Книга Исхода

— Ха, католик! Ты неисправим со своим культом девственности, потому что корень твоей бездонной глупости — именно в нем. Я считаю, что нет ничего гнуснее, противоестественнее, глупее, чем бесплодная Непорочность. Лучше родить плод насилия, чем умереть девой. Роды уродливы и кровавы, католик, а кладбище — тихо и красиво, но я все-таки без колебаний выбираю — первое. Твой бог не создавал бы нас, если бы хотел тишины и покоя.

Тартесс только тихо покачал головой. Темные глаза его смотрели не мигая, и казались в этот миг совсем прозрачными.

— Уродливое не может быть благим. То, что ты творишь — не может быть божьим путем. Я не хочу иметь со всем этим ничего общего. Не желаю быть подручным Сатаны. Подготовив все необходимое, я сразу же уйду прочь от демонских плясок, которые ты устроил и устроишь в еще большем числе. Пока ты не испохабил всю эту тишину, весь этот покой, я пущусь в путь. Путь печальных безжизненных равнин, путь здешних тихих гор да будет моей дорогой. Я хочу плыть по здешним прозрачным рекам, пока ты не сделал их реками крови. Потому что любая река течет кровью там, где есть подобные тебе. Я постараюсь затеряться в здешних просторах до того, чтобы вся моя душа, все мое надменное "Я", что роднит меня с тобой, — растаяли бы без следа. И я, именно я, не ты, буду женихом этой печальной земли.

— А, — голос Фермера отдавал зыком льва, тура, зубра или другого столь же могучего зверя, — так у тебя все это всерьез? Тогда жаль. Ты дельный человек и прекрасный работник, но что-то смутило тебя. Какое-то проклятье лежит на тебе, и я предвижу, что ошибка эта обернется не только бедой, но и грехом, и стыдом, и дьявольской гримасой. Избывай, удачи тебе, но не думаю, чтобы она сопровождала тебя. Кстати, — глаза его сверкнули любопытством, — ты собираешься и здесь оставаться католиком?

— Мне жаль тебя. Для этого, для того, чтобы увидеть Господа моего в его славе, я и пошел с вами.

— Пожалуй. Все мы пошли для того, чтобы иметь доселе неслыханную возможность — выбирать. Каждый — по воле своей.

— А совесть? Как совесть позволяет тебе творить такое гигантское зло?

— Мы не творим никакого зла. И все насилие, которое можно было совершить в этих краях, было совершено задолго до нашего прихода. Все насилие, баск. Без остатка. Поэтому есть у нас и еще один великий дар судьбы, — возможность хотя бы какое-то время действовать без сомнений и без оглядки. Потому что просто не в наших силах увеличить меру здешнего зла. Что бы мы ни делали. Но мне ей-богу очень жаль...

Анахорет I.

— Ты все-таки так таки и уходишь? Оставался бы, право... Тут эта студентка рыжая, она ж только из-за тебя и пошла...

— Не понимаю, — баск пожал плечами, — я что, давал ей какие-то авансы? Я что, соблазнил ее и покинул, в лучших традициях дамских романов? Она сама себе выдумала чего-то такое, но причем тут я? Причем?

— Да так как-то... Все равно не по-людски получается.

— Вот говорю я с тобой, и поневоле добром вспоминаю Фермера. Он — четко придерживается правилам, лежащим в основе Исхода. Главному из них: никому не навязывать выбора. В том числе через так называемое общественное мнение. Отброшено это. Будем надеяться, — навсегда.

— Жаль, но ты прав. И ты по-прежнему настаиваешь именно на таком способе передвижения. А можно спросить тебя — почему? Почему не"таблетка"?

— Спроси Фермера, император. У него-то не возникло такого вопроса. Скользя над землей, именно что... скользишь. Землю надо познавать через труд тела, через трудности пути, и никаких других способов, — увы, — нет.

— А как ты себя чувствуешь? В смысле — нормально?

