Иван Оченков Великий герцог Мекленбурга

— А какая нам корысть от того, что мы шведского королевича своим царем сделаем?

— А ты, князь Дмитрий Тимофеевич, про какую корысть спрашиваешь, ту, которая для всего царства, — или для тебя лично?

— Хитер ты, герцог заморский, хоть и любишь простецом прикинуться, — усмехнулся глава первого ополчения. — А я тебе так скажу: мы, князья да бояре, — соль земли! Мы хребет государству, и если нам хорошо, то и всему царству хорошо будет.

— Я тогда тебе так отвечу, князь: кого бы вы ни выбрали, он ваших привилегий не тронет и вотчин ваших отнимать не станет, не суть важно — древних или тех, что вам в Смуту пожаловали. И королевичу Карлу Филипу за малолетством его понадобятся верные слуги и опытные помощники, а из Швеции он их много не привезет, поскольку они здешних дел не ведают да и силы здесь не имеют. Так что кто-кто, а вы точно не пострадаете. Но польза будет не только вам — сам ведаешь, немалая часть земли Русской захвачена шведами, но если вы брата шведского короля выберете своим царем, то он со своим братом воевать не станет и отдаст все, что занял, миром.

— Так король Жигимонт пожирнее кусок занял, чем Корелла с Новгородом... — заметил было Трубецкой, но я перебил его:

— Король Сигизмунд такая жадная сволочь, что не вернет вам ни Смоленска, ни каких других земель, а чего доброго — еще что-нибудь захватит. Дескать, сын его все равно станет королем Речи Посполитой, и все будет под одной рукой.

— Это верно, что Жигимонту в руки попало, то обратно непросто воротить будет, а что, если королевича Карла мы выберем, брат его пособит войском?

— Пособит, отчего же не пособить, ему Сигизмунд тоже враг не из последних, потому как на престол его зарится.

— Ну, дай бог!

— А чего дай бог? — пьяно спросил сидящий с другого края Долгорукий.

— Князь говорит, дай бог, чтобы поляки скорее сдались да можно было бы делом заняться. Земский собор созвать да царя выбрать, — тут же ответил я ему.

— А как Жигимонт пожалует? — не отстал Долгорукий. — Сказывают, король великую силу собирает под Смоленском да хочет сюда идти!

— Да пусть идет, — пожал я плечами, — без пороху он много не навоюет, а одними саблями нас теперь не одолеть. Хотя поторопиться не помешало бы.

— А ты почем знаешь, что у Жигимонта пороха нет, ты что, колдун?

Услышав последнюю фразу, все за ближними столами притихли, я же, не поворачивая головы, махнул Аниките, и он стал подливать Долгорукому в чашу. Тот, услышав журчание, обрадованно обернулся и, подхватив чашу, попытался прокричать здравицу, но у него плохо получилось.

— Устал, князь-боярин, от дум тяжких да забот ратных! — сказал я негромко, но вполне отчетливо. — Еще, чего доброго, перепутает да "горько" крикнет, а я с князем Дмитрием Тимофеевичем целоваться не хочу!

Первыми засмеялись сидевшие рядом, затем к ним присоединились остальные, и скоро хохот гремел по всей площадке, занятой пирующими. Я, улыбнувшись, встал и, кивнув собравшимся, вышел из-за стола. Во время пира я лишь пригубливал из своего кубка да отщипывал понемногу от каждого блюда и потому был бодр и почти не хмелен. Твердым шагом я прошел к себе в шатер и, пройдя его насквозь, вышел к палатке, где жили Настя с Ксенией и служанки. Девушки сидели у огня и что-то рукодельничали, беседуя. Так уж получилось, что возможности поговорить с царевной, после того как я с Климом привез ее в лагерь, не было. Днем я всегда был на виду, а ночью и вовсе было не до того. Когда я вошел, они замолчали на полуслове и попытались встать, но я, помахав рукой, чтобы не беспокоились, присел рядом. Они обе были одеты в немецкие платья — Настя в серое, а Ксения в голубое. Короткие ее волосы были убраны в чепец, вырез открывал полностью шею и немного плечи и грудь, отчего царевна явно смущалась. Внимательно приглядевшись, я понял, что Настя пожертвовала Ксении свою праздничную одежду, оставшись в повседневной.

