Выглядеть в Сан-Ремо убогим сиротой я позволить себе не мог. Благо из прошлой жизни прекрасно знал, что плохо одетые люди уважения не вызывают. А ведь Италия должна стать первой ступенькой в лестнице моего стремительного взлета на вершину мирового музыкального Олимпа.

В итоге, со склада в "Скорую" перекочевали: светлый ультрамодный плащ, короткая куртка-"пилот" из коричневой замши, твидовый пиджак "в ёлочку" (для моих водолазок) и трое джинсов разных цветов и оттенков. До кучи, присоединились белые кроссовки и черные 'казаки'. Уже потеряв предположения о конечном ценнике, добавляю в "корзину" мужскую и женскую парфюмерию, алкоголь и даже сигары.

Ловлю пристальный взгляд Бориса. Не говоря ни слова, он вопросительно косит глазами в спину Лехе, помогающего плюгавому водителю "Скорой" паковать вещи и относить их в машину.

— Естесссственно...

— Я так и подумал, — Шпильман довольно прикрывает глаза.

— Лёш, иди сюда...

— НУ, А МНЕ-ТО ЗАЧЕМ?!

Страдальческий вопль "мамонта" отклика жалости в моей душе не находит...

Дежурный по Василиостровскому РОВД нас, с Лехой, сразу узнал:

— А Ретлуев на вызове, ребята! У нас на Декабристов, алкаш с ножом семью на улицу выгнал... Капитан сам поехал разбираться. Подождите его в "Красном уголке" или попозже заезжайте...

Все "ментовки" — места крайне унылые, и тратить время на изучение традиционного бюста Ленина и пропагандистских плакатов мне жутко не хотелось. К тому же, на улице нас ждала, "выданная в пользование", служебная "Волга" деда.

— А не скажете, по какому адресу уехал Ретлуев?

Я вежливо улыбаюсь пожилому старлею и тот начинает водить толстым пальцем в журнале дежурств:

— Во! Я же говорю, Декабристов... Пятый дом. 66-я квартира...

"Ха... Прямо под нами. Тетя Нина и Ирочка. Понятно!"...

...Невнятный шум и агрессивные выкрики мы услышали ещё на первом этаже.

То что дядя Сережа запойно пил, в подъезде ни для кого секретом не являлось. Хотя раньше, его дебоши за пределы квартиры и, пусть и бывшей, но семьи, не выходили. К тому же, он имел привычку, периодически обходить соседей и занимать "по три рубля". Когда свои деньги и соседский кредит заканчивались — заканчивался и запой. Худой, с ввалившимися глазами и крайне молчаливый, дядя Сережа мог неделями спокойно ходить на свой завод, где работал токарем. Работником он был отличным, поэтому, за пьяные прогулы его так и не увольняли.

Да, и долги соседям всегда и всем возвращал. В каком бы состоянии не занимал. Поэтому до сих пор и давали.

Тётя Нина с мужем развелась давно. Дочку — сначала школьницу, а затем и студентку, она поднимала одна. Бывший муж, который хоть и жил в соседней комнате, небольшой двухкомнатной квартиры, никакого материального участия в судьбе собственного ребенка не принимал.

Из общения соседки с мамой, я знал, что разговоры о размене квартиры звучали постоянно. Но то "Ирочка должна закончить 8-й класс", то 10-й, то "варианты далеко от дочкиного института"... Сама тетя Нина высшего образования не имела и работала медсестрой в больнице, а учебу дочки тянула на себе изо всех сил, чтобы "Иришка выбилась в люди" и стала врачом.

Такое множество подробностей возникло в моей голове, пока мы неспешно поднимались до третьего этажа. А ведь в начале своей "эпопеи" даже имя красивой девушки с трудом вспомнил, встретив её у подъезда.

"Правда, в ресторан тогда сразу позвал, кобель старый!"

Небольшая лестничная площадка на три квартиры, была непривычно полна народа. Тут были сам Ретлуев, по обыкновению, в штатском, участковый и спаринг-партнер Лехи — Михалыч, еще один незнакомый мне милиционер, тетя Нина в халате и тапочках на босу ногу и Ира в красных спортивных штанах и легкой салатного цвета футболке. Так же на ступеньках толпились дворник и пара соседок, пытавшихся увещевать разбушевавшегося алкаша.