Тартесс рассмеялся совсем невесело:

— Ты все-таки неисправим. Норма-ально, — передразнил он, — превосходно! Великолепно! Никогда не чувствовал себя лучше! Как, без сомнения и вы все, — после "Пандоры". Будем считать это твое беспокойство данью растерянности и пещерным пережитком.

— Тогда всех благ и самой обыкновенной удачи. А — куда?

— Туда, — Тартесс указал, — или туда. Особой разницы нет. Лишь бы подальше от широких преобразовательских планов человека из Нидерландов. Обреченных на успех планов. Мне нужно спешить еще больше, чем я думал поначалу: иначе ничего нетронутого просто не останется.

— Хорошо, хорошо, — нетерпеливо проговорил Фермер, бывший тут же, — но хоть небольшую-то работу для меня ты сделаешь? Совсем нерадикальную и необременительную?

Тартесс подумал, а потом пожал плечами:

— Почему нет? Это было бы, согласитесь, как-то вовсе по-детски... Если все так и есть, как ты утверждаешь.

Его экипаж был целиком выращен из бездефектных материалов, и оттого, при кажущейся легкости конструкции, на самом деле обладал колоссальной прочностью. Да просто-напросто небывалой — для всей предыдущей технической традиции. Техника, которая случайно не ломается вообще, а если ломается, то исключительно только под воздействием страшных, космических нагрузок, гарантированно погубивших бы человека, — создала вообще беспрецедентную ситуацию, иные нормы запасов, предосторожностей. Поведения — вообще. Представьте себе навигацию при условии, если кораблю плевать на любые рифы, и ни один ураган не сможет порвать на нем парусов и снастей, повалить мачты. Если горючее не кончится. Подобные мелочи — не воспринимаются сразу, во всем объеме и следствиях. Широченные колеса, шины низкого давления, объемистый кузов, — и чуть ли ни велосипедные спицы, немудрящего вида втулка с бесфрикционными подшипниками, — и потрясающая способность при необходимости — "подшагивать" любым из шести своих колес. И — предусмотрев кое-какой (впрочем — несокрушимый) тент, он, тем не менее, сознательно отказался от наглухо закрытой кабины. Другое дело, что при решении своем он руководствовался побуждениями смутными, а, может быть, даже и темными. Растяжечки, расчалочки, пружинки и все в том же духе — трепетное, гибкое и обладающее разве что минимальной жесткостью. И — на всякий случай там было два типа двигателей: электро, — с ТБ-подпиткой с планеты Приматор, и резервный — геминер.

— Ну, прощайте, что ли.

— Так ты не забудь!

— Я сказал, землепашец.

— И ты вот что: давай все-таки знать о себе.

— Какое будет настроение, — лениво сказал Тартесс, — спасибо, конечно за беспокойство, но не стоит — не для этого мы затеяли Исход.

Подрагивая на ходу, неторопливо, пузатый, смешноватый экипаж с черноголовым водителем направился в створ узкой, кривой долины. В провожающих оказались все, и все стояли, глядя вслед первому из противостоящих. И молчали.