— Царевна, — обратился я к Ксении на немецком, — удобно ли вы расположились, всего ли вам довольно?

— Благодарю вас, герцог, вы очень добры к своей пленнице, — отвечала она мне.

— Вы несправедливы ко мне, ваше царское высочество, вы вовсе не пленница, а гостья моя. Если хотите, всегда можете уйти, однако в сложившейся ситуации я бы вам этого не рекомендовал. Я узнавал, вас ищут, однако здесь вам ничто не угрожает, поскольку вы находитесь под моей защитой. Кроме того, вас никто не узнает в таком наряде, если вы, конечно, сохраните известное благоразумие. Военная опасность стала теперь гораздо меньше, и я вполне могу заняться вашим делом. Сообщите мне все, что вам известно, и я немедленно займусь поисками.

— Зачем вам это?

— Ни за чем. Я просто хочу помочь вам, вот и все. Считайте это моим капризом.

— Княже, ты где? — раздался голос Аникиты снаружи.

— Кто это? — перепугалась Ксения.

— Не бойтесь, царевна, это мой человек, впрочем, не надо, чтобы он вас видел, так что я вас покину, а вы пока подумайте над тем, что я вам сказал.

— Как зовут этого вашего человека? — почти простонала царевна.

— Зачем вам это знать? Впрочем, извольте — его зовут Аникита Вельяминов, он командовал моими рейтарами в Швеции.

— Боже мой, я пропала! Опять этот предатель!

— Что, вы знакомы?

— Он и его семья с нами были в родстве немалом, но, когда появился самозванец, он одним из первых перешел на его сторону. Даже родная мать прокляла его за эту измену, но он не отступился.

— Чудны дела твои, Господи! — сказал я и вышел навстречу Аниките.

— Князь, бояре расходиться собираются, хотят поклониться за хлеб, за соль...

— За брагу, за аквавит... — продолжил я. — Ну пошли, чего там, дело хорошее.

— А кто там, князь? — полюбопытствовал Вельяминов, пытаясь заглянуть за полог.

— Много будешь знать — скоро состаришься!

— Девки, поди?

— Ага, и все справные, как Анисим любит.

— Анисим сказывал, что ты, надежа, едва ли не схимником заделался.

— А с чего ты взял, что я с ними блуд творю? Они там за меня угодникам святым молятся и акафисты поют, правда, тихо совсем.

— Да ну тебя.

Осада тем временем продолжалась. К ополчению все время подходили новые отряды, иногда небольшие, в несколько человек, а иногда и довольно крупные — в две-три сотни. Так что силы, изрядно поредевшие в сражении с Ходкевичем, скоро были восстановлены. Однако князь Пожарский, постоянно получавший известия с разных концов страны о различных бесчинствах, творимых разного рода разбойниками, нередко формировал отряды ополченцев, которые и посылал для борьбы с ними. Одно поручение такого рода было дано Аниките Вельяминову, посланному очистить от воровских казаков небольшой городок Устюг-Железный. Основой его отряда должны были стать рейтары, усиленные казаками, причем последних было раза в два больше, чем подчиненных Вельяминова. Посмотрев на его кислую физиономию, я вызвался сходить вместе с ним. С собой я взял сотню драбантов и Кароля с Казимиром. Клим же с двумя сотнями остался в Москве охранять наш лагерь.

Копыта коней били мягкую землю, на ветру развевались наши стяги и казачьи бунчуки. Вокруг то, что называется золотой осенью: летняя жара уже спала, а осенние дожди еще не наступили. Одно только портило окружавшую нас красоту — земля была совершенно пустой. Брошенные поля зарастали молодыми деревцами, на месте деревень пепелища, и лишь кое-где белел омытый дождями череп, указывающий, что когда-то и здесь жили люди. Рожали детей, сеяли хлеб и надеялись на лучшее.

— Хорошо идем, — сказал мне скачущий рядом Аникита, — даст бог, к вечеру прибудем в Устюг.

— Не говори "гоп", — усмехнулся я в ответ. — Что, от Казимира нет вестей?

