Представитель Людей Большой Воды молча кивнул.
33-10
Ахоранагуим, находясь в своей стихии, то есть, обсуждая подробности торговых дел, не гнушался спорить и перебивать жреца Храма.
— Ну ты сам подумай! Чем я буду сманивать кузнецов-оружейников? И куда? В Долину? А зачем нам оружейники, если нас Богиня защищает? Ты же сам сказал, что чем позднее соседи узнают о произошедшем, — тем лучше.
Ахоратикитун сидел изваянием, смотрел мёртвым взором демона беспощадности. Это новое внутреннее состояние жреца немного пугало купца, но в дальних краях они видывали страстей и поужаснее, потому Ахоранагуим не пугался и не робел, как иной другой обитатель Обители, а прямо таки брал и резал правду-матку. Но...
— Если не уверен, что нужный человек будет молчать, не говори ничего. С тобой отправятся младшие жрецы. Они способны погрузить человека в холодный сон, когда нет нужды ни в еде, ни в воде. Можно везти в тюке, можно привязать к седлу и выдать за спящего на ходу.
— Я слышал, что холодный сон может повредить разум человека.
— А может и не повредить. Память сохранится, навыки тела сохранятся, а это главное. Запомни, Ахоранагуим, через две луны, не позже, в Долине должно работать не менее двух кузнецов-оружейников. И найми обучающих убивать людей. Скажешь, для обучения твоих охранников. Придумаешь сам, что сказать. Обещай золото. Золото будет. Обещай всё, что будут просить. Если что — Богиня простит, потому что люди Долины должны уметь убивать. Такова воля Золотой Богини.
Купец вздохнул и поклонился жрецу.
— Воля Богини будет исполнена...
33-11
Тотигусигарий хмыкнул.
— Мне тут вот что в голову пришло. Золотая Богиня, — не для того ли выбрано именно золото, чтобы очернить и оболгать память о Золотокожих, память о Ратнар? Давайте представим себе: вот прошло ещё время. И уже сейчас забываемые Золотокожие, их истинная сущность, — окончательно изгладятся из памяти людской. А эти, из долины с мёртвым храмом, — столько понатворят именем Золотой Богини, что в памяти людей будущего Золотокожие станут символом абсолютного зла прошлого. Не повредит ли это ушедшим в Пространство Ожидания?
Гргур хмыкнул. Неопределённо. Не то одобрительно, не то сомнительно.
Митра подумал и пожал плечами.
— После того, как мы свалим Ахерон и прочие Цитадели, система закроется ещё больше. А число неодушевлённых полностью станет возрастать. Это во-первых. А во-вторых, к тому времени планетарный демон уже позаботится о том, чтобы создать правдоподобную, но ложную систему описания мира. Ложь — сильное оружие, забвение — абсолютное. Нет памяти о Золотокожих, — нет и надежды на лучшее. Заставить людей смириться с происходящим и перенаправить все их силы на решение мелких проблем об увеличении удобств для своего тела, — это то же самое, что заставить людей ПРИЗНАТЬ происходящее. Заставить смириться и согласиться с происходящим. А происходящее с общего согласия — это мы уже обсуждали...
33-12
Ахоратикитун сверкал глазами, и голос его казался голосом самой Богини:
— Запомни, Ахоранагуим! Богиня есть Истина. А тот, кто служит Истине, не может убивать слишком много. Младенца кормят грудью, подросший ребёнок ест сам. Пришло наше время есть самим. Богиня вскормила нас — это правда. Мы обучены говорить правду и избегать лжи, — и это правда. Но и то, и другое необходимо лишь среди своих, среди детей Богини! Ложь, направленная вовне, не есть ложь, если она служит истине.
Купец поиграл бровями, хмыкнул. Там, в дальних землях, среди чужих, по торговым делам, он и раньше, как бы это помягче, привирал изрядненько. И Золотая Богиня никак сему не противилась, ни разу не преградила пути в Долину... Да и жрецы, постоянно общающиеся с Богиней, уж наверняка лучше него знают волю Богини...
Пожевав губами и вздохнув, купец согласился на всё.
33-13
ЛЛиу-РРи, промолчавший до сего времени, вскинул глаза, опущенные дотоле долу. Все вздрогнули и развернулись к нему лицом. Всё-таки в Изначальных есть какая-то особенность, позволяющая одним только изменением внутреннего состояния ТАК менять окружающее пространство!