Он сам спроектировал и вырастил эту машину и сам собрал все, что считал необходимым для себя в этой дороге. В последнюю очередь он беспокоился о комфорте. В этом, помимо присущей ему аскетичности, был элемент сознательного выбора. И случилось так, что этой ночью он первый раз по-настоящему глянул в безоблачное небо, и — чуть не упал, впечатление от совершенно чужого, чуждого звездного неба оказалось неожиданно сильным, он даже закрыл глаза, стиснул зубы, борясь с головокружением. Вот так. Вот в этом-то и есть весь смысл. Пока был со всеми, — не смотрел, недосуг было. Либо смотрел, — и не видел, не видел вместе со всеми. Все из-за того же недосуга.Больше двух — уже толпа, если все время, непрерывно, круглые сутки напролет. А когда просто двое... Ну, это тоже можно понимать по-разному. Есть вариант, когда это мешает побольше любой толпы. Седло, — в меру жесткое, в меру удобное, плавно покачивалось под ним, а он, глубоко вдохнув, как перед шагом в холодную воду, снова глянул в звездное небо. Теперь, когда он был готов, ощущение не было таким сильным, а голова — кружилась... пожалуй, — даже приятно. Он считал себя бывалым человеком, и видел звездное небо Южного полушария земли. Там чуждый рисунок созвездий далеко не оказывал такого действия. Очевидно — рисунок вечно-неподвижных звезд вошел в плоть, кровь, наследственность человека. Человека. Не одних только птиц, летающих сквозь небо, не задумываясь, — что есть и другое небо. Не только вождей дельфинов. Но и человека. Этот рисунок так же кодировал людскую сущность, как и еда. Общество себе подобных. Мучительно формируемая привычка к труду. Он — первый день в пути и уже получил часть того, за чем и отправлялся — сюда. Аргус — недреманный древний бог звездного неба, ложный бог, но и лик Бога. Один из его ликов. У Господа здесь — другое лицо, и в этом тоже как-то явлен непостижимый промысел Его. На то — воля его. Поэтому прежде всего нужно перестать думать. На Земле Исхода люди в гордыне своей слишком много думали вместо того, чтобы в смирении следовать воле Его, и потому пришли к тому порядку вещей, при котором они бросились в Исход. Как камень — из пращи. И, однако же, богатая фантазия была у предков: до чего легко, без затруднений, находили они какие-то образы в звездной паутине. В абстрактных огненных иероглифах. По-прежнему глядя на небо, он склонил голову на бок, как будто это давало ему возможность все-таки разглядеть в здешних огненных письменах какие-то знакомые образы. Ну, вот это, почти посередке в начале ночи, явственно похоже на Зонт... Но тут он склонил голову на другой бок и решил, что во-он та звезда пониже "свода" делает его похожим, скорее, на паука. Да, так гораздо лучше. Паук. Скажем, — Тарантул. Но тут он, вовсе не будучи астрономом или навигатором, все-таки вспомнил, что на земном небе был вроде бы какой-то Тарантул, и, ничтоже сумняшеся, назвал красивое созвездие Сенокосцем. А вот это — Якорь. Две ярких звезды, — голубая и золотистая, вдруг напомнили ему глаза кошки, горящие в темноте, и что с того, если у глаз разный цвет? Он назвал созвездие Кошачьей Головой, но потом, (уже не на эту ночь) обнаружил, что яркий голубой "глаз" играет на этом небе роль "Полярной", вокруг нее, как вокруг гвоздя, кружится небосклон, и двузвездие получило имя Лик Одина, или же Голова Повешенного. Но уже и в эту ночь фантазия его разыгралась, и на небе последовательно появились Пятерня, Золотая Бабочка, Колесо, Волчья Пасть и масса прочих интересных штучек, но потом он неожиданно зевнул, решил, что уж с этим-то делом вряд ли стоит спешить, и начал укладываться. Тем более, что после заката резко похолодало. Опять-таки как в земной пустыне. ТБ-блок светился в темноте, как приостывший уголь, но и в этом свете было видно, как от каждого выдоха из губ его идет парок. Что-то такое прозвенело во тьме хрупким хрусталем, хрустальным колокольчиком, а потом, постепенно нарастая, вокруг него раздалась целая симфония из протяжных хрустальных нот, невероятно прекрасных, но все равно жутких. Голоса эти, становясь все многочисленнее, все протяжнее, все выше, в какой-то момент достигли максимальной силы звучания, а потом начали стихать, чтобы постепенно сойти на нет. А он — лежал без сна, сердце его колотилось в груди, и этой первой ночью ему в первый раз пришла в голову мысль, что он, может быть, оказался слишком уверенным в себе, слишком самонадеянным. Что не поэтам, не мистикам-богоискателям лучше быть первопроходцами, а кому-то много более толстокожему, практичному и не ведающему сомнений. Он живо представил, как бы вел себя на его месте, к примеру, Некто В Сером, как ковырял бы сейчас в зубах, глядя на небо, улыбнулся — и успокоился.

