Проклятие Раду Красивого

Я хотел, как всегда вместе со своими четырьмя тысячами конников ехать впереди армии и разведывать путь, но Мехмед не пустил меня:

— Пусть твои люди едут одни, а ты останешься среди войска, чтобы не подвергать себя лишней опасности.

Я не скрывал своего огорчения, но вынужденно подчинился. А ведь так хотелось одним из первых увидеть старую румынскую столицу, город моего детства!

Как же досаждала мне опека султана и его придуманные страхи! Утром Мехмед, пригласив меня в свой шатёр, опять сказал мне, что Влад может попытаться меня убить. Потому мне и не следовало отъезжать от основного войска.

— Я и раньше беспокоился, но теперь опасность сильна, как никогда, — сказал Мехмед. — Теперь тебе следует всё время находиться в моей свите.

— Да, повелитель.

— Однако ты огорчён, — заметил султан. — Разве тебе не нравится быть подле меня?

Да, мне не нравилось, но признаться в этом было нельзя, и следовало сказать другое:

— Все подумают, что я трус и прячусь за твоей спиной, повелитель.

— Они подумают, что ты благоразумен.

И вот я вместе с войском, то есть очень медленно, двигался в сторону Тырговиште.

Наконец, во второй половине дня из разведывательной поездки вернулись мои люди и доложили Мехмеду, восседавшему на коне в окружении свиты, что Влад, судя по всему, не собирается защищать Тырговиште, ведь ворота открыты, а город пуст.

Правда, заезжать внутрь представлялось опасным, потому что на оборонительных стенах, на крышах домов и за углами улочек прятались румынские лучники, весьма меткие. Эти лучники, которых вряд ли насчитывалось более трёх сотен, выпускали в турков очередную стрелу и исчезали, чтобы появиться вновь в другом месте и опять выстрелить. В итоге двое моих людей оказались убиты, а ещё несколько десятков — ранены.

Услышав об этом, я подумал о Гючлю, но почему-то совсем не беспокоился, как и во время ночной битвы. Нет, моё спокойствие вовсе не означало, что судьба этого турка была мне безразлична. Просто я не боялся смерти. Не боялся за себя, поэтому не боялся и за него. А если б боялся за себя, то и за Гючлю бы беспокоился.

"Ах, вот, в чём дело, — помнится, я улыбнулся, начав рассуждать так. — Мехмед беспокоится за мою жизнь потому, что боится за свою! Он по-прежнему боится моего брата! И поэтому полагает, что Влад может меня убить. Султан, как и все люди, судит по своей мерке".

Вот почему я даже не вздрогнул, когда уже поздним вечером, разговаривая со своими всадниками и расспрашивая их подробнее о городе, узнал, что Гючлю, как и многие, привёз из Тырговиште румынскую стрелу, которая воткнулась в кожаный доспех и застряла.

Мой любовник даже не был ранен. Он просто показал мне стрелу и показал, куда она воткнулась — в наплечник, и там осталась дырочка.

— Лучник явно метил мне в голову, но промахнулся, — сказал Гючлю, опять улыбаясь своей ровной белозубой улыбкой, которая мне так нравилась.

Однако стоило мне задуматься о том, должен ли я что-нибудь сказать и обещать этому турку несколько золотых монет за храбрость, как вдруг товарищи Гючлю начали рассказывать мне точно такие же истории и показывать дырки на доспехах.

Историй набралось несколько сотен. Вряд ли следовало раздавать так много золота, а мои конники и не стремились его получить. Они всё спрашивали меня, намерен ли султан занимать город, и огорчились, когда узнали, что не собирается. Это означало, что они не смогут набрать себе там всякого добра как добычу.

* * *

Сложно рассказывать всё по порядку, когда столько разных мыслей вертится в голове, а днём, когда я вместе с султаном слушал доклад турецкого начальника, помогавшего мне управляться с моими конниками, было именно так. Я думал о городе, о Гючлю... и о брате.

— Влад-бей опять избегает открытого боя, — доложил турецкий начальник.

