Человек, которого нет

— Но ведь легко было сделать, чтобы я потом об этом не помнил.

— А зачем?

Я вспомнил, как параллелятся многие процессы в этом расследовании, как замыкаются "здесь" с "тогда", и решил, что где-то так оно и было. Представил себе дни и месяцы тупого, ни на чем не основанного, бессмысленного отрицания и несогласия. Тело отозвалось густой, мутной тоской.

"Этого не может быть". Хорошая опора. Спасибо тем, кто меня этому научил.

Все больше думаю о них с благодарностью и нежностью.

Выписки:

"Так как же собрать то, что есть я и одновременно все, что ускользает от меня, распадается в тысяче осколков зеркал? — Пребыть целиком.

...

И вот возникает идея таких актов, таких состояний человека, которые являются собиранием себя в точке, целиком, когда ты уже не зависишь от того, как что-то сцепится, — ты собрался. Это собранное и называется "полнотой бытия". Это собранное и есть философский идеал мудрости, первичная философия. И, одновременно — свобода.

...

А он хочет остаться таким же, а жить по-другому.

...

Он желает поступить как человек. Он себя собирает".

Мераб Мамардашвили, "Полнота бытия и собранный субъект"

Харонавтика: "Улитка-улитка, высуни рога..."

Сессия N24, 08 августа 2013

Он снова говорил о том, что изо всех сил пытается откреститься от того, что вроде бы уже твердо знает, во что половиной себя абсолютно верит: всё это было на самом деле, он и есть... он. Вторая половина отказывается согласиться с этим:

— Где граница? Где отметка, марка, по которой я мог бы понимать, в своем ли я еще уме? Могу ли я еще нормально тестировать реальность? Полагаю, в психиатрических лечебницах полным-полно людей, которые уверены в том, что всё, что они думают и понимают — чистая правда, что они в своем уме, что все в порядке. И как же мне понимать, что я еще по эту сторону?

М. рассказала ему, как проявляется безумие, привела примеры настоящих сумасшедших. Ему стало жутко. Он рассказал, что ему кажутся бесконечно пугающими последние строчки в стихотворении Тарковского:

Когда судьба по следу шла за нами,

Как сумасшедший с бритвою в руке.

Для него в этих строчках заключена неимоверная жуть, что-то вроде пушкинского "не дай мне бог сойти с ума".

М. ответила, что у него очень здоровая реакция на безумие. И что она не видит у него таких проявлений, а смотрит внимательно.

— То, как мы работаем, действительно похоже на работу с пост-травмой: очень сильная травма, с амнезией. Процессуально всё выглядело бы так же, если бы это было не про Вальпараисо сорок лет назад, а про, допустим, десять лет назад где-нибудь в Минске. Вся разница — мы не можем в рамках научной картины мира совместить тебя с тем временем, местом и физическим человеком, с травмой которого мы работаем. Все остальное — один в один.

— Ладно. Буду больше доверять себе и меньше бояться безумия.

— Ты не похож на безумного.

— Терапевт мне то же самое говорит.

— Все равно не веришь?

— А как?..

Лу начал говорить о безумии, потому что как раз перед этой сессией ему и приснился сон о ребрах — где он пытался спасти от безумного убийцы девушку, а в результате оказывался с окровавленных свертком в руках и нес его неизвестно куда в поисках помощи.

М. предложила взять точкой входа этот сон, то место во сне, где он показывает ребра своей подруге.

— Вспомни, как ты плачешь там, вспомни свое состояние...

Почти сразу Лу понял: это же они напрямую к "улитке" суются, вот так сразу... И он даже готов — но необходимо, чтобы они оба понимали это. Важно сказать об этом вслух, договориться с М. Лу испугался, но еще ничего не предпринимал, чтобы остановить процесс. Он покачнулся назад, потому что внезапно нахлынула сильнейшая слабость и потеря фокусировки. Он поднял палец, чтобы остановить работу и сказать: мы идем к "улитке", видишь, как я падаю.

