Лицо Стейнейра напряглось. Ему не нужно было, чтобы кто-то говорил ему, какие наказания Книга Шулера предназначала для любого, кто был осужден за эти преступления, а тем более для одного из собственных архиепископов Матери-Церкви.
— Письмо архиепископа не длинное, ваше высокопреосвященство, — сказал Адимсин. — Ему было отказано в доступе к бумаге и чернилам для переписки, и ему пришлось импровизировать, чтобы получить даже этот единственный лист. Я также не уверен в том, как ему удалось отправить эту записку, учитывая его строгое заключение в инквизиции. Уверен, что его молчание по этому вопросу было направлено на то, чтобы защитить того, кому он его доверил. Но то, что в нем говорится, очень важно.
— И что это за момент? — тихо спросил Стейнейр.
— Он начинает с того, что информирует отца Пейтира и меня об основаниях его ареста и вынесенном ему приговоре. Он просит нас простить его и помолиться за его душу, несмотря на его многочисленные неудачи. Он также специально попросил меня оставить это письмо у вас, чтобы вы могли использовать его так, как вам кажется наилучшим, и он приносит извинения за свою неспособность защитить и воспитать души своего архиепископства так, как Бог требует от Своих священников. И, — Адимсин спокойно посмотрел в глаза Стейнейру, — он осмеливается дать нам последнее указание как наш архиепископ.
— И что это за директива?
— Он не приказывает нам, потому что говорит, что чувствует, что больше не имеет на это права, но он настоятельно просит нас остаться здесь, в Чарисе. Он говорит, что боится, что, если мы вернемся в Зион или на земли Храма, нам тоже придется отвечать перед инквизицией. Он принимает свою судьбу, но как наш священнический настоятель, он повелевает нам беречь наши жизни от несправедливого наказания и судебного убийства, оставаясь вне досягаемости инквизиции. И он умоляет нас сделать все возможное, чтобы искупить его неудачу — и нашу — как духовных пастырей Чариса.
Стейнейр откинулся на спинку стула, его глаза были задумчивыми. Он никогда бы не ожидал такого письма от Эрейка Динниса. И все же он не сомневался, что оно подлинное, и задавался вопросом, какое духовное возрождение пережил Диннис в руках инквизиции, чтобы написать его. В любом человеке есть что-то хорошее. Стейнейр верил в это так же твердо, как в то, что утром взойдет солнце. Но в одних это добро было более глубоко спрятано, более глубоко похоронено, чем в других, и он думал, что добро в Эрейке Диннисе было безвозвратно погребено под горой беспечной продажности и участия всей жизни во внутренней коррупции Храма.
Но я ошибался, — подумал он. — Перст Божий может коснуться кого угодно, где угодно, самыми невероятными путями. Я тоже всегда в это верил. И здесь, в конце жизни Эрейка Динниса, Бог, несомненно, прикоснулся к нему.
Архиепископ закрыл глаза и произнес краткую, горячую молитву благодарности за то, что даже в самом конце Диннис нашел свой путь к Богу с ясными глазами, несмотря на развращающие линзы, через которые его учили искать Его. Затем Стейнейр выпрямился и посмотрел на своих посетителей.
Теперь он понял, какую особую хрупкость почувствовал в Адимсине. Как и Диннис — и в отличие от Уилсина — Адимсин был человеком, чья вера занимала второе место после его светских обязанностей... и возможностей. В "судьбе и письме Динниса" он увидел свое зеркальное отражение, и это, должно быть, был ужасающий проблеск. Тем не менее, в отличие от Динниса, у него была возможность извлечь выгоду из опыта в этом мире, а не просто в следующем. Он мог выбирать, какие решения он примет в оставшейся ему жизни, и для Стейнейра было очевидно, что он находил эту возможность столь же пугающей, сколь и волнующей, как и поводом для стыда, так и шансом хоть как-то загладить свою вину.
Однако для юного Уилсина это, должно быть, было совсем другим потрясением. Стейнейр лучше, чем кто-либо другой, знал, что Уилсин питал мало иллюзий относительно того, как действия Церкви так часто предавали дух ее собственного Священного Писания. Но масштабы коррупции и ужасающие меры, на которые была готова пойти храмовая четверка, должно быть, ударили по нему, как кувалдой. И в отличие от Динниса и Адимсина, Пейтир Уилсин никогда не забывал, что он Божий священник, никогда не позволял коррупции вокруг себя и за его спиной отвлекать его от собственных духовных обязанностей.
И теперь один из самых безупречных слуг Матери-Церкви, которых когда-либо знал Стейнейр, столкнулся с призывом падшего архиепископа, чья испорченность, должно быть, была очевидна Уилсину с самого начала, повернуться спиной к Матери-Церкви. Отрицать ее власть, отвергнуть ее требования. Одна из жертв самой инквизиции приказала священнику инквизиции бросить вызов самому великому инквизитору.
— Да смилуется Бог над Своим верным слугой Эрейком, — пробормотал Стейнейр, коснувшись сначала своего сердца, а затем губ.
— Аминь, — эхом отозвались Адимсин и Уилсин.
