якобы едем, черт его знает куда, только лишь повод. А на самом деле... нет, лучше об этом даже не думать. Слова... они ведь, бывают не только нужными, но и лишними. Как большинство моих сверстников, я в детстве не верил в заговоры, наведенные порчи и прочие родовые проклятия. Не верил, пока не столкнулся со всем этим во взрослой жизни. Против вялотекущей шизофрении официальная медицина бессильна, ибо, как говорил Булгаков устами Воланда, "подобное излечивается подобным". Чёрное слово можно побороть только словом, вложив в него силу, направленную на добро.
Найдёт ли такую силу бабушка Катя? Нужно верить. Что ещё остается? Эх, точно бы знать, сколько дней мне отпущено в этой реальности. Упал бы на четыре кости, да попросился бы к ней в ученики. Глядишь, дедовы гены и не пропали бы зря...
— Ты посмотри, какая красавица! — воскликнула Пимовна, торопливо осаживая коней. — Ну-ка, Сашка, пошли!
Не люблю это слово, а как скажешь иначе, если она и правда воскликнула, спрыгнула наземь с телеги и чуть ли не побежала по этому зеленому морю, увлекая меня за собой. Она ведь, росточком махонькая была. Вот только в общении с ней я всегда почему-то робел и чувствовал себя несмышлёнышем.
— Маленькая моя! И как же тебя угораздило вырасти здесь? Стадо пройдет — веточки оборвут и затопчут!
Я сначала даже не понял, что Пимовна беседует с деревцем, неизвестно каким образом выросшим у края наезженной колеи. Это была берёзка, очень большая редкость в здешних краях. На нашей окраинной улице их было всего две, и обе на пустыре, чуть дальше двора Раздабариных. Не знаю, у которой из них лечила она зубы, но там всегда многолюдно, из-за мостика через речку. Ночью наверное, приходилось ходить.
— А я себе думаю, с чего бы это кроты делянку вскопали около островка? Так это они тебя ждут! — сказала бабушка Катя, присев на одно колено и трогая пальцами крошечные листочки. — Ну что, милая, будешь у меня жить?
И чёрт меня подери, если хоть капелюшечку вру, деревце дрогнуло и зашелестело листвой. Ну, точно, как наша груша после того, как я досыта напоил её тёплой водой из шланга.
Глава 17. О чем молчали волхвы
Ерёминскую по старинке называют станицей, хоть она меньше иного хутора. До революции здесь проживало под три тысячи душ обоего пола. Сейчас — от силы человек пятьдесят. Место мрачное, непричёсанное. Особенно, если смотреть со склона горы. То там, то сям, между кронами высоких глючин покажется, промелькнёт крытая дранкой крыша, закудрявятся заброшенные сады у синей полоски реки Чамлык. Ни площади нет, ни околицы, ни своего колхоза. Пруды — и те заросли.
— Ну вот, Сашка, здесь я и родилась, — сказала бабушка Катя.
Она умела так оборвать любой разговор, что какую фразу после неё ни скажи, все будет невпопад. Пришлось замолчать и мне. Взрослый всё-таки человек, хоть и пацан. Понимаю.
А жаль. Ведь мы говорили о времени и кресте. Тема возникла сама по себе, когда наша телега проезжала мимо одного из курганов, которые в этих краях принято называть "скифскими". Курган был настолько крут, что трактористы даже не рисковали взобраться на него с плугом и бороной, а тупо опахивали по кругу.
От края до горизонта поле было расчерчено всходами молодой кукурузы. На этом весёлом фоне вершина холма казалась мрачным пятном: кривые приземистые деревья с редкими листьями, низкий ползучий кустарник да выгоревшая трава.
Я, честно сказать, на этот курган не сразу и посмотрел. Только после того, как Пимовна заострила на нём внимание, высказавшись в том плане, что "могилку разграбили, потревожили душу, а потом удивляются, откуда берутся пыльные бури".
