Лестница из терновника - 3

Бэру смотрел на маленького северянина и поражался силе духа и силе страсти — мирской страсти, помноженной на жертвенную чистоту синих стражей. Это — не лянчинское, да. И если предположить, что это — кшинасское... Бэру смотрел на него и чувствовал странное сожаление, то, которому нет места в душе синего стража — тоску о немыслимом в подлунном мире человеческом идеале, парадоксальным образом воплотившемся в словах язычника.

— Анну возьмёт, а я отдам всё, что возможно, — продолжал Ча искренним тоном ребёнка на исповеди. — Он должен быть свободен. Ради себя, ради нас, ради Лянчина и ради мира. Ваши люди, Учитель, рассказали вам о наших боевых подругах, о сёстрах Анну? Так вот, лично я намерен сражаться ещё и за то, чтобы никто не смел унижать мать воинов. Мать производит дитя на свет, кормит его молоком, учит стоять на ногах и держать щепку, как потом он будет держать меч. На этом мир стоит, но если об этом попытаются говорить мужчины, трясущиеся за собственный статус в глазах женщины, люди, вроде воспитанных здешней давней тиранией, могут поднять их на смех.

— А к женщине прислушаются? — спросил Бэру, отмечая, как каменеет его собственное лицо.

— Прислушаются к послу, который выбрал роль подруги Льва. Сам. Добровольно. Я верю Анну, я верю, что он не предаст меня, как и я не могу предать его. Мы вернём в Лянчин любовь без страха и стыда, завещанную людям Творцом, Учитель. По-вашему, это достойно? — спросил Ча, заглядывая Наимудрейшему в глаза.

Бэру слушал, чувствуя незнакомую боль в душе. Как, по-моему, это достойно? О чём вообще говорит этот нелепый ребёнок — с бесплотным?! О плоти, о женщине, о родах, о младенцах... о том, что бойцы, священники и владыки вырастают из младенцев, а младенцы — плод женского тела. О том зле, обиходно называемом добром, которое сожгло наши души и наше детство. Вот что мудрый Когу имел против этого мальчика с чистыми глазами — он заставляет сомневаться! Своей болтовнёй мальчишка заставил усомниться в себе Синего Дракона! Это же больно, бездна адова! Больно сомневаться! Синие стражи не знают сомнений — и оттого непобедимы и неуязвимы, слово Завета заставляет замолчать могучих мужей — и вот маленький бледный мышонок...

Когу прав. И Лев Львов прав. Анну и Ча — нарушители всего, что только мыслимо нарушить. Упаси Творец, власть окажется в этих тонких пальчиках — всё Мироздание поползёт по швам... Анну — смутьян, которого не устраивает существующий порядок вещей, Анну со своими сомнениями и кодексом чести не ко двору в Прайде, а этот мальчик — кусок его души, оазис в пустыне жизни, колодец, священная вода для него. Его языческий фетиш — хоть и носит знаки правоверных.

По сути безбожник. Без страха перед Творцом. И без страха перед сильными. И даже больше — без страха перед потерей статуса, без последнего страха, который должен быть сильнее страха смерти. Вот что Когу имел в виду. Им нельзя управлять. И Анну будет невозможно управлять — если этот мальчик останется с ним, как щит у его сердца и разума.

Есть очень лёгкий способ покончить с ересью Анну, подумал Бэру, содрогаясь от отвращения к себе. Кожа этого бледного мальчика, завёрнутая в штандарт Анну и отосланная ему с синим братом. Возможно, ярость и жажда мести придаст Анну сил для последней битвы со Львом Львов, но больше никаких перемен не будет. Анну убьёт Льва и станет Львом — а Мироздание останется на месте. Лянчин соберётся с силами, Анну наступит на горло любому недовольному — о, у него будет много ненависти и возможностей! — а потом, возможно, придёт время для вымечтанной нынешним Львом войны с севером. Если не Анну, то его дети сотрут Тай-Е в щебень. И порядок вещей останется прежним — Анну только вычистит его.

Вместе с маленьким Ча я убью Льва и убью сомнения, думал Бэру. Я убью вместе с ним ересь Анну. Я сделаю благое дело.

