— Связать, запереть, — хрипит ротный. Вытирает кровь рукавом, сплёвывает юшку, трясёт головой, как конь в упряжи, — потом с ним разберусь. Увести!
* * *
— Ну, и что мне с тобой делать? — скрипит ротный.
— Понять и простить, — пожимаю плечами я, — сам виноват. В людях, вроде, разбираешься. Зачем спровоцировал? Не видел, в каком я состоянии?
— Не увидел, — кивнул ротный, — а ты чё так взбеленился?
— Жизнь того парня — моя вина. А ты — "живца"! — укоризненно говорю ему.
— М-да. Обрадовался — "язык"! Разведбат не смог, а я — смог! Наказал ты меня за гордыню.
Молчим. Он — не говорит. Я — подавно. Виновным себя — не считаю. Чуть-чуть только.
— И что делать? Зла на тебя нет. Но, прилюдно бить командира — как-то не принято. За это — штрафная рота.
— А мы где? В гвардии? Готов, так же прилюдно, извиниться. И даже позволить себя избить. Тоже прилюдно.
— Да на хера? Чушь всё это. Пошли, довольно прохлаждаться. Дел — невпроворот.
— Мир? — протянул ему руку.
Он поднял палец, но руку — сжал:
— Должен будешь. Полковника немецкого!
— Губа-то не треснет?
— Не треснет! Она у меня — прочная. Надоела мне эта штрафная история. В гвардию хочу. В егеря! Очки надо зарабатывать!
Меня аж передёрнуло.
— В егеря?
— Да. А туда — кого попало — не берут. Уже три рапорта подал. Чем я не командир штурмовой роты егерей?
— Их не распустили?
— Очумел что ли?
— Так их командир, вроде как — погиб.
— И чё? Зато остальные — гвардия гвардии! Ты их форму видел?
— Видел.
— Да ты что? Когда?
— Летом.
— Да ты что? Они же, как раз летом, в Воронеже, эсэс на лоскуты распускали. Там ещё сам Медведь командовал. А ты его не видел?
— Видел.
— Какой он? — ротный стал похож на мальчишку, которому рассказывали про северного оленя. Так вот ты какой, северный олень!
— Обыкновенный. Как я, — пожал я плечами.
Ротный долго смотрел на меня, тряхнул чубом, вздохнул:
— А я тут с отребьем разным вожусь, пока люди бьются, как герои. Ие-ех! Пошли, ладно. Вернёмся к нашим баранам.
— Со мной, например.
— Что? Что "с тобой"?
— С отребьем.
— А кто ты есть? Залёт за залётом. Как будто и не хочешь из Шурочки выбраться.
— Согласен. Есть такое дело, — вздохнув, кивнул я.
— Не хочешь выбраться? — удивился ротный.
— Я про залёты.
— А-а! А то, я уж хотел удивиться. Вот, знакомьтесь — капитан Киркин, боец Кенобев. Тот самый.
Киркин, небольшой, как и ротный, живенький, весь такой неприметный, весь такой без отличий, взглянул, отвернулся — забыл. Истинный разведчик. Протянул руку, крепко пожал мою.
— Извини, не было возможности отмыться.
— Видел твою работу. Не аккуратно.
— Знаю. Спешил сильно. Проикал я парня.
Смотрит на меня. Принимает какое-то решение, спрашивает у ротного:
— Отдай.
— Не, — мотает головой ротный, — приказ о снятии — давай. И забирай совсем.
— Дай на время. Ящик тушёнки.
— В аренду? — смеюсь я.
— В порядок себя приведи, боец, смотреть противно, — цыкает на меня ротный, — три ящика. В сутки. И Вальтер и Дегтярь — сразу.
— А губа-то не треснет?
— Не треснет! Она у меня — прочная. Или жди решения трибунала, потом добивайся приказа. Или на моих условиях.
— Я вам что, конь? — офигиваю я.
— Ты ещё здесь? — хором удивляются командиры.
— Уже нет, — вздыхаю я и плетусь умываться. Кому — война, а кому — бизнес. Но, 3 ящика — слишком. Ладно, сторгуются на 3 ящиках за 2 дня. И — два автомата сверху. Ха! Угадал! Но, один МР-40. Вот ротный жучило! С разведчиков немцев, порезанных мной, уже взял же 3 автомата!
