Закон парных случаев

— Твой ребенок жив!

Олег замер на мгновение, потом выпрямился, отведя нож от маминого горла.

— Что ты сказала? — прорычал он. — Повтори! Ты врешь, сука!

Ответить мама не успела. Рывком я сбил его на пол, подмял под себя, потянулся за рукой с ножом. Он был намного меньше и легче меня, но в нем была какая-то дьявольская сила. Мне было не удержать его, он вырывался, выскальзывал из-под меня. Ванька бросился мне на помощь, но Олег умудрился разрезать ему руку, и Ванька отскочил, зажимая рану. В этот момент Олегу удалось крепко ударить меня затылком об пол. В глазах у меня потемнело, и, видимо, я отключился на секунду, потому что вдруг обнаружил его на себе, а нож — в нескольких сантиметрах от глаз.

— Мартин! — завизжала Женя и бросилась к нам, пытаясь стащить Олега с меня.

Он махнул левой рукой и попал локтем ей в лицо. Женя с криком отшатнулась, но этого мгновения мне хватило, чтобы перехватить его руку с ножом и вывернуть ее так, что острие уткнулось ему под кадык, прямо в ямку над грудиной. Достаточно было легкого движения кистью, чтобы нож глубоко вошел в его горло.

Все передо мной заволокло кровавой пеленой. Я посмотрел прямо в его страшные выпученные глаза, похожие на фарфоровые шарики с черными дырками, и понял, что сделаю это движение...

— Martine, nech toho! — почему-то по-чешски закричала мама. — Neopova? se1!

— Tak pro?? — я не узнал своего голоса. — Pro? ne? On zavra?dil otce2!

— To je tv?j otec3!

Все-таки чешский очень похож на русский. Потому что последнюю фразу поняли все. И Олег тоже.

— Мой сын? — прошептал он, глядя на меня совершенно безумными глазами. — Мой? Нет! Не может быть!

Олег вытянул губы трубочкой, и мне показалось, что ему вздумалось поцеловать меня, но он резко вскинул голову и... так же резко опустил ее. Я почувствовал, как лезвие входит в живую плоть, и закричал. Нож вырвался из моей руки. Кровь ручьем хлынула на мое лицо, на грудь. Его губы вяло коснулись моей щеки. Я потерял сознание.

69.

Очнулся я от резкого запаха нашатыря. Чья-то рука в белом халате держала у моего носа пропитанную им ватку. Я скосил глаза, все поплыло, к горлу подступила тошнота. Затылок гудел болью, как большой церковный колокол.

Это был все тот же лысый врач.

— Очнулся? — спросил он, продолжая махать у меня под носом нашатырем. — Полежи пока. У тебя сотрясение.

Я отвел его руку, чуть приподнял голову и огляделся.

Судя по всему, меня вынесли из палаты и положили на кушетку в каком-то помещении вроде процедурной или перевязочной. Под головой у меня было свернутое одеяло.

— Как... мама? — с трудом ворочая языком, спросил я.

— Я сделал ей укол. Спит.

— А?..

Лысый покачал головой.

— Следователь приехал, — сказал он, помолчав. — Хочет с тобой поговорить. Ты как?

— Нормально. Только голова кружится.

— Хорошо, я его пущу. Но если почувствуешь, что плохо, гони его в шею, договорились? Кстати, может, тебя госпитализировать? На недельку? Не помешает.

— Ну уж нет, — буркнул я, представив себе больничные счета. — Пройдет.

— А зря. Ну да ладно, как знаешь. На-ка вот, таблеточки эти выпей, — он протянул мне две желтые капсулы и мензурку с водой.

Интересно, подумал я, провожая его взглядом, он ко всем пациентам — или потенциальным пациентам — обращается на ты? Он ведь и маме так говорил: "Ну, Ольга Григорьевна, ты у нас сегодня красавица", хотя ко мне обращался строго на вы. Но, видимо, мое горизонтальное положение перевело меня в другую категорию.

