Букашко

До самого утра я внимательно вчитывался в написанные моей собственной рукой заметки о поразительных моральных устоях диких муравьев, подмечая особенности, которые до сих пор ускользали от моего внимания. Так что, если я и хотел укрепить свое стремление оставаться порядочным человеком, не взирая на любые внешние обстоятельства, то мне это удалось в значительно большей степени, чем я рассчитывал.

Оказалось, что я так и заснул на кухне, уткнувшись носом в рукопись. Лена разбудила меня, спросила:

— Как дела?

— К жизни готов! — ответил я с гордостью.

*

На дверь моего кабинета была пришпилена записка. "Ничего не вышло. Чисто". Не трудно было сделать вывод, что сотрудники нашего отдела стараются не держать в своих столах ничего ценного.

Неудачный шмон вне всяких сомнений жестоко расстроил Александра Ивановича. Он явно ожидал, что успех будет добыт сразу и малой кровью. По крайней мере, мне так показалось. Я ухмыльнулся, похоже, что он всерьез верил в существование пресловутых пилюлек. Чудак. Теперь следовало ожидать его появления в моем кабинете. Он должен был прийти ко мне посоветоваться. Честно говоря, я и сам не знал, что делать дальше. И вот в дверь робко постучали. Я поднялся со стула, открыл ее сам. Но к моему удивлению, на пороге стоял товарищ А. собственной персоной.

— Прости, Григорий, что отрываю тебя от важных дел, но тут, понимаешь, такое... Не знаю, как и сказать. Событие? Нет... Головотяпство? Нет... Опростоволосение? Пожалуй... Помоги по старой памяти, а?

Я предложил товарищу А. стул. Налил стакан воды.

— Я могу говорить?

— Конечно, товарищ А., — понимающе сказал я. — У моих стен ушей нет. Вашими заботами. Сами знаете, я теперь такими делами занимаюсь, что по сравнению с ними заседания Политбюро — детские игрушки! Кстати, должен напомнить, что я по-прежнему не желаю участвовать во внутрипартийной борьбе мнений.

— От тебя, Григорий, в любой борьбе толку мало, — грустно откликнулся товарищ А.. — За твоими кулаками я бы не пришел. У меня проблема серьезнее.

Я приготовился выслушать очередную чушь, не стоящую и выеденного яйца, из числа тех, что обычно волнуют только освобожденных партработников. Но оказался не прав. История действительно случилась забавная. Оказывается, на днях маршал Ворошилов дал интервью радиостанции "Голос Америки" и, по не выясненным пока до конца причинам, говорил интересно и чистосердечно.

Политбюро поручило товарищу А. свести возможный вред от этой радиопередачи к минимуму. Естественно, он обратился за советом ко мне. Он протянул мне распечатку интервью и застыл, с надеждой уставившись на меня.

Я стал читать.

Корреспондент. Маршал Ворошилов, не могли бы вы рассказать что-нибудь интересное о гражданской войне, в которой вам довелось участвовать?

Ворошилов. Самое сложное в гражданской войне — это заставить людей уничтожать самих себя. Как правило, не желают этого делать, гады.

Корреспондент. Простите, я не понял. Как это — уничтожать самих себя? Вы ничего не перепутали?

Ворошилов. А зачем я буду путать? Я имел в виду, что трудно заставить одних граждан убивать других и наоборот. Для этого используются следующие способы:

— натравливание;

— запугивание;

— передергивание;

— взятие в заложники членов семьи;

— использование заградительных пулеметных отрядов.

Корреспондент. Вы сказали: "Наоборот". Следует ли это понимать таким образом, что те, кого вы назвали другими, должны будут полюбить первых и впредь относиться к ним с христианским смирением?