Понял, понял, бреюсь и не лезу в чужой монастырь.
Побит хоббит. Или туда и обратно.
Ползём. Я — первый. За мной — пятеро. У меня — МР-40. Ползу споро, но змейкой. Прутики не втыкаю, Киркин говорит — не терять времени. Ползут по моей "колее". Без происшествий проходим мины. Доползаем до обломков здания. Принюхиваюсь — людей не чувствую. Опасность — чую. Людей — нет. Заглядываю — понятно. Торчит задник 203-мм поросёнка. Поэтому людьми и не пахнет. Киркин — психует. Ползу мимо уже мёртвого снаряда. Чтобы позлить разведчиков — плюю в снаряд. Вижу, как они задыхаются. Не ссы, пацаны! Если моя... мой копчик не дёргается от снаряда — вам тем более не надо нервничать.
Передовая — пройдена. Уже не ползём — перебежками передвигается от тени до тени. Я — первый. Веду группу, как тот самый проводник-сталкер в игре, ведёт людей через аномалии. Я веду не через аномалии, а через опасность. Чую её, как те самые "грави" и "электры".
Надо искать место для днёвки. Не занятое и не используемое противником днём, но укрытое. И это в разрушенном городе, куда утрамбовали 6-ю армию, покорительницу Парижа, зимой. Найди! Чтобы тебя — не нашли.
Нашёл. Использовал тот же "фокус", что и те самые сталкеры — они укрытия свои за аномалиями прятали, а я — за бомбой. Смертоносный груз самолёта своим весом развалил дом, но не взорвался. Так и торчит стабилизатор из обломков брёвен. Дом был — богатый. Два этажа — первый — кирпичный, второй — деревянный. Ещё и подвал, над которым и зависла бомба. Теперь — стены первого этажа. А внутри — сплошной завал из обломков крыши и 2-го этажа. Залез в подпол, разграбленный, кстати, судя по бардаку в подвале — не один я такой умный. Бомба висит, как люстра конструкции ежанутого скульптора. А, не, их, ежанатиков, абстракционистами надо называть. Опасности — не чую.
Выталкиваю себя наружу, говорю разведчикам:
— Так, мужики, надо следы наши любопытным немцам объяснить. Нужду справляйте на входе. И вонючую мину надо на проходе отложить. Немцы — народ не любопытный, но дотошный. Обязательно следы проверят. Красим снег в жёлтый. Надписи не оставляем. Даже матерные.
— Ты уверен, что не рванёт?
— Не рванула же? Почему именно сейчас рванёт? Ты её не трогай. Она и не возбудиться.
— Я и не собирался. А дозорного где оставим?
— Нигде. Все в подвал спускаемся. Там другого выхода всё одно — нет. Если зажмут — не уйти. Рванём соседку и сразу — в рай. На перегруппировку.
Киркин передёргивает плечами. Опять протискиваюсь в узкую щель проломленного пола в подвал. За мной бойцы. Сопят в темноте — не видят ничего. Я и то — плохо вижу. Прохожу впритык в бомбе, собой перекрываю к ней дорогу, чтобы кто в темноте не "нашарил" её. Слушаю темноту. По чувству присутствия, отсчитываю бойцов. Все, пятеро. Шестой!
— Стоять! — шепчу, — всем — мордой в пол! Быстро!
Передёргиваю затвор. Ещё пять щелчков. И — ничего. Куда стрелять? Кто — лишний!
— Чё? — горячий шёпот Киркина.
— Вас было — пять. Сейчас — шесть. Один — лишний.
Шорох в углу. Отодвигается мешковина, высовываются руки. Мычание.
— Выходи! — говорю в тот угол, — а то — завалю.
А сам — злой на себя! Ну, почему я, спустившись в подвал, "сканировал" на опасность, не "отсканировав" на "присутствие"? Этот паренёк тут и был. От нас прятался. Ребёнок. Мальчик. Если судить по размерам — дошкольник.
Вылазит. Одну руку упорно прячет.
— Что там у тебя. Показывай, — шепчу.
Удивлённо смотрит прямо на меня. Видит меня. Бывает. Не один я — видящий, как кошка. Выпускает из руки топор. Боевитый паренёк.
— Мы — русские, — сообщаю ему.
Всхлипывает. Слёзы. Подхожу, обнимаю. Сначала — упирается, но через несколько секунд — прижимается, вдавливая всё своё тщедушное тельце в меня.