Под утро пришел ветер. Сначала — пронизывающий, ледяной, потом — прохладный, потом — жаркий. Вспомнив кое-какие свои обязательства, путник влез в один из коробов своего экипажа, подумал, надел перчатку и достал из него горсточку-другую почти невесомой лиловато-желтой пыли и пустил ее по ветру. "Вспомнишь, — внушал ему Фермер, — так не поленись, брось щепотку этого на камень. Брось в слежавшуюся пыль. Брось на какие-нибудь скалы пошершавее. Брось там, где ветер дует на горный склон. И просто — брось на ветер. Пусти по ветру." Тогда еще Статер, бывший у Фермера чем-то вроде доверенного лица, сказал ему:

— Сфабриковав это, ублюдок чуть ли не плясал от радости, так был доволен собой. Это что-то — да значит. Очевидно, — совершенно потрясающих параметров пакость. Так что ты все-таки поосторожнее. Хотя он и уверяет, что для живых людей "совершенно безопасно".

— Да что это такое-то?

— А! Затея. Лишайник, якобы способный жить на голом камне или что-то еще в том же роде.

И не то, чтобы он не доверял своему идейному противнику, а... Лучше было все-таки надеть перчатки. При всем выказанном вовне безразличии, он выбрал свой маршрут не вполне случайно: тут было все-таки что-то вроде хоть и огромного, но полуострова, не коренные, необозримые просторы суши Фатума, а — земля меж двух океанов, старая дорога воздушных масс... Потому что были, надо признать, и новые, связанные с Новым Морем и новой же, гигантской отмелью в океане. Так что тут, на этом пути он надеялся не иметь особых проблем по крайней мере с водой. По всем признакам — должно было быть по сему. То и дело попадались овраги не старые, с пологими обвалившимися склонами, а новехонькие, с иголочки, с отвесными стенками, четкими краями и полосатыми от прорезанных пород склонами. Да какие там овраги, — ущелья! Громадные каньоны, тянущиеся в обе стороны насколько хватает взгляда и еще намного, намного дальше. Овраг шириной в километр и со стенами высотой в двести метров — надо, все-таки, называть как-то по-другому. Целые лабиринты оврагов, в которых можно было бы безвылазно плутать неделями. Вот тут, если где-нибудь в тени выкопать ямку глубиной сантиметров в семьдесят, то почти всегда можно отыскать воду. Набрать воды. И поскорее выбираться из паутины мертвых, жарких ходов. А на прощание, в качестве Парфянской Стрелы, — горсточку чего-то такого Фермерской выдумки. Не то, чтобы тут была особая разница, путешествовать по долинам или по дну вади, тут был какой-то элемент чисто психологической клаустрофобии, желания всегда видеть перед собой горизонт, а не Глухую Стену, да еще, пожалуй, смутное звериное чутье. То, что оно имело под собой все основания, подтвердилось скоро.