Я убью варварскую свободу севера. Северную искренность, вызывающую вспышки острой боли. Готовность к жертве не ради священного искуса, а ради плотской любви. Жертвенность — свойство любви духовной, не мирской. Жертвенность останется там, где ей быть надлежит — в Синей Цитадели. А мир останется там, где ему быть надлежит.

В повиновении, порядке и... ну да, в рабстве. Свободны были волки Линору-Завоевателя — до тех пор, пока их не поработила ими же и созданная империя; теперь и Лев — раб своих рабов. А свобода Кши-На — дело времени. Мы распространим рабство, повиновение и порядок вместе с Истиной. И как же это просто! Мешает лишь мышонок, которого можно раздавить в кулаке — он не успеет ни пискнуть, ни укусить... Этим мы спасём и Синюю Цитадель тоже — от сомнений, которые режут, как закалённое стальное лезвие...

— А кстати... — Бэру уже принял решение, от которого ледяная игла застряла под лопаткой, но решение вовсе не обязательно было осуществлять сию же минуту. Надо было выяснить ещё один вопрос, последний. — Рэнку, Соня — он с вами?

Рэнку надо забрать оттуда. Рэнку будет наш, мой, подумал Бэру. Теперь, когда Лев не помешает это сделать, я заберу мальчика, который станет моим воспитанником и преемником. Рэнку должен ненавидеть и презирать и Прайд, и Львят-смутьянов, и всю эту северную свободу, причиняющую страдания...

— Рэнку пребывает в Обители Цветов и Молний, — сказал Ча, и его глаза влажно блеснули. — Он оставил мир по доброй воле, с помощью женщины, которой доверял, как сестре... потому что ему было невыносимо вернуться домой. Мы развеяли его пепел в расцветающем саду — и Анну поклялся, что никогда не позволит так унижать человека, наделённого высокой душой, а Львята Льва плакали и жгли бумажные цветы. Мне жаль, Учитель — но Лянчин причинил Рэнку столько боли, что он предпочёл навеки остаться в Кши-На.

— Рэнку хотел быть синим стражем, — вырвалось у Бэру. — Почему же...

— Он выбрал, — сказал Ча. — Не стоит обсуждать или осуждать выбор того, кто страдал больше, чем заслужил, Учитель. Я даже не скажу, что вы должны были помочь ему — потому что и я не в праве осуждать. Вы ведь не принадлежите себе?

Бэру скрипнул зубами. Я заикнулся — и замолчал, как только мне приказали молчать, подумал он. Повиновение и порядок, будь оно проклято! Забавно, забавно: считать себя воплощением благородства, Чистым Клинком, благо это прозвище дал, так сказать, народ — и ощутить себя трусом, подлецом и предателем одновременно перед чистыми глазами языческого мальчишки, который ради своих прекрасных иллюзий оставил свой дом и отправился на смерть... Чудесно, нечего сказать.

— Ты умрёшь сегодня, — бросил Бэру, щурясь. Как оплеуху. Что теперь скажешь?

— Жаль, — тихо сказал язычник, опуская голову. — Как жаль...

— Что сразиться с Анну не выйдет? — Бэру с удивлением услышал в собственном голосе отвратительное злорадство — и его снова замутило.

— Анну говорил мне, что вы — благословенный клинок, который сам выбирает себе руку, — сказал Ча, разглядывая букашку, ползущую по половице. — Он не сомневался, что вы выберете руку Творца, Учитель, а вы, мне кажется, готовы выбрать руку мёртвого Льва, — Ча поднял глаза, полные слёз, и Бэру вдруг с ужасом подумал, что эти слёзы вызваны не страхом, а жалостью или, точнее, действительно, сожалением. О жизни — и о нём. Творец мой оплот, разочарованием, тяжёлым разочарованием! — Быть оружием мертвеца против живых — разве это достойная участь, Учитель?

— Ты понимаешь, что с каждым словом приближаешь смерть? — спросил Бэру.

— Да. Я вижу, вам тяжело меня слушать, Учитель. Я тоже исходил из неправильных посылок — мне казалось, что вы не станете убивать говорящего правду. Простите, — закончил Ча кротко.

Бэру прокусил губу насквозь, ощутив солёность собственной крови.

— Ты хоть представляешь себе, что чувствует человек с содранной кожей? — спросил он наотмашь.