Неровности и ухабы так настучали по моей многострадальной заднице, что она онемела. Пришлось соскочить с телеги и немного размяться пешком. Поэтому я сразу и "не догнал", о какой могилке идёт речь. Стал уточнять:
— Вы это о чём?
— Да вот же! — Пимовна очертила левой рукой контур холма и, для верности, ткнула в центр кнутовищем.
Нет, эти травники, экстрасенсы и прочие колдуны — народ с прибабахом. Вспомнилось, как ещё одна бабка Екатерина, которую я встречу лет через сорок в том самом хуторе, где буду сажать веники, на голубом глазу утверждала, что плотные белые облака в небе нужны для того, чтобы в них прятались летающие тарелки. И вроде бы женщина с медицинским образованием, по жизни очень толковая, парня-"афганца", от которого отказались все другие врачи врачи, за месяц поставила на ноги, а сказала — хоть стой, хоть падай! Эта тоже. Ну какая может быть связь между скифским курганом и пыльными бурями?! И потом, почему именно с этим? У нас их на каждом поле, по три, по четыре штуки. Некоторые так приглажены тракторами, что сразу и не поймешь, курган это или просто пригорок с симметричными сторонами.
Я бы, наверное, промолчал, если б Пимовна не сморозила очередную глупость:
— Надо будет хоть простенький крестик под стволом дерева закопать. Глядишь, упокоится душенька.
Внутренне ухмыляясь, я задал вопрос на засыпку:
— Бабушка Катя, Вы хоть знаете, сколько этим курганам лет?
— Понятия не имею. А сколько?
— Не меньше пяти тысяч!
— Надо же...
Пимовна поудивлялась, поохала, потом до неё дошло:
— Так ты, Сашка, хочешь сказать, что люди в то время не знали креста? Напрасно ты так подумал. А ну, посмотри на солнце!
Я послушно смежил ресницы и повернулся в нужную сторону.
— Что-нибудь видишь?
— Солнце как солнце...
— Экий ты бестолковый! Внимательно присмотрись!
— Так слепит оно...
— У-у-у, Сашка! Ведун из тебя, чувствую, как из говна пуля. Не на само солнце нужно смотреть, а на то, как оно в твоих глазах отражается.
Я злился, поскольку не понимал, что конкретно хотят от меня. Приоткроешь ресницы — слепит, в носу свербит, чих накрывает. Захлопнешь — красные пятна. От моей вопиющей тупоголовости,
Пимовну тоже потихоньку начало накрывать:
— Ну, — с нескрываемым раздражением, переспросила она, — что-нибудь видишь?
— Свет, — отозвался я, и три раза чихнул.
— Какой свет?
— Яркий. Какой же ещё?
— Чтоб тебе повылазило! — с чувством сказала бабушка Катя. — Всё! Ничего больше не надо! Повертайся назад!
Некоторое время она шевелила губами. Матюкалась, наверное, про себя, чтобы я не услышал. Но не сдалась. Потому что сказала:
— Хочешь, Сашка, я объясню, что ты видел на самом деле? Ты видел небесный крест. Первый луч опускается сверху вниз, второй — слева направо. А между ними сияние, играющий ореол.
— Нет, — возразил я, — лучи были сильно смещены вправо, и больше походили на букву "Х". Поэтому я не сразу и разобрал, что это такое.
— Ничего удивительного, — хмыкнула бабушка Катя, — сейчас ведь... не двенадцать часов, а уже, слава Богу, без четверти пять! Крест потихоньку смещается, как стрелки на циферблате часов. И главное, какой ты свет ни возьми — от звезд, от луны, от электрической лампочки — он всегда месте стоит. У одного только солнышка движется. Живое оно. Я, Сашка, порой думаю, что это и есть Бог. Прости, господи, меня неразумную, если обидела словом. Прости, сохрани и помилуй...
Пимовна зашептала свои молитвы, а я смежил ресницы и ещё раз взглянул на пышущий зноем, огненный шар, изумляясь в душе. За кажущейся обыденной простотой скрываются такие глубины! И как я не знал этого раньше?!