А дело-то серьезное... Что вступило дяде Сереже в голову, в этот раз — белочка ли навестила или окончательно мозги пропил, но диспозиция выглядела следующим образом: дверь в 66-у квартиру была приоткрыта на ширину цепочки и снаружи ее удерживал за ручку, не давая закрыть, здоровенный Михалыч. В проёме маячил бледный, как тень, дядя Сережа с огромным кухонным ножом для мяса и безумным взглядом. Этим ножом он, периодически, тыкал вперед, заставляя всех держаться на почтительном расстоянии, а Михалыча прятаться за дверью. Соседки перекрикивали друг друга, пытаясь усовестить ничего не соображающего алкаша, тетя Нина плакала, дочь прижимала маму к себе и пыталась успокоить. Ретлуев с покрасневшим злым лицом, делал какие-то знаки Михалычу, незнакомый мне сержант тихонько стоял в углу и откровенно скучал, отдав инициативу в руки, присутствовавшего здесь начальства. Дворник воинственно держал свою метлу наперевес, как винтовку, и угрожающе ею помахивал, находясь от ножа на безопасном удалении.

— Я ееееей разме... ик... няю... Сукаааааа... Бlяяяяя... нее подходиииии... Убьююю!!! — страшно вращал глазами и рычал спятивший сосед.

В царившей какофонии звуков, криков и мата нас никто не заметил.

— Здрасти, Ильяс Муталимович! — звонко заявил я и от неожиданности все замолчали. Во внезапно наступившей тишине Ретлуев поворачивает к нам голову:

— И вам не хворать, да... Как тут оказались?

И тут мою голову неожиданно посещает очередная сумасбродная хрень.

"А чё... Не хватит реакции на алкаша, что ли?! Дальше двери не выскочит, а отпрянуть я всегда успею!..".

— Как оказался?! — демонстративно "поражаюсь" я, пристально глядя в глаза Ретлуеву, — живу я здесь! Выше этажом... Кстати, здравствуйте всем!

В глазах капитана непонимание и нарождающееся подозрение. Он пытается удержать мою протянутую для приветствия кисть в своей, но я с силой выдергиваю руку и тяну ее дворнику:

— Здраствуйте, дядя Митя!

Дворник "на автомате", протягивает мне руку, опуская метлу.

Пока никто не успел ничего сообразить и тем более сказать (а я вижу, что старая и недалёкая Анна Минаевна уже раскрывает свою "варежку"), я протягиваю руку в дверной проем:

— Здрасти, дядя Сережа!

Алкаш несколько мгновений, не мигая, смотрит на меня безумным взглядом, затем в его глазах появляется какое-то осмысленное выражение и он суетливо перекладывает нож из правой руки в левую и его кисть оказывается в моем захвате.

Резкий рывок и старое дерево не удерживает в себе шурупы дверной цепочки. Глухой звон вылетевших железяк, распахнутая настежь дверь и звяканье выпавшего ножа. Еще секунда и я сижу на безвольно лежащем теле, заломав назад, так и не выпущенную руку.

— Так вы же переехали в Москву... — все-таки, выдаёт угасшим, под конец фразы, голосом шокированная Минаевна и без всякой паузы принимается пронзительно визжать.

Участковый и незнакомый мне сержант уже увезли слегка очухавшееся "тело" в отделение, а я сижу с чашкой чая перед телевизором и внимаю научно-популярной передаче "Человек. Земля. Вселенная.".

Ретлуев на кухне берет с тети Нины заявление, Леха ремонтирует вырванную дверную цепочку, а "герой-победитель" слушает о тайнах мироздания, в исполнении космонавта Виталия Севастьянова.

Дверь в комнату открывается и, с чашкой горячего чая в руках, заходит Ирина. Она натянула поверх легкой футболочки теплую бордовую кофту и сейчас греет тонкие пальцы о горячий фаянс чашки.

