Люди царька еле сдерживали смех. Они, чувствуется, совсем не уважали Цацикота. Царёк ощутил настроение отряда, и, ругаясь, поплёлся со своими людьми дальше. А Однорукий принял присягу новых своих слуг-воинов. Рабов расставили очищать укрепление, самые грязные работы делали опозоренные, они, в частности, обмывали трупы, которые назавтра должны были похоронить горцы по своим обычаям. Ненасильнику барон, поглядев, что и как лекарь тот неплох, назначил плату пять золотых в месяц. Для слуги это было очень щедро.

И тут раздался крик часового. Цацикот со своим отрядом скрытно вернулся и попытался внезапно напасть на старков: как он считал, те сейчас пьют и небоеспособны. Старки и слуги-воины немедленно выбежали из укрепления, первый ряд сразу же построился в стену щитов, и половина воинов царя сразу же приотстала. С ним, судя по всему, пошли в отчаянную атаку на небольшой, но крепкий, строй лишь его арцхане. Пока горцы стремились поколебать железный строй, с двух сторон выскочили слуги и рабы, и все нападавшие, кроме трёх убитых, оказались в плену.

От отставших горцев отделился воин, поднял щит в знак мира и подошёл к барону.

— Те, кто пошёл в глупую атаку, твои. Только не убивай их, просим тебя. Тогда будет считаться, что мы спасли им жизни, и мы сможем с честью вернуться домой. А дальше дело их родичей: выкупить их или оставить тебе.

— Тех, кто смело пошёл вслед за своим царем в безнадёжную атаку, я отпущу в рубашках, штанах и с кинжалами, как честных воинов. А вот этого ничтожного царька, поведшего вас на позор или смерть из-за своей жестокости и кровожадности, я убивать не буду, но после того, что я с ним сделаю, его никто не пожелает выкупать. Он даже обычным рабом у нас быть недостоин. Он ходячий позор.

С царя сняли всё оружие, бешмет и штаны и растянули его ноги к двум деревьям. Тот скрежетал зубами и ругался, переживая свое бесчестье. Но самое страшное ему ещё предстояло. Урс приказал Аориэу взять нож и кастрировать Цацикота. Аориэу упал в ноги и заявил, что он просто не может этого делать. Ненасильники никогда не могут отрезать от человека живую плоть, и поэтому неспособны быть хирургами. Тогда Урс приказал монаху-лекарю сделать такое, тот тоже попросил избавить его: "Я готов затем обработать рану, но я лекарь и монах, а не палач". Тогда Урс приказал Шритонакту, и тот с удовольствием достал кинжал. В этот момент из укрепления вышел шатающийся, но непреклонный, Цкликрзат и заявил, что он просит предоставить ему честь оскопить эту свинью. Царь завизжал и обделался, чувствуя, что тот яйцами не ограничится. А стоящие поодаль горцы заулюлюкали, понося Цацикота за трусость и позорное поведение. К ним присоединились и ихлане. Старки смотрели на всё это с выражением суровой решимости на лице, считая решение барона справедливым, хоть и жестоким.

Неожиданно Аориэу упал в ноги к Урсу и заговорил по-старкски.

— Владетель! Ты же понимаешь, что всё равно тебе воевать со Ссарацастром. Этот ничтожный Цацикот — средоточие позора, бесчестья и неудач. Отдай все эти три вещи врагам, отпустив его.

Все старки расхохотались, и Урс велел отпустить царя в том виде, как он есть: без штанов. Отвязывая его от деревьев, ихлане протащили Цацикота по собственному дерьму, так что вид царька стал окончательно позорным. При этом сразу же было сказано, что если он попытается броситься на старков ещё раз, его убивать не будут, но тогда уже точно кастрируют полностью и обратят в позорного раба. Урс велел чуть подождать с развязыванием ног. После того, как слуга снял с него сапоги, барон нацепил на ноги ноговицы из добычи и отправил царька хорошим пинком под зад к его людям. А ноговицы он стряхнул прямо в костер. И царёк поплёлся к своим, которые печально наблюдали всю эту сцену позора. Горцы разрезали верёвки на его руках и достали для него из котомки рваные штаны.

