— Да кто бы спорил! — тоже без эмоционального нажима, но не менее серьезным тоном отвечаю ему. — Кнут нужен, но и без пряника нельзя. Силой можно забрать хлеб, но силой нельзя его вырастить, вот в чем дело-то! Засуха прошедшего года многое подпортила, но еще больше проблем создало из рук вон плохое проведение сева озимых и вспашки зяби в 1930 году, нынешнего весеннего сева, огромные потери при уборке, срыв мероприятий против засухи, большой падеж рабочего скота. А последнее, между прочим, прямое следствие административного произвола, когда в ходе заготовок выгребали фуражное зерно, обрекая скот на бескормицу! — в последнюю фразу подпускаю немного злости. — Если для рабочих мы проводим принцип материальной заинтересованности, то вдвойне необходимо провести его по отношению к крестьянству, сохраняющему традиции и привычки мелкого собственника. Или все наши партийные решения на этот счет можно отправить в корзину и получить в результате крестьянскую хлебную стачку? Почему повсеместно нарушаются принятые правила контрактации посевов? Почему в планировании заготовок царит такая неразбериха, что из соседних колхозов, сдающих одинаковое количество центнеров зерна с гектара, один оказывается в должниках, а другой выполняет два с половиной плана? И такое творится сплошь и рядом!

Андреев сохраняет внешнюю суровую невозмутимость, но чувствуется, что он несколько ошарашен мои напором. Я же не даю ему прийти в себя:

— Поймите же вы! У меня текстильные комбинаты простаивают! Шерсти не хватает, хлопка не хватает, шелка не хватает! Заготовки кож сорваны. Обувная промышленность волком воет без сырья! Что мы людям дадим на их зарплату? Все на карточках сидят, а норму, того и гляди, урезать придется! У нас два неурожайных года подряд — обычное дело, и если не выправим положение, и окончательно запугаем крестьянина своей конфискационной политикой, то сорвем снова сев и уборку. К каждому колхознику надсмотрщика не поставишь! Крестьянин будет нормально работать на колхозном поле только в том случае, если будет уверен, что от его трудов и ему что-то перепадет, кроме записи трудодней. А иначе как бы нам до голода и стачек на заводах не доадминистрироваться!

Андреев не сразу находится, что ответить, и я пускаю в ход последний аргумент:

— У меня нет никакого желания вытаскивать эту проблему на трибуну и хаять наше партийное руководство, как это делает оппозиция, не предлагая ничего, кроме лозунгов. Но если мы сами не переломим ситуацию, оппозиция непременно уцепится за наши проблемы и раздует кадило. Поэтому у меня вот тут, достаю из портфеля очередную папочку, — план конкретных мероприятий. Ничего экстраординарного, всего лишь последовательное исполнение уже принятых решений, и жесткий контроль за их соблюдением. И еще одно — для работы в этом направлении хочу рекомендовать секретаря ЦК Ежова. Мне Николай Иванович Ежов известен как глубоко преданный делу партии работник. Преданный до самозабвения. Он иногда в усердии хватает через край, но его настойчивости и целеустремленности можно позавидовать. Если бы руководство могло поручить ему навести порядок в сельхозполитике, думаю, он смог бы добиться перелома в кратчайшие сроки.

— Ежов, вообще-то, к аграрным делам никаким боком... — задумчиво тянет Андреев. — Он организационно-партийной работой всегда занимался.

— Так нам не агроном или зоотехник тут нужен! — парирую его возражение. — Нужен человек, способный последовательно провести правильную партийную линию!

Что же, я свою попытку сделал. Посмотрим, даст ли Андреев ход моим задумкам. Если не даст, буду теребить Куйбышева, Орджоникидзе, Рудзутака, в конце концов, выходить прямо на Сталина....

