Борджиа: Дорога к Риму

— Всё в порядке,— поспешил я успокоить девушку, перешагивая порог и захлопывая за собой дверь. Ещё и засов задвинул, чтоб уж наверняка. — Просто совсем позабыл сказать про одну вещь, которую тебе надо знать перед завтрашней встречей с Пьеро де Медичи.

Так полное внимание включено, теперь Бьянка не то что слова, интонации не упустит. Идёт следом за мной и ждёт, пока я начну говорить. Вот ведь... тень безмолвная! Хорошо хоть это у неё не постоянно, а лишь когда рядом посторонний народ или вот в таких ситуациях, в 'рабочем режиме'. Вроде и привык, но порой всё же немного напрягает. Обрушиваюсь за жалобно скрипнувший стул и, жестом предложив ей также не стоять столбом, говорю о том, что меня сюда привело.

— Боюсь, что твою тайну в этом городе кое-кто знает.

Паника в глазах и видно с трудом подавляемое желание свалить куда подальше. Наверняка сохраняет относительное спокойствие лишь по причине того, что я озабоченности не проявляю.

— Кто? — а голос заметно сел, единственное слово с трудом из горла вытолкнулось

— Как я полагаю, сам Пьеро де Медичи. В письме, которое он передал, когда мы покидали Флоренцию, были слова о том, что 'понимаю и одобряю ваше покровительство над Бьяджио Моранцей. Запоминающаяся персона, способная впечатлить не только на поле боя, но и в других местах. Юные синьориты, услаждавшие нам взгляд и не только готовы это подтвердить'. Как я понял, ты... не удержалась от одной, а то и двух местных красоток.

— От одной, — и взгляд в пол. — Значит она рассказала. Но тогда...

— Успокойся Уж если Пьеро Медичи тогда не счёл нужным раскрывать твою тайну людям и в Риме тоже ни слова не проронил. Как я понимаю, его это забавляет. Но он был уверен, что я с самого начала всё о тебе знал.

— Он думает, что мы... спим вместе?

А сколько праведного негодования! Не в мой адрес, это бы я ощутил сразу. Тут другое, но в то же время... Нет, наверняка показалось.

— Естественная мысль с его точки зрения, разубеждать Медичи в этом я не собираюсь, подтверждать убеждение тем более. Я и сказал то это лишь потому, чтобы ты не дёргалась, если услышишь какие-нибудь двусмысленные замечания или сомнительные шуточки с его стороны. Пусть тешится, у каждого свои особенности. К тому же если человек уверен, что знает чью-то тайну, он становится чуток менее осторожным и более раскованным. В наших переговорах это будет полезно, сама должна понимать.

— Буду вести себя сдержанно. Но это... неприятно. Ощущать, что твою тайну знает тот, кто в любой момент может просто для забавы её раскрыть.

— Просто для забавы — не может. Ему нет смысла портить мне настроение. Вот если бы мы приехали не к нему, а, например, к королю Неаполя — тогда да, он непременно бы воспользовался случаем уязвить неприятного гостя. Медичи же нужен союз с нами, а не вражда. Так что не беспокойся. Ладно, — произнёс я, поднимаясь. — Ты отдыхай, а я пойду. Пожалуй, повидаюсь со знакомым монахом. Интересно будет допросить его на сон грядущий.

— Как же я? — встрепенулась девушка. — Я всё ещё твой охранник.

— Сейчас скорее советник и помощник, но не суть. Тебе оно надо, видеть, как я буду выжимать из этого куска грязи правду? Ведь наряду со словами в таких случаях выходят крики, и кровь, стоны и... разные другие материальные субстанции. Грязное дело, хотя порой нужное.

— Как будто я пыток не видела! Не узнай ты мою тайну, не стал бы задавать вопроса.

— Хм, тоже верно. Уж извини, естественное для нормального человека поведение.

— Ты и нормальный человек, — улыбнулась Бьянка. — Нет, Чезаре, я могу назвать тебя как угодно: надёжным, внимательным, человеком чести и просто другом... Ой!