— Ты давно тут? — спрашиваю, поднимая его голову за подбородок.
Кивает.
— Родители где?
Вырывается, проходит два шага, показывает на взрыхлённую землю.
— Это твой дом? — доходит до меня.
Кивает.
— Блин, как же ты выживаешь тут? — не выдержал я, удивился в голос.
Парень весь сжался, как от испуга, юркой кошкой стал носиться по подвалу, мимо бойцов, с удивлёнными — невидящими глазами, законопачивая лаз входа, что я "вскрыл". Потом показал, что чиркает пальцами по кулаку. Даю ему коробок спичек. Он поджигает лампу-керосинку. Сразу — ослеп. После абсолютной темноты даже такой скудный свет — как ксеноновая лампа дальнего света. Проморгался.
— Ты что — немой? — спрашивает Киркин, протягивая парню плитку галеты.
Мальчишка молча хватает, жадно начинает есть. Проглотив галету, смотрит на нас, выжидая. Видя — продолжения — нет, опять ныряет в свой "шалаш", достаёт кусок запечённой глины, разламывает. Протягивает мне. Сдерживаю тошноту — парень запёк крысу. Выбиваю крысу из его рук, из кармана достаю пачку галет:
— Тебе не придётся это больше есть. Бери. Всё — твоё. Не спеши.
Смотрим, как он жадно ест.
— Зверёныш, — бросает один из бойцов. Шикаем на него.
Киркин показывает бойцу на костерище и сложенные дрова. Парень яро машет руками. Жестами объясняет. С трудом, но поняли — пока не светает и не начнётся пальба — огонь лучше не разводить. Дым. Запах дыма.
— Немцы сюда заходят?
Мотает головой. Показывает на бомбу.
— Ты родился немым?
Мотает головой.
— Когда онемел?
Показывает на бомбу. На холмик в углу. Разводит руками, показывает, как падал дом, как он тащил родителей, плачет.
— Сколько тебе лет?
Показывает 9 пальцев. А выглядит — на 6-7.
— В школе учился? Читать умеешь? — спрашивает Киркин.
Кивает.
— Это место знаешь?
Киркин разворачивает карту. Показывает. Парень долго смотрит, водит пальцем по полосам бывших улиц, шевеля губами, беззвучно читает, находит на карте свой дом, замирает. Потом тыкает в нужное место, кивает.
— Нам туда надо.
Мотает головой. Показывает, что там много немцев. Пулемёты.
— Нам всё одно — надо, — отвечает Киркин, складывая и убирая карту.
А парень — молодец. Карту "читает". Оказывается, это — большое достоинство. Вот тебе и зверёныш. Маугли.
— Я буду звать тебя Маугли, — шепчу я запомнившуюся фразу из мультика, — человеческий детёныш.
Парень смотрит на меня выжидательно. Вздохнул, достал плитку трофейного шоколада, что мне перепала перед выходом от расщедрившегося ротного. Маугли шоколад — взял. Но — тянет автомат. Показывая — "мне, мне".
— По губе, — отвечаю ему, — с немцами воевать — мы будем. Ты можешь — помочь. Поможешь?
Кивает. Шоколад — возвращает. Вот это да! Не любит? Быть такого не может.
Снаружи — взрыв. Вместо — доброго утра! Как всегда на войне — день начался стрельбой. Значит — надо спать. У разведки — всё наоборот. Когда все спят — мы работаем. Когда все воюют — мы спим. Но, сначала — пожрать. На слабом огне греем тушёнку. Заедаем с галетами. Маугли трескает за двоих. И всё равно смотрит на запечённую крысу. Чтобы соблазна не было — раздавливаю её ногой. Вздыхает с сожалением.
Засыпая, чувствую, как в кольцо моих рук ввинчивается тщедушное тельце. Вот, появился у меня питомец. Именно ко мне влез. Нас шестеро. Почему я-то? Теперь, ещё и о нём заботиться. Мы в ответе за тех, кого приручили. Детёныш. Маугли. Обнимаю его в полудрёме, прижимаю к себе, как сына. Как же я соскучился!
* * *
Теперь поводырей у отряда двое — я и Маугли. Как волчонок, он чует опасность, чует людей. Даже раньше меня. Так же, как волчонок, нюхает воздух, прежде чем покинуть очередное укрытие и выбраться на открытое место.