Аориэу, с удовольствием наблюдавший всю эту сцену, прокомментировал:

— Владетель, ты ясно показал этим горцам, с кем они имеют дело. Только силу и жестокость они уважают.

— Ты забыл про главное: смелость и честь! — недовольно оборвал барон.

Урсу не хотелось оставаться в неуютном и загаженном укреплении. Он заметил тропинку, ведущую вглубь леса, взяв с собой Шитона и позорного раба и приказав увязавшемуся за ними Аориэу оставаться в крепостце. Рабу велели идти впереди, как можно больше шуметь и тыкаться во все стороны. Раб понимал, что его используют как инструмент для нахождения ловушек Древних, и дрожал всем телом, но Шритонакт процедил:

— Струсишь или попытаешься бежать — с живого шкуру сдеру.

Тропинка вела между деревьями (акации, клены, вязы, дубы, тополя, грецкие орехи, дикие фиги, словом, лес богатый). Она шла вниз, и вдруг в лучах заходящего солнца Урс увидел красивое горное озерцо. Его берега заросли лесом, на воде цвели кувшинки и лотосы. Cтрекотали птицы, плескались рыбы.

— Вот здесь мы с тобой и будем спать! — сказал Урс Шитону. Наломай веток для ночлега.

— Господин, сейчас наломаю, а это позорище их натаскает. А можно, я порыбачу?

— Конечно, Шитон! А я полюбуюсь своими владениями.

— Тебе положено, вождь. Ты должен все их видеть и помнить. Когда вождь любит свою землю, она расцветает.

И Шритонакт с рабом-кастратом отправились устраивать ночлег и выламывать удилище. Шитон обрезал свои длинные волосы (из уважения ему разрешили носить прическу горцев) и сплёл леску. Откуда-то из одежды он достал рыболовный крючок. Позорный раб хотел развести костёр, но Шритонакт запретил опозоренному высекать благородный огонь:

— Когда нужно будет, я сам разожгу. Не лезь, мразь!

Урс сам раньше любил половить рыбу, но боялся, что одной рукой он будет удить очень неловко, да и не был уверен, не подорвёт ли такое занятие его новообретённое достоинство? Он уселся на сломанных ветвях, поглядел на заходящее солнце и на яркую луну и заговорил:

В тихом озере Ая купается ночью луна,

Накупавшись, нагая, там волосы сушит она.

И берёзы её обступают, белы и чисты,

Чтоб никто невзначай не увидел её наготы.

Чьи-то лёгкие вздохи мерещатся в гуще ветвей.

Тихо звёзды играют в росе на ладони моей.

Ноги сами бредут, и сомненья родятся во мне:

Наяву я сейчас или всё происходит во сне?

Я на спящую птицу наткнулся в высокой траве,

Я смотрю, как линяет звезда надо мной в синеве,

И стучит моё сердце, встречая несчётный рассвет,

И не верит опять, что на свете бессмертия нет!

(Л. Кокышев)

В культурах, взаимосвязанных Древним языком, существовало любопытное правило. В малых поэтических формах считалось не очень прилично употреблять собственные имена. Исключение составляли стихи, посвящённые уже умершим, да и в них было мало имён, и лишь связанных общей жизнью. На другие имена намекали через систему недоговорок и цитат, которую вы уже неоднократно видели на страницах наших романов. Соответственно, упоминать названия мест тоже не очень поощрялось. Сочинить такое стихотворение было прилично лишь под непосредственным воздействием природы и записать его нужно было на том месте, которое на него вдохновило. Естественно, потом такое стихотворение запоминали и переписывали уже безотносительно к месту. Поэтому Урс, улыбнувшись сам себе, понял, что утром он приведёт сюда священника с кистью и тушью и напишет это стихотворение прямо на камнях около озера.

