Каракозов задумался, при этом он старался, чтобы его мысли не выбивались из заданного им потока.
— Я видел картину начала своей студенческой жизни, видел своих тогдашних друзей. Они сыграли не малую роль в моей жизни. Плотин, а у вас были такие люди?
— Конечно, были, они бывают у всех, — позволил себе немного улыбнуться Плотин. — Но до встречи с Аммонием Саккасом никто не оказывал на меня сильного влияния. Если не считать Платона и Аристотеля, но в данном случае речь идет не о них самих, а об их трудах. Но когда я был еще совсем юношей, ко мне пришло осознание, что без учебы у настоящего философа, ничего серьезного из меня не выйдет. Потом, когда я стал учеником Аммония, я понял, что нет ничего важнее личного общения.
— Почему? — спросил Каракозов.
Плотин, как показалось Каракозову, немного снисходительно посмотрел на него.
— Личность важней любых трудов. Мы люди так устроены, что для нас самым полезным является личное общение. То, что написано на папирусе, может содержать великие истины и откровения. Но они чем-то напоминают гербарий, так как засушены. Из них не хлещут потоки живой энергии. Они орошают мозг, но не душу. А по-настоящему на нас влияет только то, что одновременно воздействует и на то и другое. Только тогда человек, если среда внутри него для этого созрела, способен на преобразование.
— Именно поэтому после Саккаса вы и организовали свою школу и учили в ней много лет! — воскликнул Каракозов.
Плотин одобрительно посмотрел на него и кивнул головой.
— Возможно, это был главный урок Саккаса. Посещая его занятия, я понял, что в мире нет ничего важнее учителя и наставника. Кто знает, может быть, то было моим главным открытием.
— Не думаю, — не согласился Каракозов, — я в течение нескольких лет изучал ваше учение. И до конца его так и не постиг.
Плотин уже ни первый раз улыбнулся.
— Я тоже его до конца не постиг, так что мы с тобой в равном положении.
— Но как это можно? — удивился Каракозов.
— Только так и должно быть, — убежденно промолвил Плотин. — Настоящее учение должно включать не только то, что ты постиг умом, но и то, что ты лишь смутно ощущаешь, что только проносится всполохами мимо тебя. Я, конечно, старался все привести к неким умопостигаемым истинам, затратил на это много сил и лет. Но верно ли я поступал? Мною владеет разочарование и горечь.
— Но почему?
— Чем точнее ты пытаешься что-то утвердить и определить, тем менее точно и более расплывчато выглядит то, что хочешь сказать. Истина не нуждается в определении, это я понял уже здесь.
— В чем же она нуждается?
— В неком таинственном ощущении, что она где-то рядом, что ты двигаешься к ней. В свое время я изучал философские идеи культа Митры. В них высшее божество уподобляется источнику света, испускающему лучи, которые пронизывают и освещают тьму материи. Найти этот свет и освятить им все вокруг — вот подлинная задача философа. Истина всегда светится. И чем ты ближе к ней, тем свет становится ярче. Посмотри, как вокруг тебя темно. Ты удалился от света, отклонился от дороги к нему, вступил на путь, ведущей во тьму.
— Да, это так, — согласился Каракозов. — Но что же мне делать?
— Воспоминания о прошлом даются тебе для того, чтобы ты увидел тот момент, когда встал на неверный путь. Если ты увидишь эту точку пересечения и попробуешь изменить траекторию своего движению, возможно, для тебя многое изменится.
— Но это мне не гарантировано?
— Никто этого точно не знает, у высших сил свои представления о благе. Они радикально отличаются от того, что думаем о нем мы, даже самые просветленные. Тебе лишь дается шанс сначала увидеть, в какое болото ты погрузился, а затем попробовать вылезти из нее. А сумеешь ли ты сделать и то и другое, мне не ведомо. Так уж тут все устроено.
— Плотин, я хочу тебя спросить...
Но Плотин не позволил Каракозову закончить свой вопрос.
— Не все сразу, ты еще ничего не увидел, не понял, не разобрался, а уже задаешь много вопросов. Они должны у тебя возникать по мере того, как ты будешь все глубже погружаться в свою прошлую жизнь, а не их предвещать. Когда это случится, многие вопросы отпадут сами собой, а другие видоизменятся. Пока же я на время исчезаю.
Вспыхнула яркий свет, и Плотин исчез. Каракозов понял, что сейчас ему предстоит увидеть продолжение ленты из прошлой жизни. Как это связано, он не знал, но почему-то в этом не сомневался.
7.
Вениамин и Андрей стали самыми близкими студенческими друзьями Каракозова. При этом они были настолько разными, что казались двумя противоположными типами человеческой натуры. Сын раввина был чрезмерно серьезным. Игорю подчас казалось, что в его натуре заключалось что-то трагическое, какое-то гамлетовское начало. Он все воспринимал, как какое-то последнее откровение, от которого зависел, как весь мир, так и его собственное существование. Проходило совсем немного времени, и Вениамин кардинально пересматривал свое отношение к этим постулатам, они утрачивали для него всякую значимость. Он всей свой скрытой страстной натурой пускался в новые поиски.