— Значит, в городе засада, — проговорил Мехмед. — Наш враг ждёт, что мы войдём в город, а в городе с нами непременно что-то случится. Возможно, опять будет ночное нападение. Или мы вдруг обнаружим, что вода в колодцах отравлена.

— А как быть с этими лучниками, которые досаждают нам? — спросил турецкий начальник и предложил. — Мы можем попробовать поймать одного из них и узнать, в чём состоит замысел Влада-бея.

— Не нужно. Они, как мошкара, — усмехнулся султан. — Влад-бей оставил их в городе, чтобы досадить нам. А главного замысла они не знают. Незачем их ловить.

Я не был согласен с султаном. Мне почему-то думалось, что Влад не намерен устраивать в городе ловушку. Ведь тогда бы пришлось сжечь город — место, в котором прошло не только моё детство, но и детство моего брата. Конечно, было глупо рассуждать так, но я почему-то полагал, что даже сейчас, на войне, моим братом движет не только расчёт. Я судил по себе, потому что сам не стал бы сжигать город.

И ещё мне думалось, что румыны, защищавшие старую румынскую столицу, находились там не по приказу Влада, а по своей воле. Наверняка, эти люди хотели, чтобы мой брат закрыл ворота, спалил пригород и готовился к длительной осаде, но Влад вопреки их просьбам решил, что незачем тратить жизни на оборону того, что неминуемо окажется взято.

Под стены Константинополиса, а ныне Истамбула, султан в своё время привёл такую же многочисленную армию, как сюда. А может, под Тырговиште пришло даже больше султанских воинов. Старая румынская столица была обречена пасть, а мой брат ценил жизни! И всё же он позволил остаться тем своим людям, которые не могли смириться с оставлением Тырговиште.

"Наверняка, так и было!" — говорил я себе, а меж тем великий визир Махмуд-паша попросил у Мехмеда позволения проехаться вокруг города, чтобы поискать там следы войск моего брата.

Только услышав султанские слова "ночное нападение", великий визир опять вспомнил, что плохо показал себя позапрошлой ночью во время битвы с Владом и не собирался повторять своего промаха. Махмуд-паша, конечно же, подумал: "Если снова будет ночное нападение, я окажусь подготовленным лучше всех", — однако, рыская по окрестностям города, он обнаружил совсем не то, что ожидал. И это совсем не помогло выслужиться.

* * *

Великий визир оказался смущён, когда показывал султану то, что нашёл. Возможно, даже сомневался, надо ли показывать, но скрыть такое казалось ещё опаснее, чем показать.

Помнится, я как раз говорил со своими конниками и расспрашивал их о том, что они видели в Тырговиште, когда вдруг явился человек от султана и сказал, что я должен вместе со своим повелителем и военачальниками поехать посмотреть на "доказательство жестокости" моего брата.

— Что за доказательство такое? — спросил я, но мне ответили, что Махмуд-паша, который нашёл это доказательство, не велел говорить прежде времени, поскольку лучше увидеть всё своими глазами, чем слушать рассказы.

Когда великий визир привёз султана и остальных на место, солнце клонилось к закату. Небо начало окрашиваться в ало-розовый цвет, а землю уже окутывали сумерки, поэтому издалека нам показалось, что на кромке холма мы видим деревья.

Проследив за рукой Махмуда-паши, указывавшей туда, Мехмед так и спросил:

— То, что ты хочешь показать, находится возле леса?

— Это не лес, повелитель, — скорбно и смущённо произнёс великий визир. — Это колья. А на кольях — твои люди. Я полагаю, это те самые люди, которых Влад-бей вчера хотел обменять на своих.

— Колья? — с сомнением произнёс султан. — Ты уверен?

— Я видел это ещё при свете дня и внимательно рассмотрел, повелитель. Около тысячи кольев, и на каждом — твой бывший слуга или воин.

Мехмед тоже хотел поехать и посмотреть, но великий визир предупредил:

— Повелитель, лучше не подъезжать слишком близко.

— Почему?

— Там нестерпимая вонь. Как я могу позволить, чтобы тухлый запах оскорбил твоё обоняние!

