— Что же, я не могу вас удерживать. Одна только просьба — прежде чем вы уйдете, давайте помолимся вместе. Прочтем здесь же, перед Христом Распятым, несколько простых молитв — и более я от вас ничего не потребую.

Не дожидаясь ответа, он повернулся к Аймеру спиной, склонил старые колени и начал молиться. Юноша нерешительно постоял, потом тоже встал на колени рядом с ним — как раз когда приор бормотал Memorare. И когда колени его коснулись холодного пола, с Аймером случилось то, чего душа его ожидала всю жизнь: Господь посетил его.

Он не видел видений, не слышал никаких голосов, кроме старого голоса настоятеля. По большому счету, с ним вообще не случилось ничего необычного. Просто сердце Аймера перевернулось внутри него, в сердце его что-то тихо щелкнуло под прикосновением Божьей длани — Pater, вслед за приором выдохнул он, и глаза мгновенно наполнились слезами. Не в ослепительной вспышке — в тихом откровении Аймер увидел всю свою жизнь, от того мига, как крестильная вода коснулась его пушистой головенки; увидел всех, кого любил, все, чем когда-либо желал стать; увидел великих святых и ужасных грешников, то, чего боялся с детства, и то, по чему всегда томился. Тихая девочка, в которую он влюбился в шесть лет, а в семь навеки потерял из виду, и навечерие Пасхи в кафедральном соборе его родного Лузиньяна, и таинственный смертный час, который ждал где-то впереди, и еще тысячи других вещей и событий слились воедино и странным образом оказались одним и тем же. Осмысленность бытия, непостижимая и вечная связь всех тварей со своим Творцом и друг с другом открылась ему не как постижение, не как образ — но как движение, полет к узкому устью бесконечной радости, куда он сам стремительно несся вместе с монастырским домиком, с городом Аженом, со всем, что он в жизни знал. Откровение, слишком большое, чтобы уместиться в его маленькой душе, длилось не дольше, чем звучала Молитва Господня — юноша словно бы заглянул в окно, раскрытое в огромный сад, после чего ставня захлопнулась. Аймер снова увидел облупленную стену, грубое распятие на ней, тусклое окошко с пузырем вместо стекла — и молча заплакал, сердцем узнавая, что наконец-то вернулся домой.

Он согнулся вдвое, потом и вовсе простерся на полу — и так лежал, уткнувшись носом в пыльные камни; вдыхая сухой запах пыли, он всхлипывал, как младенец, и был совершенно счастлив, и мог бы лежать так целую вечность, наверстывая упущенные годы. И когда голос приора закончил седьмой псалом, после пары секунд тишины приглашая Аймера подняться, тот ответил, уцепившись за пол, запуская свои прекрасные пальцы в щель между двух камней:

— Не встану, отче, покуда не дадите мне святое одеяние Ордена.

Приор поднялся, сверху вниз глядя на самое прекрасное зрелище — на человека, побежденного Господом.

— Будь по-твоему. Я приглашу братию и велю принести твою одежду.

Потом происходило много всего — были друзья во главе с Раулем, на третий день отыскавшие пропавшего товарища в таком неожиданном месте, в неожиданном одеянии... Были ссоры, горести, увещания, было письмо Рауля Аймерову отцу, был возмущенный дядя-декан, ради такого дела проделавший долгий путь... Всего через месяц после облачения Аймера аженский настоятель был вынужден отправить юношу в тулузский монастырь, чтобы скрыть его от ревнивых родственников; в Тулузе тот и остался, там и завершил свое обучение, там его и наставлял в монашеской жизни брат Гальярд, как раз последний год исполнявший послушание в качестве магистра новициев. После Гальярд был избран приором, потом его стали раз за разом назначать инквизитором — но взаимная их с Аймером приязнь не уменьшалась вместе с количеством времени, которое Гальярд мог уделять молодому брату. Но все-таки, сказал Аймер задумчиво, глядя через прореху в кожаном пологе повозки, так бесконечно счастлив я был только один раз. Немножко представил, как оно в Раю может быть. И — да, Антуан, действительно похоже, будто ты умираешь. Больно, всю душу переворачивает, и слезы опять же сами текут — а притом ни на что бы на свете эту боль не променял.