Казимир с небольшим отрядом рейтар и казаков ушел вперед на разведку. Время от времени от него приходят посыльные, а если таковых долго нет, то это повод насторожиться. Однако до сих пор все спокойно, и мы беспрепятственно движемся к нашей цели.

— Всегда бы ты, князь, таким осторожным был, — произнес Вельяминов. — А то тебя иной раз за шиворот из драки не вытащить, далеко ли до греха.

— Греха бояться — детей не родить, — отвечал я ему, — а ты чего такой заботливый?

— Сестра наказала.

— Алена? Я-то думал, ты по службе отлучался, а ты и в вотчину заглянуть успел.

— Ну а чего не заглянуть, когда по пути? Тетушку проведать да сестрицу, сам ведаешь, одни они у меня.

— Тоже верно.

— То-то и оно, что верно, а там соседи собрались, начались, стало быть, расспросы, что да как. Ну, я и рассказал, как с гетманом воевали, как он на приступ шел, как ты из пушек палил.

— Понятно, наплел, поди, с три короба небылиц?

— Да нет, все честь по чести, рассказывал без врак, а как уезжал — так мне Алена и наказала, чтобы я тебя берег и в бой одного не пускал.

— Это почему так?

— А суженый ты ее!

— Чего это вдруг?

— Так ей гадалка нагадала, что суженым ей тот будет, кто ее первым поцелует. А тебя ведь тогда на крыльце никто силой в спину не толкал. Такие вот дела.

— Ты бы сестрице своей объяснил, что я женат, да не на ком-нибудь, а на королевской дочке, чтобы девка себе глупостями голову не забывала.

— Да я говорил ей, дурочке, что не по себе сук рубит, но тут разве поспоришь. Так что Христом Богом тебя молю — не лезь ты в пекло, и без тебя найдется кому мечом махать. Тебе смешно, а она мне чуть плешь не проела.

— Ладно-ладно, уговорил, раз Алена твоя просит, значит, не буду. Ты мне лучше вот что расскажи — вы ведь Вельяминовы, Годуновым родня. Каким тебя нечистым к Дмитрию-то занесло?

— Эх, князь, то дела давние.

— А ты расскажи, я послушаю. Может, чего интересного узнаю.

— Ну, слушай, если интересно. Скажу тебе сразу, князь, что Борис, как царем стал, родни своей не забыл. Батюшка мой в окольничие вышел и уже шапку боярскую примерял, каковую бы ему при Федоре Ивановиче как ушей не видать. Я тогда еще новиком был, и мне по отечеству в жильцах начинать службу выходило, — ан нет, меня в стряпчие пожаловали. Да отцу намекнули, что коли я не дурак буду, то стоять мне в рындах подле его царского величества, а там и до стольника рукою подать.

— И чего тебе в рындах не понравилось или не взяли?

— Ты не перебивай меня, князь, дослушай. Как раз в то время царевич Дмитрий и объявился в литовских землях. Времена тогда тяжкие были, недород, голод, а тут еще это. Стали некоторые земли да города откладываться от Бориса да присягать Дмитрию. Царю Борису, понятное дело, это не по нраву пришлось, и стал он войска посылать, чтобы измену выкорчевывать. Вот в одно такое войско и я попал. Да чего я вру-то сам себе! Не попал, а сам напросился. Хотел службу царю послужить, ну и выслужиться, конечно, как без этого. Приехали мы в одну такую слободку, выгнали людей из домов их на улицу перед церковью и спрашиваем: "Кому вы, собачьи дети, веруете?" А они нам кротко так, но твердо: "Царевичу Димитрию, сыну Ивана Васильевича". Мы им, понятно дело, плетей, а под плети пытаемся вразумить — дескать, царевич-то в Угличе сам себя зарезал и умер давно.

— И что, вразумили?

— Да как тебе сказать, кто-то тверд в своей вере остался, а какие и покаялись, да только никому и покаяние нужным не оказалось.

— Это как?