Глава 17. Удачи и неудачи

17.1

Новый год мы встречали вместе с детьми. Никогда еще мы с Лидой не оставляли их одних так надолго, да еще два раза подряд — сначала во время поездки в Париж, а затем, почти сразу, во время командировки в Москву. С собой взять не получилось — не поощрялось у нас брать с собой детей в служебные командировки. Я ведь и сам с Лидой смог поехать только потому, то Трилиссер, умница, вызов прислал на нас обоих.

А дальше снова пошла рутина — содействие торговым переговорам, поиск каналов закупки современного оборудования, попытки найти кредиты, хотя бы краткосрочные, работа с партнерами по продвижению нашего керосина и бензина на новые рынки. Разумеется, собирали по крупицам информацию для ИНО, анализировали вместе с женой открытые источники, отслеживали политические процессы в важнейших европейских странах.

Внимания требовали как французские, так и германские дела. Во Франции новая политика Коминтерна давала кое-какие плоды, и уже началось взаимное прощупывание коммунистов, социалистов и левых радикалов на предмет образования широкой предвыборной коалиции. В какой-то мере здесь сработали наши с Марселем Розенбергом игры с Женевьевой Табуи: угроза прихода к власти в Германии крайне правых с реваншистскими замыслами не слишком встревожила французскую элиту, но зато позволила левым нащупать почву для объединения в то числе и под патриотическими лозунгами. Это вынуждало и правящие круги делать крен в сторону патриотизма, чтобы не оказаться слишком уязвимыми перед критикой левых в глазах щовинистически настроенного французского обывателя. Тем самым появлялась и благоприятная почва для франко-советско-чехословацкого сближения как противовеса германскому реваншизму.

В самой Германии, к сожалению, никакого сближения между КПГ и СДПГ не намечалось. Руководство социал-демократов по прежнему было против всяких соглашений с коммунистами, хотя те и не прибегали ныне к обвинениям своих оппонентов на левом фланге в социал-фашизме, и не объявляли их главными врагами революционного движения. Тем не менее и там ситуация не повторяла в точности ту, что была известна мне по прошлой жизни. Уличные схватки между штурмовиками и ротфронтовцами приобрели более высокий накал. В конце марта 1932 года только что созданные штурмовые отряды Эрнста Рёма решили показать, что они хозяева улицы не только, скажем, в Баварии или Восточной Пруссии, но готовы доминировать и в традиционно "красных" районах. Для демонстрации силы они избрали небольшой городок Марль в Рейнской области, где накануне ротфронтовцы сумели довольно крепко накостылять местным нацистам. И тогда НСДАП провело мобилизацию всех своих окрестных сил. Хотя ротфронтовцы оказались готовы к такому развитию событий и встречали прибывающие группы штурмовиков еще на автобусных станциях и на вокзале, им удалось лишь серьезно потрепать своих противников и отсрочить "генеральное сражение". Численный перевес штурмовиков все же сказался, и они в конце концов устроили сторонникам компартии настоящее побоище.

Что-то похожее (хотя, кажется, город был другой) помнилось мне по прежней истории, но, в отличие от нее, на этот раз события на торжестве штурмовиков не закончились. КПГ стянула подкрепления из близлежащих промышленных центров — Дуйсбурга, Эссена, Дортмунда — и нацистов буквально вышвырнули из Марля. Эти столкновения породили цепную реакцию. Из всех земель Германии в Рейнскую область потянулись автобусы, грузовики и поезда со штурмовиками. КПГ объявила свою мобилизацию. Пожар уличных схваток полыхнул не только в уже названных городах, но и в Кёльне, Вуппертале, Дюссельдорфе, Золингене...