— Со мной-то таких чудес не было, — вздохнул Антуан. Они разговаривали тихо, чтобы не слышали другие, и до сочувственного Люсьена донесся только Антуанов вздох. — Может, у меня... не оно совсем? Не настоящее призвание?

— Это иудеи пускай требуют чудес, а эллины ищут мудрости, — назидательно сказал Аймер, невольно цитируя своего наставника, как тот говорил ему в новициате. — А тебе чего еще? Любишь Христа распятого? Хочешь Его проповедовать?

Антуан поспешно кивнул.

— Хочешь быть монахом? Ну и успокойся тогда, Господь сам жертву Себе усмотрит. Призвание, его никак не поймаешь, ничем не обозначишь, печатью не запечатаешь: оно узнается только по радости. Вот у тебя есть время подумать — счастлив ли ты, что едешь с нами в Сен-Ромен, хотя одновременно и страшно тебе, и невесело?

— Да, — не раздумывая ни мига, ответил Антуан. И потом уже, решив, что надо для порядку поразмыслить, повторил менее решительно: — Да, брат... Мне кажется, что счастлив. Вот мама только... если б не мама...

Хорошего наставника я нашел своему парню, удовлетворенно подумал Гальярд, слышавший всю беседу от первого слова до последнего. Однако виду не подавал, продолжая клевать носом над книжкой. "Восьмое же благо проповеди — когда у диавола отнимается его добыча. Как сказано — "и из зубов его исторгал похищенное", что следует толковать применительно к добыче, которая исторгается у диавола посредством проповеди..."

17. Реликвия Святого Иосифа

Еще одно, последнее дело Гальярд никак не мог оставить незавершенным. Миновав уже Тараскон-на-Арьеже, вместо того, чтобы продолжать свой путь по берегу Арьежа в сторону Фуа и так до Памьера, инквизиторы со свитой свернули на меньшую дорогу, ведшую в направлении Бедельяка. Гальярд намеревался еще здесь, в Сабартесе, навсегда разобраться с вопросом Монсегюрского сокровища. Франсуа выглядел довольно мрачно и говорил о трате лишних трех дней. Сен-Жозеф, сообщал он себе под нос, монастырь маленький, из прежней братии там могло никого не остаться, а если и остались — дело-то было пятнадцать лет назад, кто ж теперь подробности упомнит, все равно лучше, чем Памьерские протоколы, свидетельств не найти... Однако Гальярд оставался непреклонным. Не желая тащить в глухомань такую обширную свиту, да еще и двух арестованных, он оставил франков и охраняемых ими людей в Кабюсе — последнем по пути до монастыря населенном пункте. Он не углублялся в подробности, что в присутствии одного из арестантов у него не перестает болеть голова; и без излишней мистики решение оставить их с охраной в укрепленной крепостце Кабюса казалось резонным.