— И чего значит это твоё 'ой'? Если последнее слово смутило, то зря. Тебя я именно другом и считаю. Мне плевать, что там у тебя в штанах. Хотя увидеть в другом облачении было бы... любопытно. Но любопытство носит исключительно общий характер.

Последнее уточнение было не лишним. А то объясняй потом, чего это идущий рядом со мной спутник такой.... пунцовый.

— Нормальный человек! — фыркнула девушка, подхватывая оружие и проскальзывая к двери и на пару секунд позабыв про то, что привыкла контролировать собственные движения, искусственно огрубляя их, делая почти неотличимыми от мужских.

Напомнить ей что ли? Ан нет, уже не нужно. Спохватилась, вернула всё как было. Забавная она. Чувствую, что мне начинает нравиться вот так вот беззлобно её подкалывать. Если же мне что-то нравится, то по доброй воле я от этого сроду не отказывался.

Само собой разумеется, в подземную часть резиденции Медичи нас сопровождали местные охранники. Немногословные, явно мастера обращения с оружием и... абсолютно нелюбопытные. Точнее сказать, не демонстрирующие это самое любопытство. Я понимал, что все наши перемещения и действия вне отведённых покоев будут непременно доложены вышестоящим, а особо интересное поведают и самому Пьеро де Медичи. Только вот вся шутка была в том, что скрывать мне было почти нечего. Тем более в допросе монаха-доминиканца Симона и его коллег по 'работе'. Они все явно работали против нынешнего правителя Флоренции, тут и к гадалке не ходи. Поэтому стоило выжать первую доху информации ещё до моего с ним разговора. Полезно знать до какой степени успела накалиться обстановка. И узнать это не из мимолётных наблюдений на улицах города, не от по-любому сглаживающих общую картину сторонников Медичи, а от самых настоящих врагов нынешней власти.

Оказавшись на подземном уровне, я мысленно не то чтобы восхитился — это к замку Святого Ангела — но отдал должное роду Медичи. Оно и верно, в любой резиденции действительно влиятельного рода должны быть и такие помещения как подземные камеры для врагов. Не всегда разумно — а порой и вовсе невозможно — держать некоторых особо важных и ценных пленников где-то далеко. А если они всегда рядом, то и проблем с их вызволением на порядок меньше, и всегда можно хоть ликвидировать хоть перепрятать. Это понимали и понтифики с их замком Святого Ангела, и Ферранте Неаполитанский, а вот теперь я и в деловых качествах рода Медичи наглядно убедился.

— Что скажешь, Модесто? — обратился я к одному из двух наёмников, которым разрешили быть среди присматривающих за заключёнными. — Как эти монахи себя вели?

— Орали сильно, синьор Чезаре, — ответил тот, попытавшись принять нечто вроде парадной стойки, но расслабившийся после взмаха рукой, показывающего, что нечего здесь и сейчас фигнёй страдать. — Этот, который Симон, карой Творца грозился. Монах какой-то, против вас, целого кардинала. Всем ясно, кто к богу поближе будет.

— Разумная мысль, я с ней точно спорить не собираюсь. Только сейчас то я криков не слышу. Неужто утомился? Вместе с приятелями своими.

— Не, эти сами не успокоились бы. Просто Симон погромче других орал и его не перебивали. Они даже смолкали, его заслышав. Главный видать! Но когда совсем слушать нельзя стало, мы им кляпы обратно в рот. Теперь тихо, только мычат потихоньку и кандалами звенят. Вон, опять начали.

Хм, а ведь так и есть. Возмущённое мычание и звон кандалов действительно слышались. Оживились, болезные. Ну да ничего, сейчас я с самым главным возмутителем спокойствия говорить буду.

— Симон ведь в отдельной камере?

Модесто открыл было рот, но тут же закрыл, поняв, что я обращаюсь не к нему, а к здешним тюремщикам. Вот один из оных и ответил.

— В отдельной, Ваше Высокопреосвященство. Прикажете расковать и вывести?