"А затем, если оно понравится, его выбьют на этих камнях", размечтался Урс. "Тогда я приглашу Киссу полюбоваться луной у знаменитого озера и обнимать друг друга на его берегу".

Так озеро получило имя Ая.

Шритонакт выудил несколько крупных щук и окуней, разжёг костёр, запёк рыбу, а затем Урс лежал на ветках и смотрел в звёздное небо. Рядом храпел Шитон. Ниже стонал во сне раб. Урс уснул только под утро, но проснулся свежим.

* * *

Таррисань Покаявшийся шёл на север. Впереди двигались позорные рабы, и один из них уже был ранен стрелой из самострела. Ему быстренько остановили кровь и погнали дальше самым первым: если стрела отравлена или заражена, лучше пусть быстрее сдохнет. В отличие от Ликарина, Таррисаню царь велел брать под свою руку деревни лишь севернее бывшей столицы Проклятых, а до этого только подводить под руку царя.

На второй день к вечеру открылась величественная панорама разрушенного города Древних. За несколько лет в расщелинах башен уже укоренились молодые деревья. Виднелись развалины храма Невозгордившихся и каких-то дворцов типа пирамид. В город барон заходить не стал из опасения коварных ловушек и проклятий. Переправившись на плоту через полноводную реку, на которой стояла столица, барон остановился на ночлег около родника.

Вдоль реки росли дубовые рощи и громадные секвойи. На её глади расцветали кувшинки и лотосы. Вокруг шумели тростники. Глядя в лунную ночь на окружающую природу, барон подивился, как хорошо её сохраняли Древние, и вспомнил классическое стихотворение:

Всё в мире

Поражало красотою,

Не той,

Что ныне дышим,

А иной.

И человек

Вот так,

Как мы с тобою,

Беседовал

И с солнцем

И с луной.

Он звёздам

Поверял свои печали,

В часы сомненья

Устремлялся вверх.

И звёзды отвечали,

И понимал их голос человек.

Исполнены великого доверья,

Как некий

Нескончаемый поток,

Шли к человеку

Птицы, гады, звери,

Чтоб он их должным именем нарёк.

Природа

Человека возлюбила.

И человеку

Был неведом страх.

И он природу возлюбил.

Так было.

...И говорят,

Что снова будет так.

Валентин Сидоров "Так было" (из алтайского фольклора)

На следующий день стало ясно, что раб, раненый из самострела, отравлен. Ему совершили эвтаназию. По дороге до северной реки барон прошёл три деревни, практически полностью разграбленных. А одна выглядела населённой и цветущей. Навстречу барону вышли люди в чёрных одеждах, вооружённые мечами, копьями и луками. У предводителя на груди висел большой золочёный косой крест: знак посвящённых мирян-Единобожников.

Священник обратил внимание барона на святилище в деревне: это была часовня Единобожников.

— Я объявляю вам, что эта деревня находится ныне в подданстве царя Лиговайи Атара Основателя. Вы можете оставаться в своей деревне как свободные крестьяне, смерды и слуги граждан Лиговайи, в зависимости от вашего нынешнего ранга. Ваши права будут защищены согласно договору между двумя религиями.

— Мы объявляем тебе, дерзкий пришелец, что это земля Бога Единого. Мы возводим здесь свой храм и превратим все окрестности в прибежище истинной веры, — гордо ответил на агашском предводитель деревни.

Деревенские не выказывали никакого смущения. В принципе тройное численное превосходство деревенских не было препятствием для войска старков: храбрости деревенским вроде хватало, а вот организованности было маловато и экипировка неважная. Но не хотелось преждевременно терять людей.