Вошел следователь, прикрыл за собой дверь, пододвинул к кушетке стул. На нем был новый костюм песочного цвета и коричневый галстук, а рубашка сияла, как снег под солнцем. Рядом с ним, таким чистым и элегантным, моя залитая кровью футболка казалась просто чудовищной. Меня снова затошнило.

— Как вы себя чувствуете, Мартин? — спросил следователь, который, похоже, не знал, с чего начать. — Можете разговаривать?

— Могу.

— К сожалению, я не смог побеседовать с вашей матерью, но ваши друзья мне рассказали, как все произошло.

— Я что, так долго был в... без сознания?

— Почти час. Мне позвонили сразу, как только... Понимаете, мы ведь практически сразу начали подозревать Смирнова, как только поняли, что убийство вашего отца было связано с прошлым ваших родителей. Вот только найти его не могли. Он уже несколько лет снимал квартиру, а где именно — никто не знал. Ни его отчим, ни на работе. Друзей у него не было. После того, как он пытался пробраться в палату к вашей матери, его объявили в розыск. Но мы же не могли поставить охрану вокруг больницы.

Тон у него был такой, как будто он оправдывался. Да и вообще, выглядел он как-то жалко, несмотря на новый костюм и дорогой галстук.

— Если мне не показалось, мама сказала, что он... что он мой отец.

— Вам не показалось, — вздохнул следователь.

— И это что, правда?

— Конечно, без генетической экспертизы нельзя утверждать на сто процентов, но...

— Господи! — простонал я, зажмурившись. — Я, наверно, с ума сойду. Это какой-то бразильский сериал. Только там все смешно и глупо. А тут — гнусно и страшно. Выходит, что я убил своего отца. Ну, вернее, он сам, но... нож-то был в моей руке. А если бы мама не закричала, я бы на самом деле его убил. И вообще... Я просто ничего не понимаю. Мама, ее сестра, отец... то есть...

Следователь смотрел на меня с каким-то странным выражением лица — то ли с жалостью, то ли с сомнением. И я вдруг понял, что и это еще не все. Что он знает нечто такое — еще более жуткое и отвратительное.

— Расскажите мне все, — попросил, нет, потребовал я. Голос предательски сорвался, как у подростка во время мутации. — Все, что знаете. И вообще, если вы с самого начала знали, кто убийца, почему не сказали мне?

— Мартин, во-первых, мы не знали, а подозревали. Во-вторых, есть тайна следствия, которой я не имею права делиться даже с потерпевшими и их родственниками. За исключением особых обстоятельств. А в-третьих, даже если б это было не так, я все равно не мог бы вам ничего рассказать. Потому что это нарушило бы... — он запнулся, как будто понял, что чуть не сказал лишнее. — Даже сейчас я не могу это сделать. Вам лучше поговорить со своей матерью. Думаю, теперь ей придется сказать вам правду. — Он помолчал немного, глядя в пол. — Мне нужны ваши показания, но, пожалуй, лучше будет, если вы дадите их, когда вам станет получше. Давайте договоримся, вы позвоните и приедете ко мне. Особо торопиться некуда. Дело все равно будет закрыто. За смертью лица, подлежащего ответственности.

Он вышел, но не успела за ним закрыться дверь, как в комнату просочилась Женя. Лицо у нее было заплаканное, в засохших черных подтеках туши, а на скуле красовалось большое красное пятно с проступившей синевой.

— Мартин! — опустившись рядом с кушеткой на колени, она положила голову мне на руку.

— Тише, тише! — я осторожно высвободил руку и погладил ее по волосам. — Все в порядке. Между прочим, ты меня спасла, ты знаешь это? Теперь мы с тобой квиты.

— Мартин, неужели это все правда?

— Послушай, Женя, — сказал я с неожиданной для самого себя жесткостью. — Об этом сейчас — не надо. Я все выясню. Но сейчас — не надо.

Она испуганно кивнула, потом поднялась, подошла к раковине в углу. Зашумела вода. Женя вернулась ко мне и стала осторожно вытирать мое лицо и шею мокрым носовым платком.

— Ты можешь приподняться? — спросила она, закончив и выкинув платок в корзину. — Надо футболку снять. Я возьму у Вани рубашку. Он там, с твоей мамой.