— Отнюдь. Просто открой дверь, а мы с ним побеседуем. Ведь твой господин отдал приказ не мешать моему... разговору с этими людьми.

— Точно так, Ваше Высокопреосвященство. И помогать, если что нужно. Мы умеем заставить говорить, вам и утруждаться не надо. А от греха вы же нас избавите. Все же монаха пытать без разрешения...

— Оно у вас есть, — проговорив формулу отпущения грехов для всех тут присутствующих, я убедился, что и это небольшое препятствие кануло в Лету. — Пока просто открой дверь и кляп у него изо рта вынь. Затем будь рядом, если что-то понадобится, я скажу. Вдруг этот самый брат Симон, решивший, что может напасть на кардинала, посланца самого Викария Христа, решит раскаяться и поведает как о своих прегрешениях, так и о тайнах тех, кто стоит за его спиной. И за спинами ему подобных.

Говорю эти слова не просто так, а чтобы они отложились в памяти у тюремщиков. Я ж не 'наивный чукотский парень', чтобы всерьёз думать, что среди тюремщиков нет кого-то с приличной памятью, способного хоть примерно, но пересказать своему начальству всё тут происходящее.

Хорошо висит! Это я про Симона, которого, видимо по причине монашества, по сути распяли на стене, прикрепив руки и ноги с вбитым в стену кольцам. Сейчас пленник злобно вращал глазами, мычал, завидев, кто к нему в гости пожаловал, а как только изо рта извлекли кляп, разразился потоком проклятий:

— Отродье Нового Вавилона, утопающего в грехе! Бастард того, кто обманом залез на Святой Престол, осквернив его своим седалищем, и сейчас источает смрад на все италийские и иные озарённые светом истинной веры земли. Богохульное...

— А ты, я вижу, так и не удосужился помыться. Похоже грязь — неотъемлемая часть тебя, равно как и омерзительный смрад, в котором ты обвиняешь... меня, только пару часов как мывшегося.

Ох как воздух то ртом хватает. Ну да, я его понимаю, второй раз и в ту же самую ловушку попался. Плохо у тебя с красноречием, монах, очень плохо. Изрекать благоглупости громким голосом и прессовать богобоязненных флорентийцев можешь, но как только встречаешь жесткую ответку, так сразу и теряешься. Хотя оно у многих проповедников-авраамистов встречается. Почти у всех если быть честным. Отсюда и животная ненависть к трудам древних мастеров риторики вроде Сократа, Цицерона и прочих. Не зря сам Савонарола ненавидел авторов дохристианской эпохи, которые мастерски владели словом. Умён, паскуда, поэтому понимал, что читающий написанные ими книги вполне может и сам научиться некоторым приёмам, после чего приобретёт иммунитет к болтовне ему подобных проповедников, тянущих в грязь и примитивность бытия.

— Впрочем, мы сейчас не о твоей вони говорить будем, — использовал я возникшую паузу, пока монах приходил в себя от очередной психологической оплеухи. — Как кардинал и посланник Его Святейшества Александра VI я повелеваю тебе, брат Симон, раскрыть мне правду о том, по чьему наущению ты склонял флорентийцев к неповиновению. Равно как и обо всех тех, кто был в этом замешан. В противном случае я имею право, данное мне Викарием Христа, силой вырвать у тебя эти ответы.

— Я не признаю ублюдка Борджиа кардиналом Церкви, а его распутного отца Папой Римским! — взвыл монах. — Можете разрезать мою плоть на куски, прижечь меня раскалённым железом, измыслить иные муки... Я с радостью приму любую муку, потому что душа отправится в райские кущи, куда вам, грещникам, никогда не попасть! Тот, кто слышит голос самого Господа, сказал нам об этом!

Всё, впал в молитвенный экстаз, сейчас он по сути под мощнейшей наркотой находится, пытать его попросту бесполезно. Но кое-что этот болван уже сказал, сам того толком не поняв в этом изменённом психическом состоянии.