Так происходило до бесконечности. Казалось, Вениамину трудно на чем-то остановиться, сделать окончательный выбор. Ему хотелось знать и понимать, как можно больше. Это и определяло в нем неимоверную жажду познания. Он был поглощен ею, молился на нее, именно она и являлась его подлинной религией.
Сначала Игорь воспринимал своего нового знакомого в качестве аскета, отрешенного от обычного, повседневного мира. Но постигая глубже его натуру, стал понимать, что это далеко не так. Стремление к познанию было лишь часть ее, другая часть была повернута к реальной жизни, с ее многочисленными грубыми и примитивными удовольствиями. Оказалось, что сын раввина был подтвержден многим из них. Например, выяснилось, что он заядлый игрок в настольный теннис, мог часами играть в него. Игорь тоже любил эту игру, и они, когда появлялась возможность, с остервенением гоняли шарик над сеткой — благо подвале общежития имел тенистый стол. Не чурался Веня и алкоголя, правда, от небольшого его количества его быстро и сильно развозило, он терял самообладание и мог нести всякую чушь.
Но, как понял Игорь через некоторое время, второй, а может и первой по значимости темы, кроме философии, для Вениамина были женщины. По некоторым признаком он думал о них, почти не переставая. При этом сильно комплектовал перед ними, знакомился с большим трудом. Почему-то в нем прочно сидела уверенность, что его никто и никогда не полюбит. Это был самый настоящий комплекс не полноценности, от которого Вениамин сильно страдал. Но изжить его не получалось. Игорю пришлось немало помучиться, чтобы помочь хотя бы частично его преодолеть.
А вот Андрей был совсем другим. В отличие от Вениамина у него вообще не было никаких комплексов, особенно в отношении противоположного пола; едва ли не любую девушку мог окрутить минут за тридцать. Впрочем, ему особенно даже стараться не приходилось, его внешность магнетически действовала на них. Подчас хватало одного приглашения на танцы.
Обычно в такие удачные дни он не ночевал в общежитии, для занятий любовью пользовался либо жильем девушки, либо делал это в одной квартире, которую за умеренную плату сдавали ее владельцы по часам исключительно для этих нужд. Стахеев где-то познакомился с ними и с тех пор активно использовал этот "ипподром", как он называл это жилище.
В отличие от Вениамина Стахеев не только не скрывал свои любовные похождения, наоборот, возвращаясь после ночи любви, весьма откровенно делился с соседями по комнате впечатлениями и подробностями. При этом у него не возникало даже тени смущения; иногда он описывал такими деталями, что у Игоря возникало неудержимое желание. Тем более, автор этих рассказов явно обладал литературным даром и мог очень красочно живописать свои свежие любовные похождения.
Впрочем, Андрей любил не только секс, ему нравилась любые проявления жизни. Он был так ею полон, так жаден до нее, что у одних это вызывало удивление, а у других отторжение. Было даже странным, что Стахеев для учебы выбрал философский факультет, казалось, что при такой неугомонной натуре эта наука не должна его привлекать. Но все было не совсем так, периодически с ним что-то случалось, как будто внутри него переключался тумблер, и он становился совсем другим человеком. Мысли потоком начинали изливаться из него, причем, такие необычные и глубокие, что можно было ими только восхищаться и поражаться. И еще записывать, но Андрей никогда этого не делал.
Стахеев являлся прирожденным философом, он легко проникал вглубь мирового сознания и черпал оттуда свои представления о мире. В такие минуты он фонтанировал целыми струями идей, они изливались из него полноводными каскадами. Но как этот поток внезапно появлялся, так же внезапно он и прекращался. Андрей объяснял это тем, что у него возникали другие желания, перечень которых был вполне традиционен; что-нибудь поесть или выпить или приударить за очередной красоткой.
Игоря изумляло в приятеле то, что он не только не ценил того, что рождал его ум, но даже не старался это ни записать, ни запомнить. Для него эти философские откровения не обладали большой ценностью; то была кратковременная импровизация, которая почти сражу забывалась.
Удивительно, но при своем глубоком уме, Стахеев жил исключительно одним днем. Именно это и являлось его подлинной философией или кредом. Он терпеть не мог ни думать о том, что будет завтра, ни тем более, строить планы на более отдаленное будущее. В нем жила непоколебимая уверенность, что все само образуется, что жизнь без больших усилий с его стороны принесет ему очередные дары. А коли так, что еще надо, о чем заботиться. Но самым поразительным являлось то, что именно так все и происходило. Стахеев был убежден, что появился на свет везунчиком, о чем неоднократно говорил и Игорю, и Вениамину. А коли так, считал он, то судьба все сделает за него, по крайней мере, без особых усилий с его стороны.
