Теперь же с востока — тяжкие шаги все ближе — идет старый друг, всегда готовый поклониться ребенку. Остается лишь удивленно моргать, видя, как сбалансированы противоположности.
— Много о чем есть подумать, — сказал он громко, чтобы приближающийся слышал. — Но эль кончился. Никогда не умел рассчитать рацион, позор мне.
— Одними словами, Гриззин Фарл, ты можешь заполнить фляги.
— Увы, мой отвар не бывает сладким. Присоединяйся, старый друг. Ночью я вырву у тебя тысячу признаний, пока не закиваю, опьяненный мудростью. Если не твоей, то своей.
Гость не уступал ему статью и толщиной. Плащ из серебристого меха развевался на плечах, мерцая в свете звезд. — Я пришел из места тревог и зловещих намерений.
— А уходя, ты случайно не прихватил с собой винный погреб?
— Тисте знают толк в вине, верно. Значит, имело смысл так далеко нести подарок. — Тут он вынул из мешка глазурованный кувшин.
Гриззин Фарл улыбнулся. — Каладан Бруд, я поцеловал бы тебя, будь я слеп и впади в чуть большее отчаяние.
— Придержи сантименты, пока не напьешься всласть. Но не со мной.
— С кем же?
— Как? С женой. Вино предназначалось ей.
— Похититель ее сердца! Так и знал — тебе нельзя было доверять! Вялая благосклонность... теперь ясно вспоминаю — от нее несло духом винодельни. Понятное дело, ты нашел тайный ход к постели!
— Не такой уж тайный, Гриззин. Но замолкаю, дабы защитить твою невинность.
— Мне дарован титул Защитника и говорят, потому, что я заткнул уши и зашорил глаза. Ну же, передай бутыль и познаем жало знамений.
— Свобода, — сказал Бруд, — была у меня отнята.
Гриззин сделал три быстрых глотка и задохнулся. — Дурак — сколько ты за это заплатил? Отдал первенца? Никогда не вкушал я ничего лучше! Потрясающее качество на языке жены — она не будет знать, что делать.
— Вот признание многосотлетнего мужа. Спорим, ни один из трех кувшинов не доживет до конца ночи, и качество снова от нее ускользнет. Сочувствие мое неодолимо, особенно сейчас, когда я сижу и смотрю на тебя.
— Отлично сказано, ибо это ночь горьких признаний. Свобода — всего лишь жизнь, лишенная ответственности. О, мы жаждем ее с бездумной страстью, но содрогания недолговечны, да и пьяная она неловка в постели. Мне ли не знать — лишь в этом состоянии она сдается моим грубоватым рукам.
— Скорблю по тебе и твоему печальному опыту, Гриззин Фарл. Еще сильнее скорблю, что вынужден выслушивать твои воспоминания.
— Лишь бы не расплакаться. На, пусть горло твое онемеет, чтобы слова наши вылетали без боли.
Каладан выпил и отдал кувшин. — Первый Сын Тьмы связал меня клятвой, как и я его, создавая брачный камень для его брата.
— Это ненадолго.
— Что, брак?
— Клятва.
— Почему ты так?
— Ну, думаю, вас освободит ложь. Иначе могу ли я называться твоим братом? Вряд ли. Бутыль опустела. Не найдешь ли еще?
— Далеко ты забежал ради зайца, Гриззин.
— Или так, или выдирать сорняки вокруг дома. Под критическим взором, мрачным и скучающим. Нет, меня обуяло любопытство — я хотел бы увидеть темный сад этой темной женщины. Есть ли там сорняки или нет?
— Думаешь, Драконус не встанет на пути?
— Ах. Однако он весьма далеко позади меня и далеко впереди тебя. Как раз пока мы беседуем...
— Он странствует среди Азатенаев? Я удивлен, учитывая напряженность в Харкенасе.
— Думаю, он решил спрятать незаконного сына.
— Есть и другие резоны.
Гриззин Фарл поднял густые брови: — Ты намекаешь на тайное знание. На, пей больше.
— Тисте многое вкладывают в жесты, — пояснил Каладан, возвращая кувшин. — Они готовы из каждого действия сделать символ, и пусть мир прогнется, застигнутый тяжестью. Так возводятся многие стены, запираются многие двери, толкования превращают королевство в лабиринт для обитателей.