Пересечение гигантских оврагов было одной из главных проблем, но довольно скоро стало делом отработанным: маленькая лебедка опускала машину вниз на тоненьком, миллиметра три в толщину, тросике, сплетенном из бездефектных нитей и способном без натуги выдержать тонн двести. Потом путник, раздевшись по пояс, влезал на противоположный склон, цеплял трос, — и тем же путем втягивал машину наверх. Но, и став рутинной, операция эта была все-таки мешкотной и нелегкой, а потому, прежде чем переправляться через особенно широкий овраг,он вытаскивал плотик, отцеплял от машины геминер вместе с шариковым манипулятором, крепил к плоту, ложился — и взлетал в воздух, осматривая дальнейший путь, чтобы не пересекать несколько овражных рукавов последовательно. В этот день он как раз и стоял в раздумии на краю особенно-громадного ущелья, когда вдруг, в неурочный час, вдруг послышалось: "Ву-у-ух!" — добродушный, влажный, но уж очень большой вздох. Прямо-таки гигантский. Он оглянулся, и тут же увидел бело-сизую, вертикально-штрихованную кайму вдоль всего горизонта на юге. Все-таки и днем, не только ночью, и не только в серебристом отливе светила (он, не долго сомневаясь, и решив, что имеет на это право, так и назвал его — "Сильвером") было порой заметно отличие этого мира. Тучи тут очень часто были, — как столбы. Дневной свет медленно меркнул, сменяясь жутковатым сиреневым трепетанием, которое постепенно усиливалось в такт нарастающему, могучему рокоту, гулу и вою. Тучи надвигались с деловитой, даже неспешной быстротой хорошо обстрелянной, опытной кадровой части. На таком расстоянии сравнение со столбами как-то не проходило: исполинские движущиеся башни, тесно сдвинутые между собой, сложенные из бугристых глыб, шишковатые, все в клубящихся наплывах. Молнии не сверкали, не горели, — они свивались в огненные жгуты, в змеи, в огненные иероглифы, образовывали сложные узоры, в которых замечалась даже какая-то устойчивость, регулярность. И — тучи в наползающем, как смерть, гигантском фронте вились чудовищными сине-черными, багровыми, лилово пурпурными змеями. Он был настолько заворожен этим зрелищем, что не сразу опомнился, и только спустя какое-то время откатился на своем экипаже подальше от края пустого русла, развернул его задом к исподволь набирающему силу, могучему ветру и поднял тент. Дождь, теплый, почти телесной, ласковой температуры, рухнул с неба водопадом. Не находись он под сомнительным покровом тента, то, наверное, просто захлебнулся бы: снаружи было больше воды, чем пригодного для дыхания воздуха. Уже в первые мгновения дождя на дно исполинского оврага повалили целые потоки смешанной с глиной воды, а через несколько минут по дну его, на глазах вздуваясь, уже несся поток рыжей, покрытой бешеной пеной воды, он наполнил все русло, и на глазах у потрясенного наблюдателя возникла громадная река, не уступающая крупнейшим рекам Земли. Он чувствовал себя ничтожеством, букашкой под ногами слоновьего стада, пылинкой в урагане, прахом пред ликом разгневанного Бога. Целые холмы, подмытые взбесившейся водой, рушились в русло новорожденной реки, и тяжкие столбы воды тогда вздымались кверху, почти доставая до низких туч, так, что вершины их скрывались в клубящихся парах. На мгновение в потоке, по сравнению с которым любая горная река показалась бы акварельной картинкой, возникала плотина, но вода пробивала, сметала и уносила вниз сотни тысяч тонн плотной, слежавшейся глины, песка, и опаленного светилом гравия. В реве потока и грохоте дождя сотни тысяч громов терялись, растворялись, как горсть соли в кипящем котле, и оттого почти осмысленная пляска вихрей, огненных узоров и водяных струй казалась странным образом бесшумной. Свято место не бывает пусто, и когда кто-то взял — и отключил жизнь, как отключают свет, на это место пришли другие жильцы, и проклятый Об оказался прав, а точнее — он накаркал, накликал присутствие здесь вот этих вот страшных Сущностей, поскольку — что есть эти буйствующие, как не демоны? Он сказал запретное, тут — не Земля Исхода, которую наглые, бесчувственные, равнодушные дети ее забили до полной бесчувственности, до скотского состояния, когда она перестала понимать слова, когда для нее — перестали существовать слова, не стало — Слов. Тут необходима смиренная осторожность, умное молчание, ответственность за все, что говоришь, и за все, что только хочешь сказать. Даже если ты в гордыне своей мнишь, что только констатируешь истину, или же утверждаешь существующий порядок вещей, либо же просто выдвигаешь научную гипотезу. Потому что у здешней Земли — есть свои Слова, ей многое внятно, и тело беспечных обитателей ее — пламя, и движения их — вихрь, и сокрушение — их удар.