Она вышла и вернулась с Ванькиной клетчатой рубашкой, которую он носил не застегивая поверх черной майки без рукавов. Кое-как, с Жениной помощью мне удалось переодеться. Помогая мне надеть рубашку, она вдруг порывисто обняла меня и залилась слезами.

— Ну все, все, успокойся, — говорил я, целуя ее в затылок. — Все уже позади. Мы все живы, а это главное. Вот оклемаюсь немножко, пойдем в ресторан, и я тебе сделаю официальное предложение. А можно не в ресторане, а где захочешь. Где тебе больше понравится. И подадим заявление, да? У вас ведь здесь надо долго ждать, кажется. Мама пока поправится. Поженимся, ты получишь визу, и мы уедем в Прагу. Ты там начнешь учить язык, потом сможешь учиться дальше в Карловом университете. Не волнуйся, нам не обязательно жить с мамой. Через полгода можно будет продать бабушкину квартиру здесь, а в Праге купить что-нибудь. Кстати, Саша, если захочет, тоже сможет переехать к нам. Ему надо будет только сдать экзамен и подтвердить диплом. Нам с мамой от отца... — тут я вспомнил, кто, на самом деле, мой отец, и, отгоняя нахлынувшее отчаянье, заговорил еще быстрее: — Нам с мамой осталась клиника, Саша вполне сможет там работать. А еще мы заберем бабушкиного кота. Он черный-пречерный, как ты. И зовут его Кот. Но, думаю, ты можешь переименовать его в Гота, он и не поймет, в чем дело, все равно будет отзываться, потому что...

— Мартин, я тебя люблю! — перебила меня Женя.

Я замер. Мир сделал еще один оборот вокруг меня и остановился. И даже тошнота прошла. Голова, правда, болеть не перестала, но это было уже неважно.

— И я тебя тоже... люблю, — прошептал я, зарываясь лицом в ее волосы.

Я говорил ей что-то — нежное, глупое, смешное, и она мне отвечала. И все темное словно отступило, пусть не совсем, пусть на время — то самое время, которое сейчас притаилось, замерло. До того самого момента, пока дверь не открылась и не заглянул Ванька с забинтованной рукой на перевязи.

— Мартин, ты как? — спросил он. — Можешь встать? Там мама твоя проснулась. Тебя спрашивает.

70.

Я осторожно спустил ноги с кушетки, встал. Затылок тупо пульсировал, дурнота накатывала волнами, но обморока, вроде, больше не предвиделось. Ванька помог мне дойти до маминой палаты, которая оказалась всего через две двери, и остался вместе с Женей в коридоре.

В палату я вошел не без дрожи в коленках, как будто пучеглазый... то есть отец... Нет, пусть уж будет просто Олег. В общем, как будто он все еще мог быть там, лежать на полу со страшной раной в горле. Но его, разумеется, не было. И даже пол был чисто вымыт. Только на простыне, свисающей с маминой кровати, я разглядел несколько бурых пятнышек. Разглядел — и поскорее отвернулся, судорожно сглатывая слюну.

— Мартин, сядь поближе, — тихо сказала мама.

Она выглядела просто ужасно — старой и измученной. И меня вдруг затопила такая волна жалости, любви и сочувствия, что я почувствовал, как внутри все рвется в клочья. И я — точно так же, как только что Женя, опустился на колени перед маминой кроватью и прижался лицом к ее боку.

— Мамочка, милая моя, хорошая, milА maminko1!, — шептал я.

Мне всегда казалось странным, как крестная с Ванькой и Верой могут говорить друг другу всякие ласковые глупости, постоянно обниматься и целоваться. Когда мы с Ванькой вместе приходили к ним домой, он летел к матери с воплями: "Любимый мамонт!" и виснул у нее на шее, а когда мы стали постарше, сгребал в объятья, да так, что крестная жалобно пищала. А мне становилось неловко. У нас подобные нежности не были приняты. И даже если мама пыталась меня приласкать, я старался побыстрее высвободиться. Она огорчалась, а я ничего не мог с собой поделать. И даже представить себе не мог, как это — самому подойти, поцеловать, сказать что-то такое. Даже в больнице я смог это сделать только тогда, когда мама была в коме. Как будто стеснялся нежных слов, прикосновений.