— Лабиринты меня не пугают. Я умею загонять зайцев.
— Значит, готов выполоть ее сорняки? Разве она не определилась с предложением?
— Ха! Посмотри на меня, друг, с позиции знатной женщины! Видишь златые волосы? Яркие беспокойные глаза? Суровую уверенность манер? Я загадка, соблазн тщательно сокрытых глубин. Коснись меня — посыплются самоцветы и жемчуга; встань слишком близко — одуреешь от сладкого аромата и упадешь прямо в руки! Мои дарования, друг, не зависят от роста и ширины плеч; не зависят от веса и телесной крепости. Я мог бы быть не больше белки, а женщины все равно падали бы, как жучки за край тарелки!
— Отличная речь, Гриззин.
Гриззин кивнул. — Много практики, — сказал он, — но доныне без слушателей. Я сменил бы манеру, не будь уверен, что курс выбран верно.
— Похоже, время для третьего кувшина.
— Да. Тоска меня манила, не дождалась и сама подошла. Такая влекущая, такая понимающая. Будь мои глаза яснее, мой разум сильнее, я нашел бы способ выпить и забыться.
— Я мало знаю об этом Аномандере Рейке.
— Тогда я побеспокою его ради тебя. Расскажу все, что следует, и ты поймешь, кто на другом конце цепи, и будет ли звеньев слишком мало или бессчетно много — это я тоже открою.
— В нем есть уверенность, это очевидно, — сказал Бруд. — Тут не только дарованный титул и близость к Матери Тьме. Он наделен чем-то определенным, но и весьма глубоким. Он, я думаю, муж, склонный к насилию, но не склонный подчиняться своему насилию.
— Самобичеватель, значит. Вижу, мой энтузиазм вянет на глазах.
— Поклялся, что не втянет меня в их гражданскую войну.
— Война — дело решенное?
Каладан Бруд пожал плечами: — Их поколение вкусило крови, а когда слабеет ужас, появляется тоска по прошлому. На войне всё просто, и в том есть притягательность. Кто из нас рад смущению и неуверенности?
Гриззин Фарл некоторое время обдумывал сказанное. Потом потряс головой. — Значит, верно заявляли Джагуты? В обществе находим мы семена саморазрушения?
— Может быть. Но они упустили самое важное. Именно отсутствие общества ведет к разрушению. Когда утеряно согласие, когда кончены споры и противостоящие стороны видят уже не сородичей, братьев и сестер, а чужаков... тогда становятся возможными все виды жестокости.
— Ты швырнул острые камни на дорогу моих раздумий, старый друг. Мать Тьма желает такого распада?
— Я склонен думать, что нет. Но она обитает в темноте.
— Вино кончилось. Остался лишь кислый запах. Пьянство претендует на решительность. Но я предпочитаю вздыхать и наслаждаться ленивыми раздумьями. Вернешься домой, Каладан? Ах, не думаю. К'рул зачал дитя, и сама земля хранит память о крике рождения. Ты будешь пить кровь К'рула?
Бруд хмыкнул, не сводя глаз с гаснущего костра. — Нет нужды. Как ты и сказал, дитя рождено и вскоре породит много своих детей.
— Ты не считаешь его неосмотрительным?
— Все расчеты, Гриззин, уже не важны. Дело сделано.
— Я тут предположил, — бросил Гриззин Фарл, — что Драконус странствует, обуянный лихорадкой гнева.
Бруд поднял острый взор. — И?
— Некоторое время кровавил ноги на его пути. Но... мы встретились ночью, потом я обдумал ту встречу, глядя с разных углов, и счел, что страхи мои не обоснованы. Он равнодушен к К'рулу. Им движет что-то гораздо более отчаянное.
Бруд кивнул. — Любовь на такое способна.
— Наверное, судя по острым углам замечания, тебе кажется, что я сбежал от любимой жены и беспутного сынка. Мне это очень обидно, я готов выхватить оружие и сразиться против тебя.
— Значит, ты опьянел сильнее моих чаяний.
— Да, и я также ненавижу уродливые истины.
— Почти у всех истин уродливое лицо, дружище. Но я говорил о Драконусе.
