Устинья, дочь боярская-2. Выбор

Боярин Репьев дверь с ноги открыл, та об стену грохнула, ровно пушка, Вивея вскрикнула, дернулась — куда?!

Некуда!

— Государь обыск приказал сделать. Ты, боярышня, сама сознавайся, тогда на дыбу не вздернем!

Голос у боярина убедительным был.

И репутация.

И мужик громадный за его спиной, в кожаном фартуке, с кнутом на плече и клещами в руках. И клещи алым испачканы.

Кровью куриной. На поварню заглянули, там поругались, да позволили и клещи испачкать, и даже 'палача' кровью заляпали. Выразительно получилось.

Вивея того не знала, задергалась вся.

— Я не... то есть не я...

— Все так говорят, — протянул мужик.

Голос у него был под стать внешности. Низкий, рычащий, в черной бороде клыки белые блеснули.

— Тебя, боярышня, видели, как ты яд в блюда подливала. Пузырек-то выкинула уж? Или не успела?

Вивея и ответить не смогла, горло перехватило.

Видели?!

Кто?! Рука сама к груди метнулась, туда, где флакончик был спрятан. Боярину Репьеву других доказательств и не понадобилось.

— Сама выдашь — или одежду содрать да обыскать?

Вивея назад отшагнула, потом еще... и стена там, в лопатки жестко уперлась, остановила, боярышня по ней руками слепо зашарила!

— Я не... не... не смейте!!!

— НУ!!!

Таким тоном медведя остановить можно было, не то, что девчонку малолетнюю, глупую. Вивея, словно во сне дурном, пузырек достала, боярин его к носу поднес, понюхал.

— Кажись, оно. Акимка, сбегай, покажи лекарю Козельскому. А ты, боярышня, сказывай все подробно, не таи: кто яд дал, кто подстрекал, чего хотела?

Вивея обхватила себя руками.

— Я...

— На дыбе-то все одно расскажешь, но лучше ж самой? И ноги не переломают.

Боярышня задрожала — и принялась послушно рассказывать.

И про снадобье для блеска глаз, и про гадину-Заболоцкую, которая ей дорогу перешла, и про царевича... ну ведь она бы лучше была! Почему ее понять не желают?

Боярин слушал недолго. А потом, когда вернулся подручный, с подтверждением от Козельского, кивнул подручному.

— В Приказ ее. Пусть посидит, подумает.

Пытать дуру он не собирался. Да и без того ей хорошо не будет. Камера, сырая, да с крысами, да с охапкой соломы в углу...

И кандалы тяжелые.

И татю не сахар, а уж такой вот боярышеньке изнеженной и вовсе слезы горькие. Все расскажет, и дыбы не понадобится.

* * *

Федор так и сидел бы в коридоре, но когда боярин Репьев к Мышкиной пожаловал, заинтересовался царевич. Комнаты боярышень считай, друг рядом с другом, двери видно... и зачем ему мужик такой?

Что это задумал боярин?

Не любил Федор Василия Никитича, а все ж признавал, что есть у боярина и свои достоинства.

Неглуп он, и характер есть, у него, и дело свое он знает, и Борису пуще собаки какой предан. И ежели устроил он спектакль, то неспроста это.

Федор поближе подошел, к стене прислонился, ждал.

Видеть что в комнате происходило не мог он, а вот слышалось все великолепно. И обвинения. И оправдания. И...

Ярость поднималась из глубины, ярость накрыла волной и без того слабый разум, ярость смыла все человеческое. Ежели б не 'палач', который чудом успел Вивею прикрыть, Федор бы ей в горло вцепился.

Накатило...

Царевич рыком рычал, к горлу Вивеи рвался, та завизжала, в угол забилась — упасть бы в обморок, да и то не получается, как видишь глаза эти белые, выпученные, как пальцы скрюченные, ровно когти к твоей шее тянутся... жуть накатывает.

Палач Федора перехватил, Михайла в ноги ему кинулся, подбил, упал царевич на пол — и его тут же сверху стражники придавили... едва не разлетелись, но весили больше, кольчуги же, да и двое их, третьим палач упал, четвертым Михайла — и все одно трясло их, Федор до горла Вивеи добраться рвался.