— Смутно. У нас в Кши-На так не казнят даже убийц... но догадываюсь, конечно... А вы хотите причинить боль мне или Анну, Учитель? — вдруг спросил Ча тоном спокойного понимания. — Неужели они все настолько ошибаются в вас, а вы можете делать правильные политические подлости в духе мёртвого Льва? Или... это месть лично мне?

— Шису! — рявкнул Бэру, поворачиваясь на каблуках.

На террасу вошёл брат из караула и склонил голову, ожидая приказаний. Ча вморгнул слёзы и посмотрел вопросительно.

— Шису, — приказал Бэру, чувствуя, как потихоньку отлегает от сердца, — отведи северянина наверх, в свободную келью. Пусть ему дадут поесть — и присматривай, чтобы он не шлялся по Цитадели!

— Благодарю, Учитель, — сказал Ча, и Бэру снова послышалась тень насмешливой улыбки в его голосе. Вот же дрянь, подумал Бэру с какой-то даже нежностью, а Ча продолжал. — Простите, я не выбрал момента сказать, как меня восхищает сад Цитадели. Столь прекрасных мальв я не видал никогда.

Он отдал поклон и вышел за Шису походкой рассеянного ребёнка, а Бэру, слизывая кровь с губы, остался думать.

* * *

Запись N148-03; Нги-Унг-Лян, Лянчин, Чангран

Чангран горит. Чёрный чадный дым заволок горизонт, встаёт над городской стеной грибовидной атомной тенью. Синяя Цитадель ощетинилась ракетным комплексом — и я отчётливо вижу, как ракеты наводят в сторону нашего походного госпиталя, нескольких стандартных палаток из брезента цвета хаки, с красными крестами. Меня трясёт от ужаса и беспомощности. Анну смотрит в бинокль в сторону Дворца, откуда, пыля, идёт колонна БТРов. Юу говорит: "Не прикидывайся, Ник. Ты прекрасно знаешь, что нам нужны молнии, которыми вы, полубоги, располагаете. Трусишь, да? В тылу отсидеться хочешь?" Ар-Нель, неожиданно роскошный, в расшитом кафтане по щиколотку, с длинными серьгами в ушах, увешанный ожерельями и браслетами, как дома, крутит в пальцах веточку цветущего миндаля и говорит, презрительно воздев глаза и обращаясь к потемневшим небесам: "Ах, драгоценный Л-Та, вы же знаете, что Кодекс Этнографического Общества предписывает милейшему Вассалу Нику позицию полного невмешательства ни во что! Какие молнии, оэ! Нет у землян молний. Спутники с ядерными зарядами на орбите, вероятно, есть, но бластеров у них тут нет, я вас уверяю..."

Кто-то гладит меня по щеке — и я словно с высоты падаю.

Небо начинает светлеть — прозрачный предрассветный полумрак. Прохладно. Отчаянно несёт гарью. Тело ломит, особенно шея — я, оказывается, лежу на полупустом мешке с зёрнами "кукурузы", ласково обнимая обломки ящика. Рядом со мной — Марина и Ри-Ё, в одежде, перемазанной копотью, с осунувшимися усталыми лицами.

— Я что, спал, что ли? — глупо спрашиваю я, ощущая прилив бесконечного счастья.

Марина улыбается, кивает. Ри-Ё говорит, протягивая расписную глиняную чашку с надбитым краем:

— Учитель, хотите сяшми? Надо просыпаться, простите меня. Господин Анну говорит — скоро будет бой.

Только сяшми мне сейчас не хватало... Я тру глаза, Ри-Ё отставляет чашку, придвигает миску и берёт кувшин с водой. Я умываюсь и постепенно начинаю соображать.

Почти все мои пациенты спят. Раненых больше, чем мне казалось; когда мы успели всем помочь — не постигаю... Волки притащили сюда, к базарному трактиру, тюфяки из тюфячной лавки и какое-то тряпьё разной степени ценности — госпиталь выглядит, как лагерь беженцев. Кирри по третьему кругу замораживает ожоги и колет обезболивающее нашим обгоревшим; среди них — и тот самый дворцовый волчара, с которым мы сцепились ночью. Он притих, устал от боли и больше не отказывается от помощи. Соотечественники Кирри спят в куче, как котята, сложив друг на друга руки-ноги. Подруга-трофей дремлет на коленях у Юу, сцепив руки у него на пояснице. На ней — чистая рубаха, её ноги прикрыты вышитой занавеской, Юу гладит её по плечу и смотрит с болезненной нежностью, которой, казалось бы, на войне совсем не место. Да этой парочке вообще здесь не место! И Элсу, спящему тяжёлым сном лихорадящего рядом со своей бессменной телохранительницей Кору — тоже! Интересно, здесь у нас тыл?