Вениамин нравился Игорю своей серьезностью, хотя зачастую она переходила все допустимые границы. Он переживал, как самую настоящую трагедию, что порвал со своей средой, предал отца и других родственников, которые все были сплошь религиозными евреями, и пустился в самостоятельное плавание по неведомым водам поиска истины. Игорю импонировало такое отношение к жизни, то, что для сыра раввина моральные и этические нормы имели первостепенное значение. Но влюбился он все же в Стахеева, так как он просто подпитывался его неиссякаемой энергией жизнелюбия. С таким феноменом он еще не сталкивался, и незаметно для себя оказался в его плену.
Начались веселые дни, которые затем Игорь вспоминал одновременно с некоторым стыдом, но и ностальгией. Они посещали злачные заведения, знакомились с девушками. Стахеев был виртуоз в этом вопросе, сбои случались крайне редко. Буквально за каких-то пятнадцать минут незнакомые до этой минуты особы превращались в близких подруг, нередко готовых на все. Игорь был девственником, чем сильно тяготился. Но даже с помощью Стахеева никак не мог преодолеть этот зажим. Он и сам до конца не понимал, что мешало ему превратиться в полноценного мужчину. Андрей подшучивал над ним, но это ничего не меняло. Игорь чего-то ждал, хотя не ясно понимал, чего.
И все же Игорь был так захвачен этой новой жизнью, что у него частично ослаб интерес к учебе, он больше думал не о лекциях и семинарах, а об очередном походе в очередной бар. Единственное, что его спасало, — крайняя нехватка денег, их приходилось экономить на всем. Иначе загулы могли бы происходить без перерыва, превратиться в сплошное проведение времени.
Иногда к их вылазкам присоединялся Вениамин. Но он ограничивался обычно выпивкой; с девушками знакомиться отказывался по религиозным соображениям. Согласно его представлениям, он мог иметь дело либо с еврейкой, либо с особой другой национальности при условии, что она прошла гиюр. А так как в их окружении таковых не было, невольно приходилось соблюдать воздержание. Попытки же Стахеева уговорить "плюнуть на всю эту архаику" не давали результатов; почему-то именно в этом вопросе сын раввина проявлял религиозную непреклонность. Хотя страдал от этого сильно, так как по природе своей был очень любвеобильным. О женщинах думал не меньше, чем о философии. Но так как выходы этих мыслей в реальную жизнь были им же самим заблокированы, то они лишь приносили ему дополнительные мучения.
Кончилась эта веселая жизнь внезапно и довольно плохо. Хотя все могло быть и хуже, но испугался Игорь изрядно. С другой стороны, именно это событие, как оказалось в дальнейшем, имело решающее последствие на всю его жизнь.
Игорь сам не заметил, как, если и не забросил учебу, но стал уделять ей явно недостаточное внимание. Однажды его позвали в деканат. Он сразу же почувствовал неладное и изрядно струхнул, так как испытывал вину за пренебрежение учебным процессом.
Сам декан был болен, его замещал профессор Елагин. Каракозов был с ним практически не знаком, так как его курс должен был начаться только со второго семестра. Но Игорь многократно видел его в коридорах университета. А так же о нем ходили разные, довольно разноречивые слухи. Одни студенты уверяли, что у него нечему учиться, другие придерживались прямо противоположного мнения, считая его одним из самым сильных преподавателей в университете. Занятый своими делами, преимущественно далекими от учебы, Игорь мало вникал в эти разговоры; он полагал, что придет время — и составит о нем свое мнение.
Каракозов вошел в кабинет декана, который сейчас временно занимал Елагин. Они одновременно посмотрели друг на друга. Елагин был еще далеко не старым человеком, с приятным умным лицом. Но больше всего Игоря поразили его глаза, в них скрывалось что-то необычное — они излучали какое-то странное свечение. По крайней мере, так показалось молодому человеку.
— Игорь Теодорович Каракозов? — спросил Елагин.
Такое обращение к нему удивило Игоря, он не помнил, чтобы кто-либо еще называл его по имени отчеству.
— Да, — подтвердил он.
— Садитесь. — Почему-то голос профессора прозвучал грустно. — Вам известно, зачем я попросил вас зайти в деканат? — спросил он, когда Игорь сел.
— Нет, — честно признался Каракозов, при этом, не ожидая для себя ничего хорошего.
— Вам известно, что вам грозит отчисление?
— Нет, — снова честно сказал Игорь.
— У вас образовалось несколько задолженностей. По правилам, я не имею права допустить вас до экзаменов. А это означает автоматическое отчисление.
Только после этих слов Игорь до конца осознал, на краю какой глубокой пропастью он стоит. Ему стало так страшно, что его вдруг охватила дрожь.
Елагин заметил его состояние.
— Что с вами? — поинтересовался он.
— Для меня все это очень неожиданно, — буркнул Игорь.
— Неожиданно? — удивился Елагин. — Вы не выполняете заданий, копите задолженности, и это становится для вас неожиданностью. Вам не кажется, что это какое-то детское объяснение?
— Кажется, — согласился Игорь.