Боярин Репьев ее за локоть схватил, за собой потянул.

Но о долге не забыл он...

— Хоть слово лжи скажешь — отдам тебя царевичу!

— НЕТ!!!

— ОТДАЙ!!!

Все сплелось в единый клубок воя, криков, почти звериного рычания... когда б не убрали Вивею, так и Федора успокоить не удалось бы. Наконец, кое-как подняли, успокоили, отряхнули, извинились даже... Федор всех злым взглядом обжег, особенно Михайлу, и из коридора ушел к себе. Устя не проснулась даже, разве что приснилась ей собачья драка.

Михайла за Федором и не пошел даже, все одно сейчас извиняться смысла нет, он продумывал, как бы ему в приказ Разбойный пройти... покамест плохо получалось. Но может, и не понадобится.

Вот когда не казнят боярышню Мышкину, Михайла с ней и разберется. А покамест... может, еще и повесят? Борис не гневлив, но такое нельзя спустить с рук, чтобы в палатах царских всякая дрянь людей травила...

Подождет Михайла, он ждать умеет, и сундучок с камешками самоцветными тому подтверждение.

Подождет...

* * *

Бояре себя долго ждать не заставили, мигом к государю явились, Борис тоже их ожиданием томить не стал.

— Заходите, бояре, разговор у нас горький будет. Дочерей ваших отравить пытались. Повезло — вовремя яд заметили, да спасти девушек успели.

— Как?!

— Кто?!

Не похожи внешне были Петр Семенович Васильев и Кирилл Павлович Орлов. Ничем не похожи. Один длинный да тощий, второй маленький и круглый. Первый весь оброс, хоть ты лешего с него рисуй, второй лысый, ровно коленка девичья. Васильев весь раззолочен, обряжен пышно, посмотришь — зажмуришься.

Орлову не до того. Шубу накинул, а под ней рубаха чуть ли не холщовая, рукав прожжен, штаны грязные.

А дочек оба любят, оба взволновались — и на миг стали похожи, ровно зеркало.

— Яд в блюдо подлили. А кто... выясняет пока боярин Репьев.

— Выясняет он?! — змеем лютым прошипел Васильев. — Что с девочкой, государь?!

Хоть тут Борис спокойно ответить мог.

— Сейчас при ней лекарь хороший. Повезло, вовремя яд распознали. Обед начался, боярышни за стол сели, кушать начали, потом одна из них, боярышня Заболоцкая, заметила, что неладно с девушками, тревогу подняла, а боярышень воду пить заставила. Вот яд и вышел из тел. Повезло.

— Заболоцкая? — прищурился Орлов. — Откуда ж познания такие?

Борис на это ответил бы легко, да правду и боярам сказать нельзя. Что волхве, пусть даже юной яд увидеть? Считай, ерунда. А только лучше промолчать о таком. Другое Борис сказал.

— Она у себя дома за больными ухаживала. Знаете ведь, Федьке она нравится, вот я и приказал разузнать. Алексей Заболоцкий приказал дочь учить, мало ли что случится дома. Дети гадость какую съедят, али кто из холопов поранится — разное бывает в хозяйстве.

Бояре переглянулись.

Так-то да... и у них на подворьях разное случалось, только боярышень такому не учили — к чему, когда лекари есть? Но и ничего удивительного в том не видывали. Случается. Не часто, а бывает такое.

— А кто яд подсыпал, государь? Нет пока даже мысли?

Борис только поморщился.

— Надо думать, одна из боярышень. Сами знаете, девочки у вас настолько собой хороши, что поневоле кто-то да позавидовал.

Бояре приосанились. Потом пригорюнились.

Хороши-то хороши, а теперь как быть?

— Я прикажу домой их отправить, как выздоровеют. Со всем почетом, с подарками богатыми. А когда жених хороший найдется, стану первому ребенку крестным отцом.

Это предложение боярам понравилось. Заулыбались.

Так-то и плохо, и беда, но дочки ведь живы? Вот и ладно. И выгода быть может великая, с царской семьей, считай, породниться.