Ворошилов. Нет, конечно, нужно добиваться, чтобы другие убивали первых и наоборот. Тут наоборот именно в этом значении. Понимаете, все должны убивать друг друга. В этом смысл акции. И совсем неплохо, если люди все время станут перебегать из одной группы в другую, это добавляет картине происходящего объемность. Это хорошо. Плохо, когда люди перестают убивать друг друга, отказываясь выполнять свой гражданский долг, они как бы выносят себя за скобки. Впрочем, способы раскрытия скобок давно разработаны. Хорошие, проверенные на практике, испытанные способы.

Корреспондент. Неужели вы — всеми признанный герой гражданской войны — считаете, что в пролитии крови есть положительный смысл?

— Ворошилов. Нет, нет, попрошу меня так не называть. Никогда не слышал ничего более гадкого и противоестественного, чем словосочетание — "герой гражданской войны". Грязный абсурд! Ничего героического в убийстве своих собственных сограждан нет, и никогда не было. Гражданская война, которая в нашей стране не прекращается ни на минуту, похожа на радиацию. Ее проявления можно не замечать, но на социальное здоровье общества она воздействует разрушительнее газовой атаки или поголовного заражения населения сибирской язвой.

Корреспондент. А не могли бы вы, маршал Ворошилов...

Ворошилов. Нет, ну надо же — герой гражданской войны... Это самое гнусное и подлое словосочетание, которое мне довелось слышать в жизни. Вы еще бы про Котовского вспомнили!

— Ну и как тебе? — спросил товарищ А.

— С выводами маршала я согласен.

Товарищ А. заскрежетал зубами.

— Я не спрашиваю тебя, правду он сказал или нет. Меня это не касается и тебя касаться не должно. Меня интересует совсем другое, как нам свести вред, нанесенный Союзу ССР, к минимуму?

— А как собираются решать эту проблему компетентные органы? — спросил я.

— Действуют по трафарету, никаких новых подходов, никакого новаторства. Обнаружили, что помощник Ворошилова носит подозрительную фамилию Диванов, и хотят повесить всех собак на него.

— Не понял, почему это фамилия Диванов вдруг стала подозрительной? — удивился я.

— А ты, Григорий, можешь гарантировать, что он действительно Диванов, а не какой-нибудь д'Иванов?

Меня всегда потрясало неумение кремлевских обитателей жить нормальной человеческой жизнью. Они придумали себе некое параллельное пространство существования, построенное на вызывающей лжи, и получали удовольствие, подчиняясь противоестественным законам, которые только и могли возникнуть из постоянно изрекаемой лжи. И вот, что забавно, как только официальная ложь чуть-чуть теряла наглость и абсурдность, не добирала по этим показателям, как немедленно здание коммунистического воздушного замка теряло свою цельность и расплывалось грязным пятном.

Надо полагать, что "откровения" маршала Ворошилова стали опасными для Кремля именно потому, что в них промелькнула крупица правды. И постройка покосилась.

Товарищ А. с сомнением посмотрел на меня и грустно сказал, отворачиваясь:

— Не надо было к тебе приходить. Не в осуждение говорю, но все-таки гадом ты оказался, Григорий Леонтьевич. Правильно считают, что черного кобеля не отмоешь до бела. Чуждый ты был, чуждым и остался... Ты даже денег никогда для себя не попросил, чтобы вдоволь, или жилье просторнее. Да мало ли просьб бывает у нормальных простых людей. А я от тебя никогда не слышал слова человеческого. Все с подтекстом! Эх, не хочу и знать, что ты мне посоветуешь, — он махнул рукой и ушел.

*

К своему удивлению, я не испытал никаких особых чувств, расставшись с товарищем А.: ни страха, ни сожаления. Прав он — гад я чужой был, гадом чужим и остался. Прав он и в другом, по-разному мы понимаем, что такое жизнь человеческая и какая от нее польза. Как я ни старался, понять кремлевских обитателей, так и не сумел: на хрена им деньги, спрашивается, на хрена им власть? Если бы на пользу пошло, я бы понял, а так... Как были кремлевскими обитателями, так и остались.