И надолго ли?

— А где Анну? — спрашиваю я.

— Расставляет своих людей, — говорит Марина. — Эткуру и Ви-Э с ним. Ему нужны все; видишь, оставил тут только раненых и северян. Боится за послов... впрочем, Дин-Ли с ним. Я сама задержалась только потому, что за вас как-то неуютно. Мы в самом центре событий. Трудно быть уверенной в чём бы то ни было... Хочешь поесть?

Я не уверен, но киваю. Марина разворачивает кусок полотна, вытаскивает пару лепёшек, пахнущих гарью, и сильно пахнущую гарью копчёную козью ногу. Ри-Ё разливает в разнокалиберные чашки сяшми из вместительного и очень изящного чайника тёмной глины, с прихотливым рельефным орнаментом в виде цветочных гирлянд. Сяшми тоже отдаёт гарью — что делает благородный напиток уж совсем нестерпимой гадостью. Подходит Кирри, присаживается на корточки и отрезает кусочек мяса стеклянным ножом. Ри-Ё подаёт очередную чашку сяшми Юу, тот выпивает залпом. Просыпается лянчинка, облизывает губы — мы даём ей воды со стимулятором, она жадно пьёт. Я смотрю на неё: метаморфоза идёт на всех парах, на удивление хорошо, будто у них с Юу был тщательно спланированный поединок по страстной любви. Она украдкой ощупывает сквозь рубашку собственную грудь; вид у неё трогательно беззащитный и несколько потерянный. Юу что-то шепчет лянчинке на ухо, и она прижимается к нему, зажав его одежду в кулаки. Они откусывают от одного куска лепёшки и пьют сяшми из чашки Юу.

— Умная, — негромко и одобрительно говорит Кору. — Вот я была та ещё дура...

В городе страшно тихо. Мне кажется, что я слышу какие-то далёкие звуки, но это, вероятно, только кажется. Самый тихий час, последний перед рассветом. Ловлю себя на мысли, что страстно не хочу, чтобы он кончался. Я боюсь за своих друзей. Я впервые в жизни вижу войну изнутри — и она уже надоела мне до невозможности. Я её ненавижу.

Слышатся шаги. Кто-то оступается на обломках баррикады.

Кору фокусным движением вытаскивает из-за спины пару пистолетов.

— Не надо, — говорит Марина. — Это Дин-Ли.

Кору кладёт пистолеты рядом с собой. Дин-Ли возникает из-за закопчённой стены, как привидение. Кланяется так светски, что это странно видеть здесь.

— Уважаемая Госпожа А-Рин, — говорит он извиняющимся тоном, — вы просили предупредить, когда изменится обстановка. Обстановка изменилась. Я бы настоятельно посоветовал вам, Уважаемая Госпожа, остаться здесь, по крайней мере, пока.

Марина стряхивает крошки с рук и встаёт.

— Всё так плохо?

— Плохо. Везут пушки от Дворца. Из Данхорета прибыл гонец, сообщивший, что армия на подходе.

Марина внезапно улыбается.

— Погодите, Дин-Ли, милый... Кому гонец сообщил?

— Анну... — Дин-Ли тоже улыбается. — Да, но это ничего не значит.

— Я так не думаю, — говорит Марина. — Мы идём вместе. Ник, ты останешься с ранеными — и я пришлю сюда людей, как только появится возможность.

— Вообще-то, хорошо бы, — говорит Юу. — Если что, раненых перережут первыми. Здоровых здесь маловато, защищать их некому...

Мы переглядываемся — и глаза Марины темнеют.

— Дорогой Л-Та, я каждую минуту буду думать об этом, — говорит она. — Ник, я надеюсь на вас.

— А-Рин, я люблю тебя, — говорю я, нарушая кшинасский придворный этикет. Но не могу не сказать.