— Митра говорил сегодня о насилии среди Прыгающих по Ветвям. Он говорил верно, но он помнит не всё, потому что ему пришлось пройти через смерть, и часть его души уже там, в Пространстве Ожидания, куда неизбежно придётся в своё время уйти и ему самому.
Насилие среди Прыгающих по Ветвям, имеется в виду — осознанное насилие, — имело место быть. Но решившийся путём физического насилий изменить что-либо в поведении собрата заранее знал, что боль, наносимая им, будет не менее чем в два раза слабее той боли, что испытает он сам, бьющий кого-либо. Мне пришлось пройти через обе стороны сего. И сейчас перед моими глазами встаёт Швырь-Непоседа. Прекрасно помню, он держал меня за шкирку одной лапкой, а кулачком второй стучал меня по голове. Стучал и плакал. Плакал от боли... Вопрос, что мы тогда решали, — он смешон для нынешних дней, да и не в нём дело. И мне самому, уже повзрослевшему, сколько мне тогда было?.. Сто сорок семь. Сопляк, одним словом. Детский период тех лет — тысяча полторы, две... мало кто оставался Прыгающим по Ветвям более двух тысяч лет...
О чём это мы? Ах, да. В мелком возрасте ста сорока семи лет и в мою голову пришла мысль "достучаться до мозгов" делающего неправильно, с моей точки зрения. Шёрстка Дыбом. Держу его за нос, стучу по макушке и плачу от боли. А он вопит: "А мне — не больно! А мне — не больно!.." Потом мы с ним подружились и даже вместе... впрочем, это прошлое...
Так вот, о чём хотелось сказать?
Ах, да. В наши дни, до Вторжения, нужно было быть очень сильно уверенным в собственной правоте, чтобы сознательн6о причинить кому-либо боль. Сейчас, вот в этот вот самый миг, там, в Памяти Планеты, постоянно прописывается немного изменённая последовательность взаимосвязей. Сейчас тот, кто причиняет боль другому, испытывает удовольствие.
Поэтому уровень страданий неизбежно станет возрастать.
Вы спросите: к чему это было сказано?
Все вы знаете, что мы стали лучшими лучниками планеты, потому что боль и смерть других существ, случившиеся рядом с нами, обращают нас в оцепенение. При этом не важно: живой, живущий, существующий, мёртво-существующий... Разрушение любого тела вблизи нас неизбежно сопровождается выбросом некробиотической энергии — и мы впадаем в оцепенение.
И даже "кожа Леса", ЛЛиу-РРи класса "Иллион" — всё больше и больше ощущают чужую боль. Даже издали. Даже нашими стрелами. Наше внутреннее устройство всё больше и больше входит в противоречие с ныне существующим вокруг. Уровень жажды насилия на планете повышается и повышается. Ещё немного, ещё чуть-чуть, — и насилие как норма взаимоотношений будет записана в Память Планеты как норма бытия по воле большинства.
Когда ситуация на планете перейдёт в новое качество, мы больше не сможем сопротивляться давлению извне. Лес погибнет, и мы тоже.
Понимаю, что Пространство Ожидания вместит и нас. Но никто из нас не считает сие достоянным выходом. То же самое могу сказать и о Девятижды Вернувшихся. Гргур, ты уже в последней, девятой, форме?..
Мы — слишком лакомые кусочки для планетарного демона, чтобы он позволил нам беспрепятственно уйти в Пространство Ожидания. Митра, друг наш, нам нужно какое-то иное решение. Время ещё есть. Надо ещё завалить Ахерон и прочие Цитадели. Необходимо развоплотить всех бывших Сидящий возле Куба.
Но вот — потом...
Мы — последние из Прыгающих по Ветвям. Если планетарный демон добьётся нашей смерти на своих условиях, он получит слишком много сил. Под словом "наших" подразумеваются и ЛЛиу-РРи, и Лес, как плоть Мировых деревьев. Да и Девятижды Вернувшиеся, полагаю, тоже...
Поэтому мы, ЛЛиу-РРи, считаем, что за данным храмом следует установить более пристальное наблюдение. Называй это восемнадцатым чувством, мы считаем, что принципы, применённые при построении Храма Золотой Богини, помогут и нам обрести достойное убежище, но без необходимости проходить через смерть наших тел...