Больше всего после скоропалительного визита товарища А. мне захотелось продолжить работу над монографией о повадках диких муравьев. Стало окончательно понятно, что они каким-то удивительным образом продуцируют вокруг себя некий самодостаточный мир, в котором и предпочитают проживать в свое удовольствие. Я ни раз замечал, что дикие муравьи относятся к своим несчастным соплеменникам, лишенным удачи и счастья, с пониманием и печалью, всячески пытаясь помочь им восстановить верное представление о цели муравьиного существования, как о постоянном стремлении к личному счастью. Ничего подобного среди людей не наблюдается. Почему, не могу понять.

В дверь радостно постучали.

— Войдите, — сказал я рассеянно.

На пороге появился улыбающийся Букашко. Мне показалось, что он сообщит мне что-то потрясающее, например: "Свершилось, батюшка"! И оказался прав.

— Свершилось, Григорий Леонтьевич!

У меня к лицу прилила кровь. Неужели, вчерашний шмон принес Букашко успех? Так поверишь в любой бред!

— Нашли что-нибудь занятное в рабочих столах сотрудников? — спросил я.

— Нет, там пусто. Но произошло чудо! Как мне повезло, вы и представить себе не можете! Верно дело, родился я в красной рубашке!

— Не томите, рассказывайте скорее.

— Сотруднички наши — полные балбесы! Не знаю уж, для чего их держат, для маскировки, наверное. А вот Леопольдов свою игру вел с пониманием. Вовремя его турнули с насиженного места.

— Леопольдов? — удивился я.

— А так и не скажешь, правда? — захлебываясь от переполнявших его чувств, продолжал Букашко. — Расстроился я ужасно, что сотрудники наши балбесы, но это я уже говорил, и вдруг — казенный курьер притащил вот это.

Он протянул мне небольшую невзрачную коробочку. Я открыл ее и обомлел, — внутри оказались шарики, приготовленные из однородной белой массы. Пилюльки.

— Неужели удалось?

— Удалось, Григорий Леонтьевич. Мы теперь, как птицы воспарим в небеса. Мы теперь незаменимыми людьми станем, нам при встрече руки будут пожимать такие люди, такие люди... Сталин будет пожимать. Киров будет пожимать. Тухачевский. Молотов. Каганович. Бубнов...

Он долго перечислял имена людей, которые согласятся отныне пожимать ему при встрече руку. Я же не мог побороть в себе странного чувства опустошенности. Мне следовало признать, что чудесные пилюльки бессмертия действительно существуют. Но как же быть с моим образованием? Неужели придется поверить, что большевики рождены, чтобы сказки сделать былью?

— А давайте, Григорий Леонтьевич, по одной!

— Постойте, Александр Иванович, не хочется мне становиться подопытной собакой. А вдруг эти пилюльки совсем для другого предназначены?

— Яд?

— Ну, почему обязательно яд. Хотя и это не исключено.

— Что же нам делать? — заныл Букашко. Рисковать своей жизнью он не хотел, и перспектива сожрать неведомо что, буквально парализовала его. — Неужели трудно было написать на бумажке, для чего нужны эти пилюльки? Вот ротозеи! Никто не хочет работать, как положено. Даже наши гении советские все делают кое-как!

Неожиданно его лицо просветлело.

— Мне товарищ А. сказал, чтобы я всегда поступал так, как вы подскажете. Вот я его и послушаюсь, потому что вы, Григорий Леонтьевич, самый умный человек, который встречался мне на жизненном пути. Ну, кроме конечно членов ЦК.

Мне и самому было интересно, к чему Букашко клонит. Я много раз давал себе слово не вмешиваться в словесной поток ответственных работников, потому что каждый раз я попадал впросак, не в силах разобраться в оригинальном мыслительном процессе, свойственном им. Вот и сейчас — попробуйте, догадайтесь, что такого умного я успел посоветовать Александру Ивановичу?

— Нужно испробовать пилюльки на собаке! — провозгласил Букашко победно. — Это же вы сказали о подопытной собаке!