Дверь стукнула, боярин Репьев вошел.

— Государь, сыскал я татя. Велишь слово молвить?

— Говори.

— Боярышня Мышкина это. Вивея Фоминична.

Борис едва не застонал. Тоже, та еще боль зубная, Фома Мышкин. Крысьев он, не Мышкин! Зараза такая, везде лезущая...

— Что ей надобно было?

— Она боярышню Устинью отравить хотела. Так-то решила, что когда главной соперницы не будет, обязательно на нее царевич посмотрит. Похожи они ведь.

— Похожи. А другие боярышни как пострадали?

— Боярышня Устинья береглась, ей яд подсыпать не получалось, а на что другое у боярышни Мышкиной ума и сил не хватало. Вот и решила дурища в общее блюдо яд высыпать. А там уж... кому сколько достанется — авось, и повезет. Даже когда отравление случилось бы, боярышню Устинью с отбора удалят. А она останется.

— Чем эта дура думала? — Борис скорее для себя спрашивал, да боярин Репьев ответил.

— Да чем она думать могла, государь? Дурища ж. Семнадцати еще нет, а пакостность есть. Вот и лезет из нее это, как тесто из квашни. У дядьки моего дочь такая же... дура злобная, пакость сделает, и сама потом больше всех мается. Ни украсть, ни на стреме постоять.

Оставалось только вздохнуть.

Просто злобная дура.

Которая по чистой случайности убийцей не стала. А и стала бы... как она потом жила бы с этим? Да отлично! Она же дура! Она бы просто не поняла, что натворила, куда ей?

Чтобы своей виной мучиться, ее осознать надобно. А для того ум и душу иметь хорошо бы. А не только злобу бешеную.

— Где она сейчас, боярин?

— В приказе Разбойном сидит. Ты не думай, государь, я ей хорошую темницу подобрал, сухую. Почти. И крыс там нет... наверное.

Переглядывались бояре очень злорадно.

Борис подумал — и тоже усмехнулся.

— Поговорю я с боярином Мышкиным. Когда загладит он свою вину перед вами, бояре, разрешу я ему дочку в монастырь отдать. А ежели не загладит — казнить прикажу.

Может, и не хотелось ему такого решения, не хотелось девку молодую приговаривать, а только это не в трактире каком морды бить. Это — палаты государевы. И тут людей травить?

Сейчас спустишь, потом и вовсе обнаглеют.

Бояре такой выход одобрили, царю поклонились, как положено и распрощались, к дочкам отправились.

Борис подумал — и тоже пошел.

В потайной ход. К Устинье.

* * *

Спящий ангел.

Так Борису и подумалось при виде Усти.

Лежит она на животе, щеку на подушку положила, коса на пол свесилась, губки пухлые, носиком посапывает... одеяло сбилось, фигурка вся видна, особенно некоторые ее части... выразительные такие. Выдающиеся.

Только вот не один мужской интерес нахлынул.

Борис сам себе удивился, когда понял, что Устинью одеялом укрывает. И косу поправляет осторожно, мало ли — во сне повернется, придавит. Больно потом будет.

Будить ее? Надобно бы разбудить, надобно поговорить, посоветоваться, а то может, и еще по дворцу пройти тайно, а рука не поднимается за плечо тряхнуть, сон оборвать. Пусть отдыхает его боярышня, пусть сил набирается, тяжело ей пришлось сегодня.

Тут бы и взрослый мужик растерялся, и кто посильнее не справился, а она сегодня две жизни спасла, такое не каждый день бывает. Пусть отдохнет.

— Устёна...

Шепот был тихий-тихий, никто и не услышал.

А Борис еще долго на девушку смотрел. О своем думал.

Что с Мариной хорошо было, но не так. Когда он жену спящей заставал, он ее поцелуями и будил, н ни разу не думал, что ей выспаться охота.

Страсть меж ними была, желание было бешеное, а нежности не было. Спокойствия не было, любви, желания позаботиться. А с Устей было это все, и больше даже было.

Какая-то пронзительная нежность.

Не сможет он ее отпустить.

И Федьку понимает.