Махмуд-паша на самом деле хотел сказать: "Тебя вырвет, повелитель. Вырвет на глазах всех твоих людей", — но выразился более осторожно.

— Повелитель, а мне можно поехать и посмотреть поближе? — спросил я. От вечернего приёма пищи мне сегодня ввиду ожидавшейся ночной встречи с султаном пришлось отказаться, но зато можно было не бояться, что меня стошнит от трупного запаха. Разве что мутить станет, но не стошнит.

— Ты полагаешь, что выдержишь?

— Да, — ответил я. — У меня крепкий желудок, и к тому же сегодня вечером я не ел.

Султан велел Махмуду-паше проводить меня, и вот мы поехали в сторону холма. Теперь я начал чувствовать запах. Он на меня находил волнами вместе с лёгким вечерним ветерком — становился то слабее, то сильнее. Этот запах не был похож ни на что из того, что мне когда-либо приходилось встречать. Как пахнет тухлое мясо, я не знал.

— Это из-за жары, — пояснил великий визир. — Если б не жара, то трупы так быстро не испортились бы.

Я кивнул, а думал совсем о другом: "Так вот почему прошлая ночь в отличие от всех предыдущих прошла для нас спокойно! Люди Влада были заняты. Пока турецкое войско двигалось к Тырговиште, мой брат воздвигал эти колья".

Мне представлялось, как Влад, стоя под холмом, наблюдал за работами, и что выражением лица мой брат очень напоминал Войку во время казни, устроенной султаном. Войко, глядя, как гибнут люди, которых можно было спасти, испытывал к Мехмеду жгучую ненависть. Такую же, конечно, испытал и мой брат, когда узнал о казни, и всё братово войско чувствовало то же. Мне казалось, что люди Влада сажали турков на колья с эдаким злым задором.

Меж тем Махмуд-паша извинился и сказал, что в отличие от меня сегодня ужинал, поэтому дальше не поедет, а меня проводят его люди, которые провели рядом с холмом уже достаточно времени — притерпелись, и им всё нипочём.

Запах и впрямь становился всё сильнее, но я быстро сообразил — если постоянно говорить себе, что он не так уж отвратителен, то вполне можно дышать, даже не зажимая рот платком. Ведь есть же на свете звери, которые могут питаться падалью. Например, лисы. Они чуют запах тухлятины, и их не мутит. Значит, и меня не обязательно должно было мутить. Следовало повторять: "Я лис. Я лис. И мне не противно".

Вдруг мой конь остановился, как вкопанный. Я ударил пятками по его бокам, но он пошёл не вперёд. Конь повернул вправо и порывался вовсе развернуться, чтобы идти прочь от холма и кольев. Никогда мне не нравился этот гнедой! Опять мелькнула мысль: "Вот глупая скотина! И трусливая к тому же!"

Сколько раз я слышал, что кони, потерявшие своих седоков во время битвы, могут по окончании сражения одиноко бродить по полю, спокойно переступая через мёртвые тела, и щипать травку. А этот боялся!

— Он ещё не привык, Раду-бей, — сказал мне один из слуг Махмуда-паши. — Если б он провёл здесь столько времени, сколько наши кони, то перестал бы бояться. Мы можем поехать перед тобой, и твой конь обязательно последует за нашими.

— Нет, я первый, — упрямо возразил я и с помощью поводьев развернул голову своего гнедого снова к кольям, налево, а затем, стуча пяткой по его правому боку, начал побуждать, чтобы упрямец и корпусом развернулся — чтобы шёл прямо на холм.

Конь не хотел туда идти. Я легонько пошевелил поводьями, чтобы он начал жевать железо уздечки. Упрямец жевал, откликался на удары пяток, но вперёд не шёл — поворачивал то влево, то вправо и будто говорил: "Куда угодно тебя повезу, но не туда". Я ударил плёткой. Животное вздрогнуло, но всё равно продолжало крутиться на месте.

