Когда Лазарь, дохлебав остывший за время разговора чай, покинул квартиру, убежав по своим комсомольским делам, я повернул голову к выпускнице Коммунистического университета:
— Скажи-ка, Лида, а как ваша троица на работу распределилась?
— Адама Войцеховского взяли на работу тут, в Москве, в Контрольную Комиссию парторганизации Рогожско-Симоновского района. Паша Семенов — тоже почти в Москве.
— Как это — почти? — переспрашиваю с легким удивлением.
— А он пошел инспектором в Московское губернское отделение Управления по улучшению госаппарата в наркомате Рабкрина, — пояснила Лагутина.
— Ну, а ты сама как? — задаю вполне логичный вопрос.
— А сама я оформляюсь тоже на инспекторскую должность, только в отдел режима Главного управления военного производства ВСНХ.
После нескольких секунд молчания нарушаю установившуюся тишину:
— Послушай, Лида, а ведь мне кажется, что Лазарь-то неспроста сюда зачастил. Может, и тебе стоит на него обратить внимание? Молодой парень, боевой, умный...
— Знаешь, Виктор, — резко обрывает меня Лида, — не надо тут из себя сваху изображать! Как-нибудь сама разберусь. Или ты испугался чего-то? — И на меня уставился пронзительный взгляд ее карих глаз.
Чтобы я отвел глаза? Не дождешься. Смотрю прямо в эти глубокие омуты и размеренным голосом отвечаю:
— Мы уже говорили с тобой об этом.
— Говорили, да не договорили! — в сердцах бросает явно уязвленная моими словами девушка.
— Может быть, и договорим... — пожимаю плечами, встаю и направляюсь к выходу. Уже в прихожей, когда Лида стоит почти вплотную ко мне и все так же сверлит меня глазами, какой-то безотчетный импульс бросает меня вперед, я беру девушку за плечи... И тут от двери доносится явственный звук поворачиваемого в замке ключа. Вздрогнув, я медленно отстраняюсь, произношу: 'Разрешите откланяться!' — и крепко получаю по спине распахнувшейся дверью. После суетливых извинений Михаила Евграфовича (причем Лида не может сдержать улыбки) я все же прощаюсь с ними обоими и покидаю этот дом.
А дома, в Малом Левшинском, едва я распахиваю дверь своей комнаты, мне в глаза бросаются не слишком тщательно скрытые следы обыска. Даже мои хитрые закладочки не потребовались — и так было видно, что мебель двигали, что вещи, которые на виду, крайне небрежно уложены на место, а в шкафу так и вообще лишь видимость какого-то порядка... Со вздохом приступаю к тому же занятию, каким занимались неизвестные посетители до меня, — медленно и обстоятельно обыскиваю комнату. Однако так же, как и исследователи моего служебного сейфа, эти неизвестные любопытствующие ничего лишнего после себя не оставили.
Кто же это такие? Что они хотят отыскать у меня дома или на работе? Сколько ни думаю, не могу придумать ни одной правдоподобной версии. Ведь не прячу же я у себя дома ничего такого, что может быть кому-либо интересно! Секретных документов отродясь домой не брал, и даже свои скромные денежные запасы храню в служебном сейфе. Так что же им нужно? Да еще эта несерьезная стрельба из переулка, что была весной. Не понимаю!
Глава 20. Автобусы будут... и лекарства, надеюсь, тоже
'Черт возьми, так и буду держать себя подвешенным между небом и землей?' — Я был зол на себя, но не видел выхода из тупика, в который попал по собственной... Глупости? Вроде нет. Упертости? А это скорее похоже на истину. 'Мужик — что бык. Втемяшится в башку какая блажь, колом ее оттудова не выбьешь...' — ну, и далее по тексту Некрасова. Неприятно было прежде всего то, что этот тупик напрягал не только мои нервы — это я уж пережил бы как-нибудь, чай, не впервой, — но и портил жизнь окружающим людям, которые чем дальше, тем больше делались мне небезразличны.
Стремясь оторваться от личных переживаний, попытался переключиться на оценку своей общественной деятельности. Лучше бы я этого не делал. Подведение итогов в этом направлении едва не повергло меня в настоящую депрессию. Проблема была не в том, что сделано мало. Проблема была в том, что не видно, куда двигаться дальше.