Митра покивал и многозначительно глянул в глаза Тотигусигарию. Тот вздохнул. Всё понятно...
33-14
Ахоранагуим впервые проехал перевал Семи Барсов, не оглядываясь по сторонам и не услаждая взор диковинными видами дальних гор в голубоватой дымке. На этот раз и отдых дома продлился всего ничего, да и столь решительное изменение дотоле привычного и спокойного мира всё-таки выбило телегу бытия купца из наезженной колеи. Впервые сопровождающие его готовились самовольно проливать чужую кровь оружием людей. Всё, могущее натолкнуть в дальних странах о Храме Золотой Богини и силе Богини, было беспощадно изъято и оставлено в Храме. Младшие жрецы, заменившие почти всех бывших сопровождающих Ахоранагуима, все до одного были вооружены новым оружием. Трубки, плюющиеся иглами, и посохи, чьи нижние концы обработаны особым образом. Оказывается, лекарства Богини, всего чуть-чуть изменённые, становятся страшным ядом. Царапина от летающего шипа или нижнего конца святого посоха мгновенно убивает на месте.
Впервые Ахоранагуим не чувствовал себя хозяином каравана. Тень Храма, жрецы Богини, живым кругом днём и невидимыми призраками ночью — окружали купца, отчего ему и в самом деле становилось труднее дышать. Но стеснённость дыхания — ещё не самое неприятное. Полнейшая неизвестность впереди, — что может быть занозистее в мыслях?
Страх пустил корни в голове и сердце купца. Старый добрый друг Ахоратикитун, чей взгляд загорелся подземным огнём великих тайн Храма. Младшие жрецы, молча и бесстрастно перебившие всех людей кочевья, чтобы испытать в деле новое оружие. Слишком сильно изменилось всё в дотоле спокойной и мирной Долине. Да уж, воистину отлучение от груди содеяла всеблагая Богиня... Бросили в воду — и плыви, коль жить охота.
И ещё одна причина нарастающего страха стучалась в сердце купца. А не случится ли так, что и его жизнь вдруг будет принесена в жертву тому, что жрецы Храма называют "делом Богини"?
Но эту, последнюю мысль, — тщательно изгонял их своей головы Ахоранагуим. Ему казалось, что едва только младшие жрецы узнают, что он так думает, так тут же его и — того....
И впервые за всю свою не столь уж и короткую жизнь Ахоранагуим так яростно позавидовал Муздуру-дурачку, что на его лицо сама собою выползла придурковатая улыбка, а из уголка рта потянулась вниз тоненькая ниточка слюны.
Бегство в безумие — не самое худшее бегство.
Глава 34
ДЕЛА ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ
34-01
Пастух племени Мыши смотрел на звёзды.
Ему нравилось смотреть на звёзды.
Днём он дремал, полагаясь на сторожевых псов. Они и овцам разбредаться во все стороны — воспрепятствуют. И суслика какого мимоходом задавят, покушают. И вообще, днём хлопот куда меньше. Разве что змеи, что у овечьих маток молоко сосут. Ну так то ж не вот тебе вред какой, беспокойство больше. Да и что с того урона урону всамделишного? Не убудет, чай, в самом-то деле. И сосункам хватит, и змеям. Не вот их тут видимо-невидимо, по змее на овцу ползает. А вот если убить змею, то вторая мстить начнёт, это точно проверено...
Днём гожо. А вот ближе к вечеру стадо обязательно в пещеру загнать надобно. К ночи многое просыпается. С зубами острыми. Тут главное с пещерой не оплошать. Чтобы не шибко большая, пустая чтобы, без отнорочков в глубины неведомые... Хорошо хоть, что запахи все чувствовать умеют: и собаки, и овцы, и сам пастух. В пещерах от подземных запах долго стоит, кто-нибудь да учует.
А вот так вот ежели, коли костерок у входа горит, — милое дело. Огня все боятся. Сколько от пожаров по сухой траве зверья погибает, — одним богам ведомо. Страх перед огнём у зверя в крови крепко посажен.