"Ну, погоди у меня!" — обозлился я и, спрыгнув с седла, потащил коня за собой в поводу: "Ты, трус, боишься, а я не боюсь". Трус поначалу упёрся, затем пошёл, а затем мне надоело его тащить, и я отдал повод ближайшему из слуг Махмуда-паши, которые, сопровождая меня, тоже спешились.

На холм я взошёл, не чувствуя вони. Всё заглушила злость: "Ну и что здесь такого страшного? Чего все так испугались? По их мнению, мой брат — чудовище? Он не чудовище! Он лишь отомстил за своих людей. Он умеет отвечать ударом на удар. Умеет то, чего я уже не умею. Вот позапрошлой ночью я хотел отомстить, а получилось как-то нескладно. Я безобидный. И поэтому мена называют добрым, а моего брата — злым?"

На холме было странно тихо. Идя вдоль кольев, я слышал звук собственных шагов по жухлой, выжженной июньским солнцем траве. Впрочем, сейчас, в сумерках, она казалась серой.

И только теперь я обратил внимание, что колья очень высоки. Я не смог бы дотянуться рукой до ног казнённых, даже если бы хотел.

— Это нарочно так, — сказал мне один из слуг Махмуда-паши. — Если колья делать низкими, волки быстро сдёрнут трупы вниз. А надо, чтобы казнённые висели как можно дольше.

— А где птицы, которые клюют мертвечину? — спросил я. — Почему их нет?

— Днём были, — невозмутимо ответил турок. — А сейчас улетели спать. Утром вернутся.

Я смотрел вверх, но почти не видел лиц. Удавалось разглядеть лишь одежду, и вскоре мне начало казаться, что те казнённые, которые одеты богато, вознеслись выше остальных, одетых просто. При более внимательном рассмотрении выяснилось, что так и есть. В высоте колов определённо прослеживалась закономерность! Мне сказали, что на самом высоком колу находится некий Хамза-паша, при жизни бывший начальником крепости Никопол, и именно её обгоревшие руины я видел на берегу Дуная не так давно.

Мне совсем не было страшно! Я бродил между кольев, вспоминая вчерашнюю казнь, когда румынская кровь лилась рекой, а теперь я видел вокруг турецкие трупы и мысленно повторял: "Хороший ответ, брат! Хороший ответ!"

И вдруг откуда-то сверху мне послышался странный звук. Его источником не могла быть птица, вздумавшая спать прямо на плече трупа и проснувшаяся, чтобы поудобнее сложить крылья. Это не был и шелест ткани, которую теребит ветер. Это был тихий стон или натужный вздох.

Я взглянул вверх и почувствовал, как волосы зашевелились у меня на голове, потому что один из трупов, в сумерках ставший тёмным силуэтом, двигался. Он чуть заметно вертел головой и хрипло дышал.

Я ахнул, а один из слуг Махмуда-паши сказал приглушённо:

— Тише, Раду-бей, не тревожь его. Не буди.

— Что? — шёпотом спросил я. — Разве он спит? Я думал, что... все умерли.

— Этот — пока нет. Он пребывает где-то в мире видений и даже не помнит, что жив. Не заставляй его очнуться. Не напоминай ему, что он ещё на этом свете.

— Вместе с напоминанием придёт боль? — всё так же шёпотом спросил я.

— Он чувствует её даже сейчас, в своих видениях. Но если очнётся, она станет сильнее.

— Если он жив, может, его следует снять?

— Нет, — слуга Махмуда-паши взглянул на казнённого. — Если тронуть кол, будет только хуже. Но Аллах милосерден. Я думаю, этот человек так и умрёт, не очнувшись, если его не будить.

Я представил, как могло бы выглядеть снятие, и понял, что слуга Махмуда-паши прав. Чтобы снять несчастного, кол нужно выкопать или срубить, а во время этих действий кол станет вести себя, как ствол обычного дерева, то есть верхушка начнёт раскачиваться.

Даже если делать всё очень осторожно, и она станет раскачиваться совсем чуть-чуть, это всё равно вызовет адскую боль у того, кто насажен на острие. "Да, лучше пусть остаётся, как есть, — подумал я. — Чем снимать, милосерднее сразу убить, но убийство даже из милосердия — грех".