За третьей горой дорога пошла на долгий пологий спуск. Кони сорвались на рысь, веселей застучали подковами.
— Слава Богу! — сказала бабушка Катя и, обернувшись, перекрестилась в сторону уходящей вершины.
И что её так насторожило? Никакой отрицательной энергетики в окружающем воздухе я не почувствовал. Наоборот, саженцы кукурузы у подошвы кургана были крепче и выше своих собратьев, и отличалась по цвету в темно-зеленую сторону.
— А как вы определили, что это место особенное? — спросил я, посунувшись в сторону, чтобы не мешать широкому, от души, крестному знамению.
— Ой, Сашка, не хочу! — Пимовна, вдруг, подпрыгнула на седушке. — Поганое это дело...
Нет, странная она все-таки женщина! Сама ведь открыла тему, а я, типа того что, её обломал.
* * *
Главной станичной улице позавидовала бы иная столица. Она была широка, как душа пьяного казака. Саманные хаты ютились по ней, как шашки на черно-белой доске в самом конце партии: то через клетку, то через две-три. Только в одном месте соседские плетни стояли параллельно друг другу, и это вносило в пейзаж маленький диссонанс.
Почувствовав близость жилья, кони пошли веселей, обогнули глубокую лужу, белую от гусей. Здесь никто им не мазал шеи разноцветною краской, чтобы отличить своих от чужих. Да, скорее всего, и не пересчитывал никогда.
Возле одного из дворов бабушка Катя хотела остановиться. Я это прочёл по её глазам. От самого склона они у неё были как, всё равно, у мраморной статуи. В том смысле, что смотрели в какую-то одну, отстраненную точку. А тут, типа сконцентрировались. С минуту поразмышляв, она, на манер цыган, всосала губами воздух, породив прерывистый звук, заменяющий им общеизвестное "но!" и всплеснула вожжами над спинами лошадей. Копыта послушно зачавкали по раскисшему чернозему в сторону магазина сельпо.
Это был пятистенок из красного кирпича, переоборудованный для общественных нужд. Крыльцо в четыре ступени выходило на улицу, и было красиво обрамлено старинной кованой вязью.
Разгружали хлеб из местной пекарни. Шофёр-экспедитор доставал из оцинкованной будки тяжелые поддоны с буханками и, краснея лицом, таскал их в раскрытую дверь, подпёртую шваброй.
Был он в широком белом переднике, обернутом вокруг голого торса и черных бухгалтерских нарукавниках. Жарко. Промасленная спецовка в темных разводах пота, была аккуратно разложена на капоте, и исходила паром. Особенно убивало полное отсутствие очереди. Здесь что, не едят свежего хлеба?
Из местных аборигенов я приметил только бабусю в больших роговых очках. Она восседала на низкий скамейке и продавала тыквачные семечки. Большой стакан десять копеек, маленький пять. Я знаю. У нас такие бабуси торгуют на каждом углу.
Пимовна с ней поздоровалась, притулилась рядом на корточки. Пару минут они пообщались, потом обнялись и заплакали.
Я отвернулся, ещё раз, с прищуром, глянул на солнце. Оно уже
потеряло былую силу и зависло над высоким частоколом хребта, будто бы размышляя, за какую вершину сподручней сегодня упасть. Раскаленная за день земля, выжимала из себя последнюю влагу, и легкое марево играло у горизонта. Только небесный крест не терялся на зыбком фоне, не преломлялся в заснеженных склонах. Он был по-прежнему геометрически точен и строг. С точки зрения земного будильника, на вселенских канцелярских часах было без двадцати шесть...
— Гыля, городской! Дам по башке, улетишь на горшке!
Я сбросил глаза долу. На грешной земле тоже произошли серьёзные перемены. Рядом с очкастой бабусей, неизвестно откуда нарисовался чумазый пацан с выцветшей добела нечесаной шевелюрой. Он строил мне рожи. Что касается Пимовны, то её уже не было. Наверное, зашла в магазин.