— Нет, ты не просто падал назад, — сказала М. — Это было круговое движение.

— Так, как я обычно падаю вправо, по кругу? Ну да, это она.

— А все-таки ты не теряешь глазами "отвертку", работаешь до последнего.

И они продолжили.

Он чувствовал, как теряет контроль, как расфокусируется взгляд, размывается, растворяется в пространстве он сам — как будто теряет плотность, расплывается. Накатывала слабость, клонила упасть — круговым движением, по спирали. Он изо всех сил напрягал тело и сжимал кулаки, чтобы удержать взглядом "отвертку".

Потом сидел — спокойный, уверенный, что он в порядке, но на самом деле уже в оцепенении, и дышать нормально стал только с команды.

В перерывах М. каждый раз спрашивала, может ли, готов ли он вернуться туда опять.

Он сползал вниз, почти ложился на диван, вытянув ноги на пол, отдыхал. И они шли дальше.

После очередной порции работы ему захотелось лечь и свернуться, почти так, как он лежал в двадцатой сессии — на влажном бетонном полу. Он просто лег и не шевелился. М. спрашивала о чем-то, но Лу не хотел отвечать, не хотел думать, совсем не хотел. Он стал шевелить себя, чтобы не застревать в оцепенении. Оно было пугающе прозрачное, в нем было совершенно нормально, просто не хотелось ни шевелиться, ни думать. Но потом захочешь подумать или пошевелиться — и уже приходится делать заметное усилие, чтобы сдвинуться. И Лу нарочно пошевеливал себя, чтобы оно не затвердевало.

— Нет, мы не можем так работать. Сядь. Давай посмотрим, что там.

Он сел и стал смотреть на "отвертку" — и оцепенение снова овладело им.

— Что это было, когда ты дернулся?

Лу вспомнил не сразу.

— Это я испугался.

— Чего?

— Того, что там. Дернулся и сильно втянул живот, да. Я забыл про это...

— Попробуй сделать так животом еще раз?

Он сделал, и сразу понял, про что это, и поднял руки, ладонями вперед, останавливая работу.

— Я знаю. Знаю в общих чертах. Но я совершенно не хочу знать подробности. Это опять там, где-то у них, и со мной делают что-то очень плохое.

— Встань, походи.

...

Он снова повторил, что подробности знать не хочет совершенно.

— Сегодня не хочешь, — сказала М.

— Вообще не хочу.

...

— Я понимаю, что все равно придется, видимо, проходить через эти подробности, потому что никак не обойти. Но сегодня мы не будем, как-нибудь потом.

Лу держал руку перед собой и смотрел в нее и говорил, как будто читает записанное на ладони.

— Что ты так делаешь, — спросила М.

Он ответил, глядя в ладонь:

— Это не законченный жест. Надо смотреть в ладонь, так можно не видеть что-то большое, на что не хочу смотреть, и видеть его уменьшенное на ладони, как на маленьком экране. Потом нужно сжать кулак, спрятать и убрать это. Я знаю за собой такой жест, когда говорить о чем-то неприятном приходится, или хочется скрыть свои чувства, в общем, такая штука. Это я не себя прячу от собеседника. Это я прячу что-то от себя.

И снова стал говорить, что сегодня об этих подробностях они работать не будут, повторял это в разных формах и не мог остановиться.

— Ты как будто меня убеждаешь, но я и не собиралась ничего такого делать.

— Я оправдываюсь... Я должен мочь. Вообще все и в любой момент.

— Мачо с ранчо...

И Лу заметил, что кулак, в который он спрятал то, о чем не хочет работать, он упирает в бедро, ну как обычно, caballero.

...

Он смотрел и думал: это "улитка", это опасно, я хочу, чтобы у тебя был ключ. Мой личный код от моей "улитки". Чтобы ты могла вернуть меня оттуда.