Гриззин вздохнул. — Вина громко вопиет в самые неподходящие мгновения. Пьяница и дурак — вино уже гремит о стенки черепа, я проклинаю тебя и хитрость, к которой ты налил меня ядом Тисте.
— Лучше тебя, чем твою жену.
— Все друзья так говорят. К утру я проголодаюсь — еды не оставишь?
— Ты ничего не взял с собой? — Каладан Бруд вздохнул.
— У меня есть котелок, — возразил Гриззин.
— Сам за тобой из дома вылетел?
— Да, желая заменить голову на плечах. Давным-давно она поклялась не носить клинка, дубинки или железного копья. Но сделала руки смертельным оружием, и опаснее лишь ее характер. Иногда руки хватают что-то, подходящее ситуации. Но, видишь ли, я изучил ее привычки и был осторожен в отступлении.
— А какой повод в этот раз?
Гриззин уронил голову, охватил ладонями. — Я зашел слишком далеко. Изгнал мальчика.
— Уверен, причина была.
— Он попал под влияние моего первенца, Эрастраса.
— В Сечуле Лате всегда было что-то от безвольного приверженца, — сказал Бруд. — А Эрастрас амбициозен и готов стать властелином хотя бы мусорной кучи.
— Сетч слаб, это верно. Эти двое вышли из одних чресел... у меня мешочек съеживается от одной мысли.
— Исправь этот дефект прежде, чем обнажишься перед Матерью Тьмой.
— Столь за многое буду я благодарен темноте, ее окружившей. Ну, слова мои смелы, как оружие, но мысли стесняются своей бессмысленности. Я пьян и уныл, один остался путь отступления — бесчувственный сон. Доброй ночи, дружище. Когда встретимся снова, это будет эль Тел Акаев, и дар будет в моих руках.
— Уже мечтаешь о мщении.
— Да, и с удовольствием.
— Это почти нас убило, — пропыхтел Сечул Лат. Его правая рука беспомощно болталась, сломанная не менее чем в двух местах. Он склонился как можно ниже и сплюнул кровь и слизь, что оказалось приятнее, нежели сглатывать — так он поступал со времени смерти упрямой женщины. Вкус во рту напоминал о насилии и диком страхе, и в животе стало тяжело. — И я еще сомневаюсь.
Эрастрас, стоявший неподалеку на коленях, замотал глубокую рану на бедре и взглянул назад, на блестящую тропу. — Я был прав. Они идут. Кровь Тисте течет в ней беспорочно.
— Как это сработает, Эрастрас? Я еще не уверен... — Сечул Лат посмотрел на труп. — Бездна подлая, ее было трудно убить!
— Они такие, — согласился Эрастрас. — Но эта кровь — видишь поток на тропе? Видишь, как она поглощает каменья, бриллианты и золото, всю нашу краденую добычу? В этом сила.
— Но не сила Азатенаев.
Эрастрас фыркнул и тут же начал вытирать кровь под носом. — Мы не единственные стихийные силы в творении, Сетч. Я, однако, ощущаю, что пролитая нами сила отчасти питаема негодованием. Все равно. Она могущественна.
— Я же ощущаю, — сказал Сечул Лат, озираясь, — что это место не для нас.
— Мать Тьма смеет провозглашать его своим, — оскалился Эрастрас. — Мать Тьма — словно она способна заявить права на все царство! Какая наглость! Погляди вниз, Сетч — что видишь?
— Вижу Хаос, Эрастрас. Бесконечный шторм.
— Мы сделали это место ловушкой. Пусть сохранит имя на языке Тисте. Останется Шпилем Андиев — едва ли это дает права обладания. Наше деяние лишило его чистоты. Не один К'рул понимает эффект крови.
— Так ты твердишь. Однако я сомневаюсь, что ты точно знаешь, что же мы творим.