Он не стал откладывать дело в долгий ящик и немедленно отправился в институтский виварий. Я поплелся следом.

*

Мы скормили несчастной собачке пилюльку и стали ждать результата. Главное, что нас окрылило, — это то, что она не сдохла сразу.

— А как мы узнаем, что собачка стала бессмертной? — поинтересовался я.

— Узнаем, — проникновенно сказал Букашко. — Уж как-нибудь да узнаем. Я думаю, нам это бросится в глаза. Придется, правда, неделю подождать. Понимаю, что ожидание будет мучительным, но разве не так продвигались к познанию истины Галилей, Ньютон, Коперник и Джордано Бруно? Надо собрать волю в кулак и не поддаваться паническим настроениям.

Сознаюсь, что никогда прежде во мне так подло не поднималось чувство жадности. На миг я потерял над собой контроль, я представил себе вечную хорошо обеспеченную жизнь и возжелал ее. К счастью, прошло совсем немного времени, и дыхание мое нормализовалось. Я очухался и стал самим собой. Для меня снова вопрос: "Для чего жить"? стал намного важнее вопроса: "Как жить"?

Через два дня мне опять позвонил товарищ А.. Он уже был проинформирован о случившемся.

— Поздравляю, Григорий. Я не сомневался, что у тебя все получится. Уж я проконтролирую, чтобы и ты попал в списки на получение пилюлек. А то, сам знаешь, отвернешься буквально на минуту, а приходишь — уже вычеркнут. Злопыхателей, к сожалению, хватает. Это, понимаешь, дело политическое.

— Еще нет полной ясности, — попытался я вернуть его на землю. — С этими пилюльками надо разобраться и провести эксперименты, и только после того, как выясним...

— Все это я понимаю и полностью доверяю тебе. Знаю, ты сделаешь все, как надо. А я тоже не буду сидеть без дела. Я, Григорий, составляю "Памятку бессмертного". Без инструкции такое дело оставлять нельзя. Когда закончу, обязательно тебе покажу, может, подскажешь что-нибудь важное. А пока я придумал только два пункта. Во-первых, правом зачисления человека в ранг бессмертного должен обладать только Генеральный секретарь ЦК ВКП (б). Чтобы, значит, принцип единоначалия соблюдался. Во-вторых, попавшие в список, как люди, которые обязательно доживут до окончательного построения коммунизма, должны немедленно зачисляться на полное государственное обеспечение. Чтобы, значит, демократический централизм не пострадал. Как тебе?

— Здорово!

*

К концу недели стало окончательно ясно, что наши надежды на скорое достижение практического бессмертия не оправдались. И узнали мы об этом самым неожиданным образом, собака подвела: сначала она заговорила и попросилась записать ее в пограничные войска, после чего самым подлым образом сдохла!

Сообщил мне о промашке товарищ А..

— Пилюльки оказались не той системы, — сказал он. — Конкурирующая фирма воспитывала говорящих животных. А вы с Букашко не разобрались.

— Все попусту?

— Ну, так нельзя сказать, — задумчиво произнес товарищ А.. — Когда обо всем случившемся доложили товарищу Сталину, он поступил самым неожиданным образом. Уж тебе, Григорий, ни за что не догадаться!

— Почему же? Расстроился, надо полагать.

— А вот и нет! Хозяин приказал восстановить на сцене МХАТа постановку спектакля Михаила Булгакова "Дни Турбиных".

— Не вижу связи.

— Дело в том, что этот самый Булгаков в одном из своих рассказов подробно поведал о подопытной собаке, научившейся говорить и даже благодаря этому обретшей на время человеческий облик. Совпадение в нашем случае оказалось настолько поразительным, что Хозяин посчитал своим долгом поощрить прозорливого писателя.

— А тот в свою очередь верноподданнически сочинит еще что-нибудь искрометное, — с грустью сказал я. — Что-нибудь про то, как абсолютное зло, не встречающее сопротивления, позволяет себе быть иногда добрым... Или не быть...