"Ну, да... В футболке, на лестнице зимой — не сладко, видать, пришлось. Тетя Нина так и вообще, в тапках на босу ногу стояла. И еще неизвестно сколько они так там мерзли...".

Ира забралась с ногами на диван и тоже уставилась в телевизор.

— Спасибо тебе... — у нее горят уши. Понятное дело, мало приятного, когда грязное белье твоей жизни трясут так прилюдно.

— Да, брось! — я небрежно отмахиваюсь, — дело — житейское... Ты, кстати, помнишь про своё обещание?

— Какое? — девушка с искренним недоумением бросает на меня вопросительный взгляд.

— Что значит "какое"?! — я делаю "страшное" лицо и хватаюсь за сердце, — ты клялась всеми святыми, что пойдешь со мной в ресторан, если я на него заработаю!

В ответ на мою клоунаду, Ирина чуть заметно улыбается.

"Понятно, не отошла ещё...".

— Ириш! Да, плюнь ты! Все неприятности когда-либо заканчиваются. Меня знакомый сторож с кладбища уверял!

Девушка криво улыбается и обреченно качает головой:

— Да, эта "неприятность", видимо, будет отравлять нам с мамой жизнь до самого кладбища...

"Так и будет. Знаю! Жить соседу еще долго, даже не знаю сколько точно. Покуражится он над вами обеими еще всласть...".

Вяло — зная, что вру, пытаюсь возразить:

— Если пить такими темпами, то кладбище у него не за горами. Знаешь, у меня есть знакомый маклер. Он может помочь с разменом вашей квартиры...

Девушка обреченно пожимает плечами:

— На маклера нужны деньги, а у нас только мамина зарплата и моя стипендия.

— Не беда! Он нам должен за наш московский переезд, вот пусть и отрабатывает, — придумываю я на ходу, пытаясь сделать хоть что-то, — вот так с него долг и получим!

Ирина грустно усмехается:

— Отец сказал, что он в комнату в коммуналке никогда не поедет... А нашу квартиру на две "однушки" никакой маклер не разменяет.

"Это верно. Безнадежный у вас ситуэйшен...".

Свою бывшую соседку — эту чрезвычайно хорошенькую и, обычно, позитивную девушку, мне реально жаль. Я, конечно, мог оплатить, для нее, услуги маклера, но... покупать квартиру? Это — явный перебор!

Видимо, что-то такое отразилось на моём лице, поскольку Ира нашла в себе силы "бодро" улыбнуться:

— Впрочем ты прав! Нет смысла грустить, все неприятности, рано или поздно, заканчиваются!

"Ну, да... на кладбище. Все там будем...".

— Ириш, правда... Бери тетю Нину и поехали пообедаем в ресторан?

— Вить... — девушка встала с дивана и поставила опустевшую чашку на стол, — ну, какой ресторан... Он нам всю ночь спать не давал, а под утро, вообще, из квартиры выгнал. Хорошо, соседка к себе пустила, а то...

Девушка, наконец, не выдержала и, резко отвернувшись к шкафу, всхлипнула.

Что тут будешь делать? Я нерешительно поднялся из кресла и подошел к Ирине, положил руку на её вздрагивающее плечо и, страшно досадуя на самого себя, пробормотал:

— Ир... Не расстраивайся так... Послушай, если не будешь болтать... об этом... Я постараюсь вам помочь. Мне только надо сначала переговорить... в Ленинграде. И в Москве... с парой человек...

"Хрен с ним! Дам тысяч пять Эделю, пусть разменяет им две "однушки"... Не верю в бога... знаю, что не зачтется, но впереди столько грязи, что хотя бы кого-то счастливым сделаю...".

Я настолько погрузился в свои сумбурно-нелепые мысли, что не сразу заметил, что Ирина повернула ко мне голову и пристально смотрит на меня, каким-то несвойственным для нее, оценивающим взглядом.

Я поперхнулся посреди фразы и, не нашел ничего умнее, как спросить:

— Ты чего, Ир?

Чисто материнским жестом, видимо, от рождения свойственным любой женщине, вне зависимости от возраста и наличия детей, Ира подняла руку и задумчиво провела по моей щеке.