Сначала он хотел ехать в лес Сорат вдвоем с Франсуа, взяв с собою только маленькую чашу. Францисканец наотрез отказался трогаться с места без надлежащей охраны, и Гальярд, скрепя сердце, согласился на сопровождение двух франков. Тогда Франсуа потребовал также захватить и своего секретаря, Люсьена; Гальярд для равновесия позвал с собой Аймера. Но тогда Антуан воспротивился идее оставаться одному в компании тринадцати франков и двух еретиков; что же, пришлось взять и его с собою. Оставив Ролана за старшего, Гальярд настрого запретил ему распускать своих людей и чего-либо требовать от жителей деревни: довольно того, что местный байль испуганно согласился кормить всю эту ораву до самого отбытия. Проведя в Кабюсе ночь, до рассвета инквизитор Фуа и Тулузена выехал к западу по берегу реки Сорат, и первую пару миль дороги он казался очень недовольным. Он-то хотел обернуться за день, вдвоем с Франсуа отправиться верхом, принести удобство в жертву скорости. А тут... Не то цыганский табор, не то семейство беженцев! На конях ехали только они с Франсуа, и то Гальярд старался как можно чаще с кем-нибудь меняться: ходить ему было куда удобнее, да и правильно это для монаха. Первый франк, Жан-Люк, шагал впереди, второй, Жан-Жак, замыкал процессию; Аймер вел под уздцы Гальярдова коня, Люсьен — коня Франсуа; Антуана видели везде сразу, он так старался не мешаться под ногами и быть полезным, что то и дело норовил попасть под копыта. Слава Богу, хоть повозку не взяли: кроме отвращения Гальярда к этому предмету помешала еще узость лесных ненаезженных троп. Бродячий цирк, думал Гальярд мрачно, озирая через плечо весьма разросшийся эскорт; мы можем исполнять за сходную плату псалмы, Аймер еще вспомнит вагантские песенки, а франки будут показывать приемы с оружием и споют что-нибудь из репертуара Иль-де-Франса, на настоящем языке ойль, чудесная редкость в этих краях! А Антуан? Что же, Антуан может обходить зрителей со шляпой. Вид у него достаточно жалобный для этой цели.

День был влажный, серый и туманный, мокрые кусты самшита по сторонам дороги быстро намочили конных по колено, а пеших и вовсе по пояс. Однако когда путники углубились в лес еще на пару миль, Гальярд неожиданно понял, что не может больше раздражаться. Такое блаженство, когда у тебя не болит голова! Особенно если за последнюю неделю головная боль приобрела свойство постоянного фона любой мысли, любого движения; боль то уменьшалась, то вырастала, но окончательно не уходила почти никогда. А тут — такое счастье: блаженная тишина. Серый и мокрый мир засиял для Гальярда яркими красками, ноябрьские голые деревья цвели, монах обращал радостное внимание на быстрых осенних птичек, занятых своими делами, на дождевых червей, выползавших под дождь на дорогу, на белую пену, вставашую под ветром на речной воде. Франсуа же, напротив, был недоволен мокрым странствием, он кашлял и говорил, что непременно разболеется, а также мрачно пророчествовал, что монастырь Сен-Жозеф наверняка полуразрушен и необитаем. Однако вопреки чаяниям брата Франсуа камальдолийская обитель оказалась вполне живой. Ее негромкий колокол путники услышали во второй половине дня: братию сзывали на службу часа девятого.

Всего в обители жило десятеро монахов: семь киновитов и три отшельника. Им нелегко было содержать свой храм и возделывать скудный огород; настоятель честно признался, что Сен-Жозефская обитель ради выживания скоро присоединится к какому-нибудь более крупному монастырю. Слыхано ли дело — всего одно пожертвование за последние шесть лет! Когда он только принял свою должность, в первый же год его служения поступило два пожертвования, а теперь рыцари и купцы предпочитают городские, деятельные монастыри лесным и уединенным, "не в обиду нищенствующим братьям будь сказано"... Настоятель был крупный, нестарый, но почти вовсе седой мужчина с таким смертельно усталым видом, что казалось — оставь его на минуту в покое, и он тут же уснет. Гальярд даже устыдился собственной небольшой усталости. Гостей угощали капустой из бочки, сухой рыбой из реки Сорат и хлебом тутошней выпечки — ноздреватым, серым, с изрядной примесью лебеды не то крапивы.

— В сороковом году, добрые братья? Меня тут еще не было, — сказал настоятель, прикрывая глаза и на мгновение погружаясь в изможденный сон. Веки у него были воспаленные, а лицо — несмотря на все — спокойное и счастливое. Лицо человека, который на своем месте.

— А кто-нибудь из ваших собратьев помнит о событиях того года, о налете Монсегюрских файдитов?