— Я потрясен и встревожен судьбой архиепископа Эрейка, — сказал тогда Стейнейр. — И все же, я верю, что в конце своей жизни он поднялся до уровня и осознания Бога, которого когда-либо достигают слишком немногие из нас.
— Тем не менее, я должен сказать вам обоим, что один пункт доктрины, по которому я и Церковь Чариса категорически не согласны с доктриной совета викариев, заключается в праве — и ответственности — любого дитя Божьего самостоятельно судить, где на самом деле лежит право и что это требует от него или от нее. Роль Церкви состоит не в том, чтобы диктовать, а в том, чтобы учить — объяснять, воспитывать и предписывать. Роль индивида состоит в том, чтобы осуществлять свою свободу воли в любви к Богу и делать то, что правильно, потому что это правильно, а не просто потому, что у него нет другого выбора.
Уилсин слегка пошевелился в кресле, и Стейнейр посмотрел на него.
— Я говорю вам это, отец Пейтир, потому что отказываюсь вводить в заблуждение вас или любого другого человека относительно моей собственной позиции по этому вопросу. Ни один мужчина или женщина не могут по-настоящему выбрать служение Богу, если они в равной степени свободны отказаться служить Ему, и Бог желает, чтобы Его люди приходили к Нему с ясными глазами и радостью, а не съеживались в ужасе перед инквизицией и проклятием Ада. Я намерен дать понять всем, что я отказываюсь злоупотреблять властью своего поста, чтобы диктовать совести священников или мирян. В этом источник той самой коррупции и случайного злоупотребления властью "во имя Бога", которые привели нас к нынешнему разрыву с советом викариев. Когда Мать-Церковь решает, что она может приказывать своим детям все, что пожелает, тогда ноги ее священства твердо стоят на пути во тьму. Как архиепископ, возглавляющий церковную иерархию здесь, в Чарисе, я могу определять политику, принимать решения и давать указания как епископату, так и священству. И, если эти инструкции будут нарушены или проигнорированы, у меня есть право и ответственность отстранить тех, кто по совести не может повиноваться мне, от любых должностей, которые они могут занимать в этой иерархии, Но священник остается священником навсегда, отец. Если он не будет признан бесспорно виновным в грехе и злоупотреблении своим служебным положением, никто не может отнять у него эту должность или отказать ему в его призвании. Также я — или любой другой человек — не имею права отлучать от церкви, пытать или убивать любого мужчину или женщину, которые просто не верят или не могут верить в то, во что верю я.
Уилсин некоторое время молчал, затем глубоко вздохнул.
— Ваше преосвященство, я слуга инквизиции. Полагаю, вы должны признать, что я всегда старался использовать полномочия своего офиса таким образом, чтобы это соответствовало моим пастырским обязанностям и закаляло дисциплину с любовью и пониманием. И все же я посвятил всю свою жизнь, свою веру в Бога, ответственности Матери-Церкви за то, чтобы уберечь Божьих детей от разврата. Не просто для того, чтобы "убедить" их в том, какими должны быть их действия, а для того, чтобы защитить их от соблазнов Шан-вей любыми необходимыми средствами.
— Понимаю это, отец. Именно по этой причине я так четко определил это доктринальное различие. Я с большим уважением отношусь к вашей личной вере и к вашему характеру, как к человеку, так и как к священнику. Ничто не доставило бы мне большего удовольствия, чем видеть, как вы становитесь частью процесса исправления злоупотреблений Церкви — всех ее злоупотреблений — здесь, в Чарисе, и в других местах. Я полностью осознаю, какой опорой силы вы могли бы стать в этой непростой задаче. Но это не то дело, за которое может взяться любой человек, будь он хоть сколько-нибудь священником, если он не уверен, что это его дело, Божье, а также мое. Вы чувствуете эту уверенность, отец?
— Я не знаю, — просто тихо сказал Уилсин, встретив ровный взгляд Стейнейра ясными серыми честными глазами. — Знаю, что злоупотребления, о которых вы говорите, о которых писал архиепископ Эрейк, реальны. Знаю, что великий инквизитор и канцлер намеревались сделать с Чарисом, и знаю, что это было неправильно. Хуже, чем неправильно, это было зло, предательство всего, что Мать-Церковь должна отстаивать и защищать. Что бы еще это ни было, я знаю, что это не могло быть волей Божьей. И все же есть большая разница между согласием с тем, что они сделали неправильно, и согласием с тем, что вы сделали правильно.
— Я ценю вашу честность, отец. И я доверяю ясности вашего духовного видения. Сегодня я не буду пытаться склонить вас к своей точке зрения. Очевидно, что до тех пор, пока ваша собственная вера и ваша собственная совесть не убедят вас в том, что то, чего мы пытаемся достичь здесь, в Чарисе, правильно, никто не может ожидать, что вы будете этому поддаваться. Но я прошу вас подумать о том, что вы сами видели, о том, что написал вам архиепископ Эрейк, о словах и делах Церкви Чариса и о прикосновении Бога к вашему собственному сердцу. Подходите к этому в молитве и трезвом размышлении, отец, а не в состоянии белого каления. Если со временем вы обнаружите, что Бог побуждает вас принять наши усилия, тогда мы будем приветствовать вас как брата и сослужителя Божьего. И если Бог не побудит вас присоединиться к нам, мы также будем уважать и принимать это решение.