Не у всякого, конечно же. Да и голод не тётка, пирожка не поднесёт. Будут крупные, да стаей, да оголодавшие, — могут попытаться через огонь или сбоку как проскочить. Но и то дело поправимое. Тут, главное, знать надобно, когда что в огонь кинуть следует. Травку какую сушёную, камушек какой, в порошок истолчённый. Да и праща под рукой. Суслику в голову, с двадцати шагов, — себе на жарёху, псам на мясо, — давно приучен. И ежели во тьме внешней вдруг глаза чьи засветятся, так промежду тех глаз засветить чем следует, — это завсегда пожалуйста. Не-ет. Шибкой опасности туточки нетути. А со всем остальным справиться можно. Не вот чтобы старики неумеху в пастухи кинули, нет. Мальцом начинал, с подпасков. Когда чего что делать — знает...
Вот тот же костёр. Огню тоже кушать следует, тоже пища нужна. Дерево сухое. А где его шибко напасёшься? Вот и примечай, когда с пастбища на пастбище кочуешь. Где какое дерево снизу затесать, чтобы к следующей траве подсохло. Да опять же не абы какое. Не вот над ручьём нависшее, или отдельно от остальных стоящее. То, что растёт, — его тоже чуять надобно. Чтобы и тебе польза была, и миру не шибко урон нанести. А то мир, как та змея, — тоже мстить начнёт...
В паху заворочалось, заныло, своего требует. Вот тоже досада! Как мальцом был — ничего такого не хотелось. Старикам, говорят, тоже это дело без надобности. А как в возраст вошёл, — тело своего требует. Животу — воды да еды. А вот этому, как станет твёрдым да горячим, — так непременно влажного да мягкого подавай. Хошь ни хошь, а сполняй, что надобно. Не то спокою не будет. Ни ночью тебе спокою не будет, ни днём. А тут, почитай, и до ошибки какой рукой подать. Одну овцу задерут — то ещё ладно. Как ни берегись, а всех не убережёшь, то дело известное. А вот ежели запах какой не почуешь, не на ту траву пастись загонишь, тут и всё стадо полечь может. Откуда тогда шерсть для одёжи брать, а?.. Или в пещере запаха не почуешь, а ночью из-под земли что голодное вылезет, да не одно... Тело, оно и есть, — тело. Ему не прикажешь. То всем ведомо: учил Муздур-дурачок лошадь не жрать, совсем было выучил, а она возьми, да и сдохни...
Пастух протяжно вздохнул, положил в огонь корягу поузловатее, чтобы подольше хватило, прихватил ярлыгу и направился вглубь пещеры, к овцам.
В слабом отсвете костра, да принюхиваясь, — овцу потребно, никак не барана, — избрал себе избранную на сей раз. Ярлыга и не понадобилась. Тесно стояли, кучей. Задрал подол длинного балахона, единственного своего одеяния, нащупал пальцами нужное место, впихнул своё в овечье. Овца слегка вздрогнула, но более беспокойства не проявила. А посему пастух беспрепятственно шевелил внутри ней предметом своего беспокойства до того самого момента, когда тело цепенеет, напрягаясь до необычайности, и беспокойство, зародившееся в тебе, изливается из тебя вовне. А внешний признак беспокойства снова становится мягким и спокойным, как всегда.
Постоял немного, отдуваясь, вернулся к костру. Как всегда, после такого, — захотелось есть. Вынул из котомки кусок засохшего сыра, погрыз его маленько. Пока, как обычно, опять же, не потянуло слегка вздремнуть.
Сложил руки на коленях, сверху подбородок пристроил, глаза прикрыл, да и вздремнул чуток. Во сне приснилось прошлое. Как пригнал стадо в селение. Шерсть стричь. В последний раз...
Вообще-то шерсть стричь гоняли стадо давно. И когда ещё подпаском был, и потом уже. Когда один остался. Шумно там, в селении. Запахи чужие. Вообще всё не так, как привык. Зато еда новая. Разная. Всякая. И эти. Как их? Бабы. Или девки? С виду — как ты. А между ног — как у овцы. Влажное и мягкое. И шерсть тоже только там, между ног. Хотя у овцы, конечно, погуще будет. И когда эту бабу-девку овечишь, то не стоя, как привык, а лёжа. На ней. Ну гладит она тебя. Руками своими. Ну ногами жмёт. Ну, там, потрогать у неё можно, где мягко. А там, куда беспокойство совать следует, — ну овца овцой, никакой разницы.