— Ты — хороший... Не хочу, чтобы у тебя были неприятности.

Она тяжело вздохнула, решаясь:

— К маме приходили из КГБ. Спрашивали про тебя...

...В ресторан Ретлуев не поехал. Отговорился вечерним совещанием на работе, а поскольку больше "посидеть" было негде, то не оставалось ничего иного, как пойти в "родной" спортклуб.

Пешком... Поскольку и в "Волгу" Ильяс не захотел садиться тоже — "чего тут ехать... два шага, да...".

Устроились мы в маленьком тренерском кабинетике, стены которого были увешаны выцветшими грамотами, а полки обшарпанного шкафа заставлены разнокалиберными кубками.

Казалось, что весь недолгий путь от моего дома до клуба, Ретлуев сосредоточивался и в кабинете его, наконец, прорвало... Причем, "прорвало" за всё, что накипело у него в эти месяцы нашего "плодотворно-раздражающего сотрудничества"! Это и "непредсказуемые и опасные выходки", и "хроническая неспособность к дисциплине", и "наплевательское отношение к окружающим", "неумение подчинять личные интересы интересам коллектива", "вопиющие отношение к тренировкам", "ничем необоснованное зазнайство", "склонность к постоянному вранью", "неуважение к своему тренеру" и много-много еще-чего.

Мне было грустно... Грустно и скучно. Нет, я, конечно, держал скорбную мину, подобающую обстоятельствам, но все эти попрёки отклика в моей душе не находили.

"Второй Димон... У него есть своя картина мира, лидерство уступать не умеет, да и с чего? Лично мне он ничем не обязан. Придется списывать в потери... и двигаться дальше. А жаль...".

Единственное, что меня на самом деле беспокоило, так это только реакция Лехи, тем более, что тот, поначалу, активно кивал головой, под обличительный монолог Ретлуева. И кажется, был даже весьма не прочь, физически выразить мне своё недовольство спонтанной "схваткой с алкоголиком"!

Но, по мере увеличения перечня моих грехов и недостатков, физиономия "мамонта" стала приобретать все более угрюмое выражение, а взгляд, перемещавшийся с разошедшегося "обличителя" на меня и обратно, уткнулся в пол.

Кто знает... Может в другой ситуации я и попытался бы оправдаться, тем более доводов было "выше крыши". Ретлуев в запале, уже валил все "до кучи" и с логикой распрощался, почти, полностью. А может даже, в ответ, перечислил бы "горячему южному человеку" все его "косяки", начиная с основного, когда он на моём горбу захотел выиграть подростковое первенство города до истории с генералом "Онанистом".

Но сейчас, чем впустую тешить свое самолюбие в пустопорожних "прениях", важно было выйти, из этой ситуации, максимально выигрышно. В глазах Лехи...

Терять "мамонта" я не собирался! Привык.

Наконец, капитан выдохся...

"Высказал — что хотел... На всяческих собраниях такие молчат уже плотно, а в межличностных отношениях, пока высказываются. Для меня — странно, а для этого времени — ПОКА нет. Хотя ведь, он сейчас своё внеочередное "майорство" ПРОГОВОРИЛ, а все равно...".

В наступившей тишине я поднялся, голос звучит глухо — как и планировал:

— Ильяс Муталимович... Мне жаль, что я так Вас разочаровал. В любом случае, большое Вам спасибо за все, что для меня сделали. Я буду всегда это помнить...

Взглядом с Ретлуевым я стараюсь не встречаться, хотя и чувствую, как капитан буравит меня своими глазами из-под густых бровей.

Разворачиваюсь спиной и делаю шаг к двери.

— И этот твой спектакль на меня значения не производит, да!

"Угу... "значения" на него не производит! Филолог горный...".

Уже от дверей, не оборачиваясь, "выдавливаю":

— Всего Вам хорошего, Ильяс Муталимович...

Всю дорогу ехали молча.

Леха за мной вышел не сразу, минут через десять. О чем они там говорили — не знаю, "мамонт" лишь хлопнул меня по плечу и коротко спросил — "едем? ".