— А тем временем, ваше преосвященство?
— А пока, отец, я был бы очень признателен, если бы вы продолжали исполнять обязанности интенданта здесь, в Чарисе. Как вы говорите, ни у кого в этом королевстве никогда не возникало ни малейших сомнений в вашей решимости честно и беспристрастно применять Запреты. Для всех наших людей было бы огромным утешением узнать, что вы продолжаете занимать эту должность в это время потрясений и перемен.
— Если бы я согласился на что-либо подобное, ваше преосвященство, то я бы продолжал исполнять эту должность так, как считаю нужным.
— Это не больше и не меньше, чем я хотел бы от вас, отец.
— Даже если это приведет нас к конфликту, ваше преосвященство?
— Отец, — сказал Стейнейр с мягкой улыбкой, — учитывая то, как вы выполняли свои обязанности в прошлом, я не вижу абсолютно никаких причин полагать, что вы окажетесь в конфликте со мной из-за вопроса о Запретах. Если мы не согласимся, то, очевидно, каждый из нас попытается убедить другого, но я никогда не видел, чтобы вы принимали решение из каприза или, если уж на то пошло, такое, с которым я был не согласен. Не вижу причин ожидать, что вы примете какое-либо подобное решение сейчас.
— Это правда, что у нас могут быть некоторые разногласия по поводу надлежащего использования принудительных полномочий вашего офиса. Как вы говорите, вы верите, что ответственность Церкви заключается в защите от коррупции "любыми необходимыми средствами", в то время как я считаю, что ее обязанность — учить и убеждать. Это внешнее принуждение не может породить внутреннюю силу для сопротивления тьме и злу, когда они обрушиваются на каждого из нас в нашей повседневной жизни. Подозреваю, что сейчас вы можете с более повышенным недоверием относиться к термину "любые необходимые средства", чем до попытки вторжения "храмовой четверки", но не сомневаюсь, что мы все еще можем оказаться по разные стороны баррикад по какому-то вопросу соблюдения доктрины. Если это время придет, я, конечно, попытаюсь убедить вас принять мой взгляд на ситуацию, но у вас всегда будет право подать в отставку со своего поста — и публично изложить свои причины для этого. И я никогда не буду пытаться заставить вас принять или публично поддержать мою позицию по любому вопросу, в котором ваша совесть не может согласиться со мной.
— С вашего разрешения, ваше преосвященство, я не скажу сегодня ни да, ни нет, — сказал Уилсин после долгого раздумья. — Как вы сами предположили, это не то решение, не тот выбор, с которым следует торопиться. Я бы предпочел медитировать и молиться, чтобы Бог указал мне направление, прежде чем я дам вам ответ.
— Я могу просить не больше, чем у любого священника, отец. — Стейнейр улыбнулся молодому человеку, затем снова посмотрел на Адимсина. — И я не могу просить большего, чем у любого епископа-исполнителя, — сказал он с еще одной улыбкой. — Очевидно, я бы приветствовал вас обоих по политическим причинам, а также по духовным, но ни я, ни король Кэйлеб не будем пытаться диктовать вашей совести. Как мы можем это сделать, когда так много наших разногласий с советом викариев вытекает из его попыток поступить именно так со всеми Божьими детьми? Однако, каким бы ни было ваше окончательное решение, знайте следующее. От своего имени, в полном ожидании, что король Кэйлеб согласится, но даже если он этого не сделает, я предоставляю вам обоим убежище. Независимо от того, найдете ли вы в своих сердцах и душах желание присоединиться к нам в наших усилиях по преобразованию Матери-Церкви обратно в то, чем она должна быть по желанию Бога, вы можете оставаться здесь, в Чарисе, под защитой Церкви Чариса, сколько захотите.
.IV.
Королевский дворец и монастырь Сент-Жерно, город Теллесберг, королевство Чарис
— Минутку, пожалуйста, сейджин Мерлин. — Мерлин остановился и с некоторым удивлением поднял глаза, когда архиепископ Мейкел легонько положил ему на плечо большую, сильную руку.
— Да, ваше преосвященство? Чем могу вам помочь?
Они стояли прямо за дверью зала, который только что покинули остальные члены королевского совета, и Кэйлеб оглянулся на них, приподняв одну бровь.
— Есть ли что-то, о чем нам все еще нужно поговорить, Мейкел? — спросил король.
— На самом деле, ваше величество, — сказал Стейнейр более официальным тоном, чем обычно, — если можно, я бы хотел одолжить сейджина на вторую половину дня. — Удивление Кэйлеба проявилось гораздо яснее, чем у Мерлина, и архиепископ улыбнулся. — Обещаю, что верну его к ужину, ваше величество. У меня просто есть небольшое дело, которое мне нужно обсудить с ним, и поскольку сегодня днем мне все равно нужно выполнить пастырское поручение в городе, я подумал, что могу попросить его поехать со мной. Просто в качестве меры предосторожности, вы понимаете.