— Только один недоносок во всей Италии не просто утверждает, что с ним сам бог разговаривает, но ещё и ухитряется кое-кого в этом убедить, — хмыкнул я. — Уши Савонаролы виднеются и за этими беспорядками. Неудивительно, чего уж там.

— Прикажете железо калить, Ваше Высокопреосвященство?

— Нет, любезный, он сейчас в таком состоянии, что это бесполезно. Скорее сдохнет, чем говорить начнёт. А если и не сдохнет, то перед следующим допросом его лечить долго придётся, — призадумавшись, я добавил. — Лучше с других начать. Они наверняка не такие фанатичные, а знать могут немногим меньше Симона. Да и раскалённое железо... грубо. Например, можно принести сюда... муравейник. Ага, именно муравейник, после чего поместить его рядом с одним из любителей скрывать правду. После чего, связав болезного, посадить его на этот самый муравейник. Муравьишкам такое сильно не понравится. Они его сначала просто кусать начнут, а потом и жрать заживо. Для пущей привлекательности можно выбранного вымазать сладким сиропом. Они это любят, быстрее кушать станут. Говорят, что за пару дней от человека только скелет и остаётся. Или за три дня, я уж и позабыл немного. Только вот кого из них мне на это дело первым пустить? Есть желающие?

Говоря это, я уже был вне камеры, где находился Симон. Другие же пленники были не столь готовы приносить себя в жертву. Точнее сказать, не все из пленников были готовы к этому. Наловчившись ещё много лет тому вперёд с ходу отбирать наименее устойчивых, я ткнул пальцем в показавшихся наиболее податливыми.

— Этот... Ну и тот, я пока не решил, кого первого. А ко второму можно просто крысу в чашке привязать и свечу поднести. Этот зверёк куда быстрее муравьёв языки развязывает. Правда выжить после такого не всем удаётся, если слишком долго упорствуют.

— Я расскажу, Ваше Высокопреосвященство! — забился в истерике тот, которому светила крыса. — Помилуйте недостойного раба божьего Августина!

— Может и помилую. Говори! А ты, Бьяджио, записывать будешь. Перо с чернилами и бумагу сюда. Быстро!

Раскололся один из голубчиков, от головы до жопы, это без сомнения. А раз начал говорить, то теперь его заткнуть сложновато будет. Единственная проблема — отсеять действительно ценную информацию от откровенного мусора и снизить процент мольб о пощаде и прочих ненужных возгласов.

Глава 12

Флорентийская республика, Флоренция, сентябрь 1492 года

Утро добрым... бывает довольно редко. В моём случае отсутствие доброты объяснялось тем, что допоздна засиделся в подземной части резиденции Медичи, слушая словесные испражнения сначала одного из монахов, оказавшегося самым нестойким, а затем и других. Всем известно, что как только начинает колоться первый из кодлы, то другим на порядок легче последовать его примеру. Дескать, не мы начали, он больше других виноватый.

Да, разговорились не все, а лишь трое из семи, про Симона я и вовсе молчу. Этого психологическим прессингом не проймёшь, надо применять допрос третьей степени, причём не обычный для этого времени, а замысловатый, способный пробить броню фанатизма. Стоит ли овчинка выделки? Несомненно, потому как этот самый Симон был не мелкой сошкой, а вполне себе доверенным лицом сбежавшего во Францию Джироламо Савонаролы. Не единственным, само собой разумеется, и даже не из главных, но для начала и такого источника информации будет достаточно.

Это будет потом, а сейчас хватит и уже полученной от прихвостней Савонаролы информации. Пьеро де Медичи она не то чтобы понравится — нравиться такое в принципе не может — но вот полезность сведений он не сможет не признать. А если хватит решимости, то и необходимые меры принять постарается. Я даже пересказывать услышанное не собираюсь, просто дам ему почитать допросные листы, которые по моей просьбе вела Бьянка. Вполне достаточно будет! Не отдам, а дам временно, мне и самому они потом пригодятся. Если хочет — пусть прикажет и ему хоть десять копий соорудят.