Потом он отвернулся и сказал, что почему-то очень хочется плакать.

...

— Из-за того, что мы много ходим в очень тяжелых местах, и приходится много плакать и давать себе переживать много боли, и все на глазах у партнера, в его руках... Я теряю свою позицию равного, я застреваю в слабости, в уязвимости, в своей нужде в поддержке, заботе, защите. Это необходимо и очень правильно сейчас прожить, но я теряю себя, свою взрослую силу.

— Африка — туда же. Молодой, неуверенный в себе... Боже, как я устал. Это все мое, мои реакции, это я — но я уже успел быть другим, это уже мне не по росту. Я очень соскучился по себе самому, взрослому и сильному, уверенному. Я хочу обратно всё то, что у меня уже было там и уже было здесь.

...

И когда М. завершала сессию, Лу подумал, что ощущать себя слабым — неплохой способ защититься от того, что валится на него, как гранитная плита, вместе с пониманием назначения "улитки". Быть маленьким, лопоухим, слабым, дурачком. "Посмотрите на меня, где я и где это всё". Очень надежный способ держаться подальше от страшного. От того, кем он был, что он мог и что с ним сделали в конце концов.

И когда он подумал об этом, ему стало бесконечно грустно. Кажется, об этом ему и хотелось плакать: об этой гранитной плите, о собственной силе и ответственности, о своей судьбе.

Записки сумасшедшего: День субботний

Просто пришли косить траву на большой школьной спортивной площадке рядом с домом, а я как раз почти уснул, я почти никогда не сплю днем, но когда друг спит, я порой тоже задремываю рядом.

И тут они со своим жужжанием и завыванием — почти под окно добрались. И ни туда, ни сюда. Жужжит, воет, прямо под окном, и никак не убирается дальше.

Не знаю, что где перемкнуло, но я оказался в какой-то мутной горячей безысходности. И в ней был текст: это будет слишком долго, ты все равно не выдержишь, какой бы ты ни был сильный и подготовленный, это будет настолько долго, насколько нужно, чтобы оказалось слишком долго для тебя, у нас достаточно времени и ресурсов, когда-нибудь ты не выдержишь.

Пытался отмахнуться, но только сильнее затягивало.

Попытался рассказать другу. Оказалось — почти не дышу; проорался, продышался, потихоньку отпустило.

Косилки продолжали завывать, но мне уже было все равно, как и обычно.

Не мог понять, что так перемкнуло. Меня обычно не раздражают косилки, я могу и не заметить, или выругаться с досады — не более того. Что заснуть не дали — я и не любитель спать днем.

А тут как будто невозможно вырваться из этого, хоть об стену бейся.

— Тебе небось и спать не давали, — сказал друг.

Да уж не без этого. Чего только со мной не делали. Карусель-карусель...

Неокончательный диагноз: Дай мне руку

Он записывает:

"У меня нет слов, чтобы передать этот ужас. Но я и не хочу его никому передавать. Достаточно того, что это произошло со мной".

И все-таки ему хочется не оставаться одному в этом ужасе.

Выписки:

"Чтобы исцелить страдание, нужно пережить его полностью".

Марсель Пруст

Харонавтика: "Никакое ничего"

Сессия N25, 28 августа 2013

М. увидела его, напряженного и сосредоточенного.

— Боишься?

— Боюсь, — признался Лу после короткой паузы. — Я еще дома испугался, когда подумал, куда еду. Сейчас уже не замечал страха. Дома страх был намного острее, потом я отстранился от него.

— Чего ты сегодня хочешь?

Тут Лу удивился: а чего я, собственно, боюсь? Я могу сам выбирать, я ведь и хотел чего-то вполне мирного: о детстве, о Понтеведре. Очень интересно...

— Правда, интересно. Хочешь начать с этого страха?

— Да.

— Где он у тебя?