До этого момента полиция почти не вмешивалась: пока события держались в рамках уличных драк, пускай и массовых, шуцманы ограничивались защитой собственности немецких бюргеров от слишком ретивых драчунов, не позволяя схваткам переноситься в местные кафе и пивные, не давя громить витрины или вторгаться в респектабельные кварталы, и время от времени запирая в кутузку самых отчаянных. Но накал страстей и концентрация противоборствующих сил достигли такого уровня, что у многих участников стычек сдали нервы, и в ход пошло огнестрельное оружие. Полиция тут же стала хватать стрелявших, но нарвалась на жесткий отпор со стороны разгоряченных боевиков обеих сторон. Тогда заговорили пистолеты-пулеметы полиции... Поздно! Страсти уже перешли границы, и пули полетели в полицейских. Правительство объявило чрезвычайное положение и ввело в города Рейнской области войска. Рот Фронт и СА были запрещены.

К маю силами рейхсвера пожар схваток удалось потушить. В результате кровавых событий марта-апреля 1932 года НСДАП на июльских выборах хотя и нарастила число поданных за нее голосов, но не так существенно, как было в моей истории. Голоса потеряла и КПГ. Многие немецкие обыватели были готовы поверить в обещания Гитлера, а немалое число верило в лозунги коммунистов, но разгул насилия изрядно напугал и тех, и других, заставив голосовать за более умеренные партии. В результате нацисты получили 164 голоса, социал-демократы — 158, коммунисты — 81, центристы — 79, Национальная народная партия — 46. Это еще не означало снятия угрозы прихода нацистов к власти, но могло отодвинуть сроки этого события, и изменить обстоятельства, при которых оно произойдет. В потере голосов нацистами сыграло свою роль разоблачение источников финансирования гитлеровцев, и предание огласке январской речи Гитлера перед крупнейшими промышленниками и банкирами. В результате тех, кто клюнул на социалистическую демагогию национал-социалистов, стало несколько меньше.

Германские события живо занимали меня, но были далеки от моих непосредственных задач. По части торговых дел широко поставленная сеть подставных фирм давала неплохие результаты. В конце лета была проведена в обстановке строжайшей секретности первая поставка промышленной партии ювелирных алмазов фирме Де Бирс — секретность была важна для того, чтобы исключить раскачку алмазного рынка в условиях кризиса. Сведения о разработке новых месторождений могли привести к падению цен. Поэтому поставка шла через две цепочки подставных фирм ОГПУ, заканчивавшихся в Антверпене и в Амстердаме. Через одну шли якутские алмазы, через другую — небольшая партия уральских алмазов отменного качества. Также в глубокой тайне были успешно завершены переговоры с Германией о закупке алмазного инструмента в обмен на регулярную поставку технических алмазов. При этом научно-техническая разведка рыла носом землю, чтобы обеспечить техническую документацию и оборудование для скорейшего налаживания производства такого инструмента в СССР.

Гораздо меньше радовали внутренние дела в нашей стране. Моя попытка повлиять на события через Андреева имела не вполне ожидаемые мною последствия. Ежова не бросили выправлять аграрную политику. Но внимание к ситуации в сельском хозяйстве все же было проявлено — еще в марте стало известно о создании комиссии Политбюро ЦК во главе с Кагановичем, которая должна была провести борьбу с искривлениями партлинии в колхозном движении. Газетные статьи делали упор на соблюдение дисциплины хлебозаготовок, в то же время подчеркивая необходимость строгого соблюдения законодательства о контрактации посевов и наведения порядка в планировании заданий по поставкам хлеба. Немало статей было посвящено необходимости внедрения агротехнических приемов, уменьшавших негативные последствия засухи. Понять, в какую сторону будет сделан крен в реальности — в сторону давления на колхозы и единоличников с целью выжать из них хлеб, или в сторону попыток решить эту проблему через материальную заинтересованность, — по газетным статьям было нереально. А деяния комиссии Кагановича в прежней моей истории навевали грустные мысли.