"Да как же ты с девушками встречаешься? — вздыхала мама. — Женщины ласку любят. А ты..."

Может быть, поэтому у меня с ними ничего толкового и не выходило? Вернее, и поэтому тоже? Вот и Власта говорила, что я бесчувственное бревно. Только на первый взгляд милый и обаятельный. Я действительно никак не мог заставить себя говорить девушкам комплименты, называть их какими-то ласковыми именами. А может, все дело было в том, что я еще до сих пор никого не любил? Потому что Жене я только что говорил такие глупости, которые раньше заставили бы меня умереть от стыда при одной мысли, что я могу сказать их. Да и к родителям моя любовь до сих пор как будто спала, обколотая подозрениями, обидами и недоверием. Мама с папой, они были — и хорошо. Но я никогда еще не испытывал по отношению к ним этой рвущей на части, горькой и соленой от слез нежности. Даже тогда, когда они ушли на всю ночь, не предупредив меня, я чувствовал только страх — за себя. Боялся не того, что с ними случилось что-то страшное, а того, как я буду жить без них.

И вот теперь, когда я знал о матери то, что, скорее всего, оттолкнуло бы меня от любого другого человека, я испытывал к ней ту любовь, о которой, наверно, и говорил апостол Павел. Которая долготерпит и милосердствует. Которая начинается не с чего-то удобного и приятного, а с жалости и сочувствия, с желания помочь и разделить все тяготы.

— Я должна тебе все рассказать, Мартин, — сказала мама, осторожно поглаживая мои волосы. Мне показалось, что от ее прикосновений боль в затылке стала стихать. — Я давно должна была тебе все рассказать.

— Скажи мне только одно. Он правда мой... отец?

— Олег? Да, Мартин, — она глубоко вздохнула. — Он твой отец. А Настя...

— Не надо, мам, — остановил я ее. — Я все понял. Что у вас с сестрой произошло, ты мне потом расскажешь. Если захочешь. А сейчас тебе не надо лишний раз все это переживать. Тебе и так сегодня досталось.

— Но...

— Не надо, — повторил я. — Я виделся с бывшей папиной подругой. Ну, в смысле... ну, ты поняла. И с Булыгой. А сегодня утром — с вашим бывшим соседом, Пушницким. Они мне много чего рассказали. А что не рассказали — я сам понял. Женя... Ты ее видела сегодня. Так вот, она...

— Это... твоя девушка? — перебила меня мама.

— Да, — кивнул я, решив пока не уточнять, что она не просто моя девушка. Сказать ей сегодня, что я женюсь, — это будет слишком. Успеется еще. — Ты не смотри, что она так... странно выглядит. Она на самом деле очень хорошая.

— Лишь бы тебе нравилась, — вздохнула мама, которая когда-то мечтала, что я останусь девственником до венчания, и надеялась познакомить меня с девочкой из церковного хора.

— Женя сказала, что, возможно, вы с сестрой ждали ребенка от одного и того же мужчины. И поэтому что-то между вами произошло такое... в общем, за что тебя посадили в тюрьму. Булыга сказал, причинение смерти по неосторожности. И что ты искала врача, который сделал бы ей аборт на большом сроке. Я еще на Женю даже разозлился, не мог поверить, что этот... что он мог быть моим отцом. Скорее, я поверил бы, что твоя сестра была беременна от отца... то есть... Я уже совсем запутался.

Мама молчала. Я поднял голову и посмотрел на нее. По ее щекам текли слезы, а в широко раскрытых глазах был такой ужас, что я замер. По спине побежали мурашки, а внутри все словно ледяной коркой покрылось.

Кусочки мозаики лежали совсем рядом, а я упорно не хотел понимать, как они соединяются. Пушницкий, следователь — они знали все. И Женя с Ванькой наверняка уже догадались. И только я упорно пытался приставить лошади кошачий хвост, а собаке — слоновий хобот.