— Наверное, ТЫ не знаешь, хотя, возьми меня Бездна, я уже устал повторять. Я знаю, Сетч, а тебе нужно попросту верить мне. К'рул готов отдать силу любому, кто захочет. Свободно. Но тем самым он принижает ее ценность. Нарушает правильный порядок вещей. Мы превзойдем его, Сетч. Превзойдем. — Он шевельнулся, опираясь о валун. — Времени мало. Они близятся, Джагут и его заложница-Тисте. Слушай. Мать Тьма понимает исключительность силы, хотя тянется слишком далеко, показывая чрезмерную алчность. Нам нужно втянуть ее в драку. Пробудить к угрозе, которую таят его новые Садки — всем нам. Важно, чтобы она противостояла им и тем отвлекала внимание К'рула. Отвлекшись, он не увидит нас и, разумеется, не поймет наших намерений, пока не станет поздно. — Он поднял взор на Сечула. — Вот, я рассказал еще раз. И вижу разочарование в твоих глазах. Теперь что?
— Чувствую себя глупым. Скорее тупым, как ты сказал бы. Где же тонкость?
— Я сдаю ничтожные тайны, Сетч, чтобы лучше хранить важные. Подумай о "тяни-толкай", если угодно. Изучи возможности, помысли наслаждение обманом.
Сечул Лат изучал Эрастраса — лежащего у валуна, избитого до полусмерти.— Ты действительно так умен, как тебе кажется?
Эрастрас засмеялся: — Ох, Сетч, едва ли это важно. Достаточно подозрений, ибо почва воображения плодородна. Пусть другие заполнят пробелы моего ума и сделают меня гением.
— Сомневаюсь в правдивости твоих речей.
— Как же еще. Ну, помоги мне встать. Пора уйти.
— Используя ту самую свободу, которую даровал К'рул.
— Я наслаждаюсь иронией.
Сечул Лат оглянулся на тело Джагуты, лежащее очень близко от края шпиля. Дурное это дело, кого-то убивать. Эрастрас прав: негодование бурлит в воздухе, густое как дым. Такое душное, что голова кружится.
— Не знал раньше, — сказал Эрастрас, пока Сечул неуклюже помогал ему встать, — что убийство может так забавлять.
Сечул содрогнулся. — Эрастрас, посмотри, что мы натворили. Пригласили ее по ложному поводу и набросились, словно дикие звери. Пробудили гнев Джагутов. Ничего хорошего не выйдет.
— Ночь спускается на Джагутов, Сетч. Их ярость ныне ничто.
— Слишком ты легкомыслен, Эрастрас. Мы только что убили его жену.
— И Худ будет рыдать... что с того? Ну, давай уйдем, прежде чем они не окажутся так близко, чтобы услышать. Не Худ ведь сюда приближается, не так ли?
— Нет, — буркнул Сечул Лат. — Всего лишь его брат.
От замер на тропе, щурясь, смотря вперед.
Позади него Кория пошатнулась от усталости. Кружить по крыше башни — не особенно годное упражнение. Три шага от края до края — таково было ее владение, простор веры богоравной мечтательницы. Оно казалось жалким, мелким, и Кория начала подозревать, что мир преподает уроки смирения всем, даже богам и богиням.
— Уже недалеко, — сказал От. — Нужно было выбрать меч. Секира словно тяжелеет. Гордость велика, старческие мышцы слабы. — Он оглянулся. — Ты уделила мысли рассыпанным богатствам?
— Я должна была уделить им мысли?
— Я жду от тебя мудрости.
Она потрясла головой: — Мудрости во мне мало, учитель. Однако... я вижу здесь обдуманную насмешку над ценностями.
— Да, но зачем?
— Может, нам говорят: лишь ожидающее в самом конце пути по-настоящему ценно.
— Возможно. Азатенаи — интересные существа. Непритязательные. Лишь один среди них носит титул Защитника, но он никого не защищает. Джелеки приходят в их селения и крадут что могут, вызывая лишь улыбки.
— Может, он защищает нечто незримое.
— И что бы это могло быть?
Она начала думать, выигрывая время на передышку. — Есть много благ, которые нельзя материально измерить.
— Неужели? Назови одно.
— Любовь.
— Браслеты и золотые кольца, броши и диадемы; дорогие подарки, надежный дом и прочная крыша. Дитя.
— У любви можно отнять всё это, и она останется.
— Превосходно. Продолжай.
— Доверие.
— Храни мои ценности, и я заплачу тебе.
— Это мена.
— Ею покупается доверие.
— Описываемые вами материальные сделки должны символизировать блага, о которых говорю я. Они не блага сами по себе и для себя.