— Если вы здесь живёте издавна, мы не настаиваем на том, чтобы вы убирались. А если вы пришли после того, как мы, люди Победителей, расчистили вам место, то вам будет предоставлен месяц, чтобы убраться, — жёстко заявил барон Таррисань. — А о постройке храма и думать забудьте. Это была и будет каноническая территория нашей веры. Вы можете исповедовать свою, но не проповедовать её, и должны подчиняться нашим законам.

— Только суньтесь! Испробуете наших мечей. Нам смерть не страшна: мы попадем в рай. А вот вас отправят к самому Кришне и его подручным.

— А, так вы фанатики! Исчадия Кришны, прикрывающиеся именем Всевышнего, которое вы недостойны произносить! — воскликнул барон и бросился на вождя деревни.

Гонора у деревенских было много, а смелости мало. После гибели вождя они сразу стали разбегаться. Возмущённые воины барона преследовали их повсюду и началась резня. Барон был расстроен, что глупое поведение предводителя привело к лишней крови, но остановить бойцов не мог. Это было не хладнокровное мщение царя и князя пустосвятам за их многолетние отвратительные преступления. Это была спонтанная реакция людей на наглость и последующую трусость. Жители деревни в массе своей такого не заслужили, и Таррисань почувствовал тяжкий грех на своей душе. Всех попавшихся на глаза мужчин вырезали, включая священника, вышедшего к воинам и пытавшегося остановить убийства. Женщин и детей разделили между гражданами и оставленными в деревне бывшими рабами. Единственное, чего не удалось допустить барону — оргии насилия. Право победителей он отменить не мог, но запретил реализовывать его публично, брать больше чем одну женщину каждому мужчине и каждому свою. Так что некоторые женщины остались нетронутыми, а некоторые другие в результате предпочли пойти в наложницы к своим победителям.

Чтобы хоть как-то искупить свою вину перед законами взаимодействия религий, барон запретил осквернять часовню, сказав, что она будет местом молитвы для прибывающих в царство Единобожников. Несколько женщин, мужчин и детей закрылись в часовне. Барон попросил сказать им по-агашски, что они могут безбоязненно выйти и вернуться в свои дома и на свои участки. На душе у него стало немного полегче.

Разбежавшихся по полям и лескам деревенских барон запретил вылавливать. Через некоторое время они потянулись обратно, убедившись, что убийства кончились, а насилий и пыток не будет. Барон велел всем уцелевшим сдать оружие.

— Не хотели быть свободными людьми, будете смердами. Но я сказал: кто желает, в течение месяца может уйти куда глаза глядят, лишь бы подальше от нашего царства. С собой можете прихватить столько добра, сколько уместится на одной повозке, запряжённой ослом.

Жители начали благодарить барона. Ему стало совсем противно. Он чувствовал, что незаслуженные благодарности ложатся дополнительными камнями на его душу. И он остановил излияния грубым выкриком, что его ещё больше расстроило. Так что спал барон в эту ночь беспокойно, несмотря на то, что жители и воины привели симпатичную девушку греть его постель.

Но утром барона ждал сюрприз. Девушка, которую он взял на ночь по праву победителя, гладила его виски и пыталась его успокоить. Барон разглядел её получше: маленькая, смуглая, черноглазая, с чёрными тонкими волосами, небольшой грудью и стройной фигуркой. Девушка немного испуганно, но ласково посмотрела на него и что-то сказала по-агашски. Барон погладил её и поблагодарил, ему стало намного легче, кошмары отступили. Девушка радостно и немного грустно улыбнулась и поднялась с постели. И тут только барон сообразил, что он ведь взял её девственность. Барон достал серебряное колье и надел девушке. Та ещё раз грустно улыбнулась и хотела было одеться, но барон опять привлёк её к себе. В итоге он принял её в семью как наложницу. И у жены барона появился настоящий повод для ревности: свою Кимис барон искренне полюбил. А она тоже была счастлива с ним, несмотря на большую разницу в возрасте, и даже перешла в религию своего господина, чтобы их дети не разрывались в душе между верами отца и матери.