Настоятель мгновенно проснулся, наморщил лоб. Похоже, за годы борьбы с вынужденной нищетой он научился засыпать и просыпаться, когда надобно, без особенных усилий. Сейчас лицо его выражало сомнение, и Франсуа несколько приободрился.

— Э... Дайте-ка подумать, отцы мои... Брат кухарь — тот точно был здесь. И еще брат Ромуальд, но с него вам, боюсь сказать, толку мало будет...

Брат кухарь, в сороковом году потерявший три пальца на руке, маленькой чаши не узнал. По его словам, он тогда был новицием, еще не служил мессы и богослужебных сосудов в руках не держал. Да и сейчас не держит — видно, Господу было неугодно допустить его до священства, раз попустил еретиков нанести ему такое увечье. Франсуа впервые улыбнулся. Неугомонный Гальярд потребовал позвать брата Ромуальда.

Настоятель с сожалением покачал головой.

— Увы, отцы мои, брат Ромуальд не может к вам прийти. Он весьма болен и уже несколько лет не встает с кровати; братия по очереди за ним ухаживает, кормит и судно выносит. Но вас можно и в скит к нему проводить — если только он захочет с вами разговаривать... — усталый отец выразительно развел руками. — Понимате ли, брат Ромуальд — еремит, и человек старый. Он не безумен, нет — Господь ему разум сохранил; но болезнь сделала его... как бы сказать... нелюдимым. Посудите сами, какое испытание — был монастырским кузнецом, рукодельником, силачом, а теперь с постели встать не может. И рука у него осталась только правая — довольно, чтобы перекреститься.

— Может быть, отче, нам и не стоит тревожить больного брата Ромуальда, — выразительно начал Франсуа. Гальярд встал, с шумом отодвинув скамью:

— Благодарение Богу за трапезу. Ведите.

— Оставили бы вы меня в покое, — сказал брат Ромуальд, глядя в стену. Его скит, несмотря на заботы братии, выглядел крайне неухоженным: камальдолийцам едва хватало времени поддерживать здесь тепло, кормить больного и убирать за ним. В анахоретском жилище стоял стойкий запах мочи и плесени. Всего табуретов здесь было два; один — у кровати, на втором устроился брат Франсуа, предварительно брезгливо сняв оттуда грязную миску и грязный же бревиарий. Распятие на стене висело так, чтобы обитатель скита мог дотянуться до него единственной здоровой своей рукой. С того момента, как четверо монахов вошли в камальдолийскую келийку, Ромуальд ни разу не повернул головы в их сторону, не взглянул на них.

— Брат, нам в самом деле весьма нужна ваша помощь, — неотступный Гальярд подвинул табурет, сел возле деревянного топчана. — Почему вы не хотите даже взглянуть на чашу? Вы единственный, кто может нам что-то сказать. Вы единственный помните.

Ромуальд молчал, опустив тяжелые веки. Впалая грудь его вздымалась, правая рука с сильно отросшими ногтями скребла по одеялу. Аймер, исполненный жгучей смеси сострадания и возмущения, подумал, что рука больного похожа на когтистую птичью лапу. Да и весь Ромуальд походил на ощипанного старого орла. Темная, давно не стриженая борода поверх одеяла топорщилась, как грязные перья.

— Не довольно ли мучить больного человека? — ни к кому в особенности не обращаясь, спросил брат Франсуа. — Ведь уже достаточно ясно, по моему разумению, что ничего мы здесь не добьемся...

Не отвечая, Гальярд извлек посеребренную чашу из мешка. Мгновение покрутил ее в руках, потом, что-то решив, вложил в живую правую руку Ромуальда. Пальцы старика на миг закостенели, смыкаясь на ее подставке; потом словно ожили, побежали по ободу, по краю, жадно обхватили ее гладкую круглоту.

Аймер громко выдохнул: о чудо Божие — старый анахорет впервые повернул голову и осмысленно взглянул ввалившимися глазами на брата Гальярда. Потом перевел взгляд на остальных, и Аймер опустил голову, под этим темным взглядом чувствуя себя неуместно молодым и здоровым, без вины виноватым.