Лу прислушался к ощущениям.

— В дыхании, в груди. Как будто воздух внутри проходит через охладитель... Там, за грудиной — холод.

Начали работать. Почти сразу — волна слабости по ногам. Дышать стало легче — как будто расслабился, стало спокойнее. И появилось ощущение размытости, отсутствия своих границ. Когда после, уже дома, он попытался описать это ощущение в отчете, ненароком зацепил память о нем самом, и его сильно затошнило, физически, при спокойной голове, только телом.

Он внимательно следил за "отверткой". Пару раз ему казалось, что он падает — как всегда, вправо, по кругу. Он изо всех сил старался удержать вертикаль, но не понимал, удалось ли ему это или он все-таки начинал падать и ловил себя. М. сказала потом, что только лицо "опадало", но сам он в процессе не мог этого понять, все больше теряя способность ориентироваться в пространстве.

И в какой-то момент — очень сильный, но короткий импульс заплакать. Рыдание. Очень коротко.

Они продолжали работать, Лу продолжать терять вертикаль и удерживаться от падения, ему все больше казалось, что у него нет контуров, четкой линии его физических границ.

В этот раз он начал падать раньше, чем в предыдущих сессиях, как никогда быстро. И с каждой попыткой следить за "отверткой" падение наступало все быстрее. И было ощущение размывания... как расширяется газ... теряет плотность... и размывается...

Он никак не мог подобрать слова для этого.

М. сказала ровным, четким голосом:

— Опиши свои ощущения. Давай, профессионал.

Лу подумал еще и ответил:

— Слабость, не связанная с усталостью или плохим самочувствием, не связанная с физическим состоянием. Стоит больших усилий противостоять, удерживать внимание, не размываться.

— Кажется, что тебя постоянно тошнит.

— Этого я не чувствую...

У него появилось желание скрючиться, стоя на коленях, на полу, головой в пол, обхватив голову — он поискал правильное положение для рук и нашел — вцепиться в волосы. С этой позой оказалось связано сильное желание плакать. О себе. Горе о себе.

М. спросила:

— Что будет, если не сопротивляться этому "размыванию"?

— Не знаю.

— Готов попробовать?

— Готов, — кивнул Лу.

Он постарался не противиться этому состоянию. Как вспоминал потом, в какие-то моменты совсем терял себя.

Появилось сильное желание прикрыть руки в области локтей, внутреннюю сторону сгиба. Он скрестил руки у груди и обхватил эти места ладонями. Пришла мысль, что это про химию, и он не хотел говорить и думать эту мысль. Он сказал, что не хочет говорить, и М. предложила слепой протокол, который как раз годится для... профессионалов. Но Лу не согласился.

— Мне надо это сказать сейчас, вслух, чтобы потом я помнил, что я это сказал еще в сессии, а не придумал позже.

Он опустился с дивана еще раз, чтобы принять ту же позу, а потом понял, что надо лечь на пол. Он знал — понимал в этот момент, отчетливо представлял себе, как, — что полз по полу, там, тогда. Полз как-то бессмысленно, в никуда.

Лу расстроился и разозлился: зачем такие трагические картинки, зачем ему показывают эти героические ужасы, в которые он не хочет и не может поверить.

— Как тебе с этим? — спросила М.

Лу растерялся. Он начал переспрашивать, в каком смысле и о чем этот вопрос.

— Что ты чувствуешь?

Он не чувствовал ничего кроме бесформенной и бессмысленной пустоты. Это было чистое и абсолютное "никакое ничего". Пустота, никаких ощущений — ровная тепловатая масса внутри. И растерянность:

— Что я должен чувствовать?

Он был готов ответить, он очень хотел почувствовать что-нибудь, чтобы ответить, но он не знал, что он чувствует, и особенно — что он должен чувствовать. Он был готов почувствовать что угодно, только бы ему подсказали... Он переспрашивал и не понимал ответов.