— Да так, князь, одним хотелось царю послужить, а другим пограбить да поозоровать. Так что сперва плетей, потом дубьем, а потом разошлись — и саблями. Бабы закричали, детишки заплакали, наши кто грабить, кто избы поджигать, кто баб сильничать кинулись. А жители местные — кто бежать, а кто — ровно мученики христианские перед нами, только плачут и Богу молятся. Тут смотрю, воевода наш младенчика у бабы какой-то отнял, за ноги раскрутил — да и об угол. Да так, что кровь до меня долетела. Тут у меня будто пелена с глаз упала, понял, что творю вместе со всеми неподобное и того греха мне век не отмолить. Ну и когда мы назад возвращались, отстал от своих и подался к Дмитрию посмотреть — каков он. Точно ли государь природный?

— Ну и каков он тебе показался?

— Эх, князь, да разве это объяснишь! Я к нему как пришел, сперва не назывался, все думал, присмотрюсь сначала. А на третий день нашелся знакомец и опознал меня, да Дмитрию-то и выдал. Казаки уж колышек для меня строгали, а я Богородице молился, да только он велел меня привести к нему поперву. Ну, я царевичу все как на духу и рассказал, и что Годуновым родня, и что людей, ему поверивших, лютой смертью казнил, и что раскаиваюсь в том злодеянии, однако не знаю, истинный он царевич или самозванец.

— А он что?

— Велел отпустить меня, сказал: "Сам посмотришь, царевич я или нет".

— Ну и что, посмотрел, каков он был?

— Каков, спрашиваешь? Не злой он был внутри, не то что Годунов. К людям своим заботлив был, с пленными без жесточи обходился, отчего многие на его сторону переходили. А если говорить начинал, то люди его слушали больше, чем попа в церкви.

— Ты его прямо святым рисуешь!

— Не-э, святым он точно не был — уж больно девок любил.

— Что, сильно лют был до них?

— Да нет, лютости в нем николи не бывало, говорю же, любил он их, ну и они его, куда деваться. Вроде тебя.

— Ты чего несешь? — чуть не остановил я коня от неожиданного сравнения. — Ты говори, да не заговаривайся!

— А ведь верно, похожи вы с ним, — продолжал не слушавший меня Вельяминов. — Оно, конечно, и лицом, и статью Дмитрий покойный плюгавец против тебя, а вот нравом вы схожи с ним. Ты природный государь, так и в нем, несмотря ни на что, порода чуялась. Ты к людям своим добр и к врагам без лютости относишься, и он таков был. Ты щедр да удачлив. Ну, точно...

— И закончу точно так же, если ты не угомонишься!

Городок, когда-то богатый и бойкий, а теперь совсем захиревший, встретил нас угрюмой тишиной. На давно не поправляемом и покосившемся от времени тыне, окружающем город, почти не было часовых. Лишь на колокольне стал стучать в било увидевший нас звонарь, сообщая жителям града о новой свалившейся на них напасти. Хмурые неприветливые люди смотрели на нас с подозрением, будто прикидывая, ограбим мы их только или еще и отнимем опостылевшую вконец жизнь. Расспросив жителей, мы поняли, что разбойники, обложившие данью местные земли, в городе останавливаться опасаются и прячутся по окрестным лесам. Лесов этих, понятное дело, никто не знает и проводником быть не может.

— Ну и чего делать? — спросил меня Аникита. — Покуда мы в городе, тати сии и носа не покажут, и в лесу мы черта разве найдем, а не их, если искать примемся.

— Разделиться надобно, — отвечал я ему, подумав. — Надо, чтобы тати решили, будто мы их искать отправились, а в городке оставили малые силы, вроде как для порядка. А чтобы ворам непременно напасть захотелось, надо сделать вид, что чего-то ценного привезли и прячем.

— А чего ценного?

— А ничего! Амбар какой ни есть в городе занять и охранять покрепче. Да пару раз привезти чего по-темному, чтобы не видать было. Слухи-то и пойдут.

— Пустой амбар, говоришь...

— Ну зачем пустой, спрячем там сколько-нибудь моих драбантов. Они у меня ребята дисциплинированные, посидят тихонько, да и для местных все на одно лицо, так что с охраной можно менять, чтобы не закисли совсем уж взаперти. Ну а как воры пожалуют, так и встретим.