И... не отдаст он ее брату! Вот просто — не отдаст! Все Боря осознает, все понимает.

Он — царь, он жениться должен с выгодой для государства.

Он старше Устиньи раза в два.

Федя ей по возрасту ближе, и легче ей будет. И... сотню доводов еще привести можно, сотню тысяч доводов, которые бесполезны уже, потому что принял он свое решение.

Никто между ними не встанет, даже Федька.

Это его! Личное!!! РОДНОЕ!!!

И все могут катиться в ад! Никому он Устёну не отдаст. Никогда.

Глава 9

Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой.

Было ли — не было?

Вспоминаю тот отбор, в жизни своей черной. Как все было-то?

Привезли нас, государь с нами поговорил, тогда и пропала я. Все остальное ровно сквозь кисею виделось. Может, я и за Федора-то вышла, чтобы хоть так к Бореньке поближе быть. Я же понимала, когда откажусь, отправят меня в монастырь навечно, никогда я любимого впредь не увижу.

Да не о том сейчас речь, об отборе.

Боярышни тогда все те же были. Было это.

И мордочка Танькина крысиная. Интересно, что с ней такое? И не видно, и не слышно, а я от нее пакостей ждала. Делась куда-то... да и пес с ней!

Боярышни меня травить пытались, не ядом, словами своими кололи, ровно иголками. Я уж и не помню, что они там говорили, все неважно было.

А отравление?

А ведь... было и это. Было, травили кого-то.

Боярышня Утятьева от порчи мучилась, или от чего-то такого же, это я помню отчетливо. А боярышня Мышкина невесть от чего померла. Я толком и не знала, что да почему, одним днем все решилось. Была боярышня — и нет ее, только тело родителям отдали... отравили? Неуж тогда отравил кто-то Вивею Мышкину?

Почему ее?

Почему не меня?

Мне тогда и яд подсыпать легко было, и что хочешь сделать, но не травили же.

Почему?!

Кажется, если я найду ответ на этот вопрос, я узнаю что-то еще, что-то важное.

А могла она и тогда пытаться устранить соперницу? Могла попытаться меня отравить ядом своим?

Почему нет? Человек же не менялся. Как была Вивея пакостью в той, черной жизни моей, так и сейчас пакость она редкостная.

Могла она тогда попытаться подлить яд, да не мне одной, а всем соперницам?

Легко могла.

А к кому б она за этим обратилась? Да к Таньке же, та ко мне вхожа была, я бы из ее рук что хочешь съела, что угодно выпила. Вивея могла к ней обратиться?

Тоже могла.

Дурочка молодая, что там того ума? Злобы да ярости отмерено, ума не видно. Решила б, что подкупит Таньку... да та и продавалась по дешевке.

Или — нет?

Мысли складывались одна к одной.

Когда Таньку во дворце терпели... у нее был хозяин?

Хозяйка?

Любава или Марина? Кто?

Кто-то другой тут не помог бы. Но ежели кто-то из цариц за ней стоял... за хорошие деньги Танька могла что-то сделать. Уж доносила-то она обязательно, и что сделала, и для кого сделала? Могло так быть?

Могло.

А если вспомнить самое главное, почему я Федьке глянулась, а потом и Марине, и Любаве?

Волховья кровь.

Моя кровь, и мой ребенок. Я нужна была Марине, так? Ламия хотела своего ребенка, хотела за счет жизни моего ребенка, потому не потерпела бы попыток со мной расправиться. Другая боярышня ей не подошла бы.

Утятьева?

Могла она подойти — или нет?

По крови может, и могла, а как по характеру? Была ли среди боярышень еще одна такая овца безропотная, да еще и с нужной кровью?

Не было.

Потому и Анфиса от порчи маялась, с отбора ее удалили. Она умнее оказалась, она так хотела сделать, чтобы ее не заподозрили, но порча по ней ударила, отражением. Потому и Вивея умерла, она и в той жизни убить хотела, да не успела, опередили ее. Раньше ударили.

Охраняли меня.

К Федору вели, ровно на заклание, а я и не соображала ничего. А и подумала б — не возразила.