Вот и нужный квадрат. Ближе — не подойти. Жизнь у штаба не затихает и ночью. Патрули, дозоры, секреты. Маугли категорически отказывается вести дальше. показывает на столбы виселиц, где уже висят замёрзшие тела. Вижу — четыре таких места казни. И только одно тело в гимнастёрке и галифе, судорожно протянуло босые ноги. Остальные — гражданские. Одно тело — в платье. На груди — таблички.
Не понимаю — зачем? Зачем так напоказ это выставлять? Не могу себе представить штаб нашей дивизии, который посещал недавно, в оформлении подобных предметов декора. Зачем? Ясно же, что и наши казнят всяких нехороший людей. И у нас есть такое "ритуальное" место. "К стенке" называется. Но, трупы напоказ — никто не выставляет! Да и расстрел проводиться — не как шоу-программа. Скромно, без помпезности. Вот, меня расстреливали недавно. Сам себе могилу вырыл. И зрителей — не было особо. Аэродром жил своею войной. И зарыли бы меня там же. Без шума и пафоса.
Последнее время часто появляются ассоциации с игрой Вархамер 40к. Вот и сейчас. Эти виселицы напомнили мне о ритуалах хаоситов. Те, тоже себя обставляли подобным же ужасом. Это им сил добавляло. Как космодесанту — Вера в Императора. А немцы? Им как, нормально работается в антураже средневекового Хаоса?
Замечаю, что рассуждаю об этом спокойно. В прошлом году, на пепелище хутора, в избытке чувств "вылетал" из сознания, оставляя тело во временное пользование Кузьминым. Старшина Кузьмин никуда не делся — сидит во мне и терпеливо ждёт, когда я, наглый "подселенец", оставлю ему его голову. И — не раз уже подобное случалось. Вот, как со стороны это выглядит? Типичная шизофрения. Но, не об этом.
Последний раз — живьём жёг немцев за изнасилованных и замученных гражданских. Уже — логически. И сам. Не пустив Кузьмина. Но, был сильно взвинчен. И — сейчас бы сжёг. Но, совсем без эмоций. Как сжигая мусор. Черствею? Душа коркой покрывается? Или научился контролю эмоций? Не знаю. У кого спросить? С кем посоветоваться? Киркин — не поймёт. Последний, кто понимал — старшина. Где он, этот странный старшина? Ляпнул мне про одиночество и монарха — свалил. Опять — сам. Думай — что хочешь. Бесконтрольно. Так я и в Чемпиона Хаоса переродюсь. Или пререрождусь? Осквернюсь. Не хотелось бы. Придёт за мной тот же старшина, скажет, что он — инквизитор и силовым молотом мне в лоб. А с молота — ветвистые молнии.
Ох, гля! Уснул! Надо же! Старшина приснился в силовом доспехе Библиария Ультрамаринов с огромным молотом, по которому пробегали молнии. Прямо удар молотом по макушке ощутил. Лбом — макушку раньше называли. Из-зо лба растёт чуб. Как у казаков — из макушки. А то, что сейчас лбом называется — челом рекли. Потому — человек. Глаза на лбу. Чело-век. Всё поменялось за века. Хаос только — вечен. Как жгли немцы людей на кострах тыщу лет назад, так и жгут. И через 40 000 лет будут жечь. Хаос — неистребим. Его противоположности — Порядка — Орды — Ордена может не стать. А Хаос будет всегда.
Не спать! Что это меня морит? Не к добру! Копчик ноет не переставая. Перестал различать сигналы от него. Эти вот, военные сталкеры, рацию расчехляют. Гля! Херово! Нас же сразу запеленгуют! А потом тремя точками вычислят местоположение. А потом будут штурмовать, не считаясь с потерями. Не оставят они чужой работающий передатчик у себя в тылу.
Переодеваются. Один из бойцов в форме пехотного немецкого лейтенанта. Каски немецкие достали. А я-то думаю — что это они в немецких накидках? Радист стучит в эфир на немцев, как тот стукач. Готовлюсь к бою.
Слышу шелест, а потом и вой снарядов. Ну её! Прячусь поглубже, накрывая собой тельце Маугли. Яростный короткий налёт нашей артиллерии. А потом — беспокоящий огонь одной из батарей — попеременно били 4 пушки с интервалами.
Меня толкает Киркин.