Немного яснее стала ситуация, когда в начале апреля было опубликовано постановление ЦК, категорически воспрещавшее изъятие из колхозов фуражных фондов и грозившее карами тем, кто допускает падеж рабочего скота. Более того, перед весенними полевыми работами многим нуждающимся хозяйствам были выделены фуражные ссуды. Этим же постановлением запрещалось, под страхом уголовного наказания, устанавливать для хозяйств, выполнивших план поставок, какие-либо дополнительные задания. Вводилась 50% надбавка к цене за сверхплановую сдачу хлеба. Постановление разрешало по результатам весеннего сева денежное и натуральное авансирование колхозников, хотя и в очень ограниченных пределах — не более 10% от общей выдачи на трудодни предыдущего года. Воспрещалось введение каких-либо ограничений на продажу колхозниками продукции со своих приусадебных участков. Аналогичный порядок устанавливался и для подсобных хозяйств рабочих и служащих.

Гораздо больше, чем это постановление (похожие были и в моей прежней истории, но постоянно нарушались на местах без особых последствий), меня обрадовало появление инструкции о проведении хозяйственного расчета в колхозах, о порядке калькуляции себестоимости продукции. Еще одно решение тоже добавило немного оптимизма: об ассигновании значительных средств Наркомзему на организацию кадастровой оценки земель. Наконец, были выделены средства для организации борьбы с болезнями пшеницы и ржи, и на очистку посевного материала. Похоже, Каганович теперь действовал под влиянием несколько иных установок сверху, чем те, что привели к памятной мне катастрофе 1932-33 годов.

17.2.

На конец лета пришлась моя очередная командировка в Москву. На этот раз о причине вызова со стороны руководства ВСНХ я даже не догадывался. Явившись к Георгию Константиновичу в кабинет к назначенному времени, я продолжал гадать, зачем понадобился начальству.

Орджоникидзе встречает меня довольно приветливо, пусть и не выходя за рамки формальной вежливости:

— Ну, здравствуй, Виктор Валентинович! Как добрался, как жена, как дети?

— Спасибо, Георгий Константинович! Доехал без приключений, с семьей все в порядке, — отвечаю ему. Настроение председателя ВСНХ, несмотря на радушную встречу, явно далеко от радужного. Понятно, что его давит гнет хозяйственных проблем всесоюзного масштаба, но при этом он еще и вглядывается в меня с какой-то непонятной пытливостью. В кабинете повисает молчание

— Скажи, Виктор, — начинает он после затянувшейся паузы, — как ты сам считаешь, сможешь ты пройти самую дотошную кадровую проверку?

— Партийную чистку я прошел, хотя и были всякие разговоры о моем меньшевистском прошлом, — слегка поживаю плечами. — Вы же видели наверняка мое личное дело. Там есть неприятные моменты. Во-первых, дело, которое завела ВЧК в бытностью мою торгпредом в Эстонии. Как начали это дело, так и прекратили, но факт имел место. Во-вторых, увольнение из Наркомвнешторга в 1924 году. Формально по собственному заявлению, но, если поднять протоколы коллегии, ко мне обнаружится немало претензий. И, наконец, последнее решение о приостановке моего членства в ЦК. Так что при желании всегда найдется к чему прицепиться, — заключаю я.

Товарищ Серго раздраженно машет рукой:

— Это все понятно! Я о другом. Если начнут всерьез копать, ничего более существенного не накопают? И второе — найдутся ли у тебя влиятельные враги, заинтересованные в том, чтобы все-таки накопать что-то?

Молчу, соображая, как ответить, а Орджоникидзе поясняет:

— Я не из праздного интереса спрашиваю. Тут у нас, вероятно, грядут крупные кадровые перестановки, и важно, чтобы ты под горячую руку из обоймы не вылетел, — Георгий Константинович тяжело вздыхает. — Затевают что-то в Политбюро. Какую-то грандиозную чистку. И не только партийцев. Всех вообще. Не сегодня и не завтра, но, по слухам, Ежову уже дано поручение готовить предложения. А ЦКК держат в стороне от этого, хотя они, собственно, эту кашу и заварили. Правда, никаких окончательных решений еще нет. Неприятно все это... — не договорив, он смолкает.