Хорошо, допустим, удалось своим послезнанием припугнуть или заинтриговать основные фигуры на советском политическом Олимпе. Слегка растащил их по углам, не дал схватке за власть перерасти в решающую фазу. А дальше-то что? Ведь при первом же удобном случае они вновь кинутся выяснять отношения друг с другом — кто главнее и кто самый верный ленинец. И все пойдет по один раз уже накатанной колее.
Единственный долгосрочный проект, который я попробовал запустить, еще очень далек от раскрутки, да и его воздействие на изменение исторической реальности оценить пока очень сложно. Впрочем, в изолированном виде влияние этой инициативы в любом случае будет невелико. Да и то сказать, даже та малость, что все-таки сделана, — в основном не моя заслуга.
А ведь изменить хочется очень многое. Нарастание чиновничьих привилегий, негативный кадровый отбор, зарождение кампаний политической подозрительности... Но это все следствия. А корень проблем лежит в отсутствии в СССР массового социального слоя, реально желающего и готового приструнить бюрократию.
Но, раз радикальное решение мне не светит — ведь из пальца я социальных предпосылок для такого решения не высосу, — может быть, и не искать философского камня, способного превратить реальное общество СССР в некую идеальнейшую модель социализма? Может быть, ограничиться тем, что попытаться создать условия для смягчения наиболее вопиющих недостатков и постараться заложить в конструкцию строящегося общества некие зародыши, из которых может проклюнуться в дальнейшем что-то более перспективное? Проклюнется или нет — тут уж решать не мне, не робкому одиночке.
Я прекрасно понимал, что все относительные успехи моих первых шагов достигнуты благодаря партизанской тактике: высунулся из-за кустов, клюнул разок — и опять спрятался. Нет меня — и искать некого. Но применение такой тактики может ошеломить или удивить, или напугать только разок-другой. А дальше-то что? А дальше надо вступать в борьбу с открытым забралом.
Я вздохнул. Такая перспектива, откровенно говоря, не радует, но другого выхода не видно. Ну что же, значит, следует продумать: какие открытые шаги, с какой целью, в какой форме и с чьим участием следует и возможно предпринять в ближайшее время? Понятно, что всех карт, конечно же, открывать не следует, а кое-что придется по-прежнему продвигать исподтишка. Однако, как показало дальнейшее развитие событий, от моего понимания необходимости открытых действий от собственного имени до решимости предпринять такие действия практически дистанция оказалась довольно длинной...
Пока я обдумывал планы дальнейших действий, 17 июня в Москве открылся V Конгресс Коминтерна. И 18 июня 1924 года состоялась та самая речь Председателя Исполкома Коммунистического Интернационала Зиновьева, которой я очень опасался. Опасался в двояком смысле: если на ней прозвучит тезис о 'социал-фашизме', то это может иметь очень неприятные последствия для всей политики Коминтерна. А если не прозвучит, то пропадет втуне моя попытка столкнуть Зиновьева и Сталина на этой почве. Поскольку стенограммы выступлений на Конгрессе в газетах не публиковались, нужно было найти источник информации, который мог бы подтвердить или развеять эти опасения.
Ближайшим кандидатом на эту роль виделся отец Лиды, Михаил Евграфович Лагутин, поскольку он был единственным более или менее близко знакомым мне работником Коминтерна. Думаю, не отказался бы осветить ход конгресса Леонид Борисович Красин, но он, к сожалению, находился во Франции. Однако Михаил Евграфович, работавший в Редакционно-издательском отделе ИККИ, был полностью загружен работой на конгрессе, с головой уйдя в перевод стенограмм выступлений, — он даже по несколько суток подряд не ночевал дома.
Тем временем в НКВТ мне, в качестве и.о. заместителя наркома (и по-прежнему заведующего отделом импорта), довелось утверждать делегацию в Великобританию из представителей торгово-промышленного акционерного общества Автопромторг, учрежденного в прошлом году при нашем наркомате и при НКПС. Эта делегация должна была осуществить техническую приемку партии из восьми английских 28-местных автобусов фирмы Leyland, закупленных через Автопромторг Москоммунхозом, и отправить их морем в Ленинград. Командируемые за границу и представитель правления Автопромторга собрались в моем кабинете в понедельник, 21-го июня.
Один из членов делегации Важинский Евгений Иванович, инженер из 'бывших', работавший на заводе АМО, привлек мое внимание сдержанно, но очень категорично выражаемым недовольством: его оторвали от срочного государственного задания по налаживанию выпуска первого советского грузового автомобиля на базе итальянского прототипа FIAT-15ter. Он, да еще главный конструктор завода Владимир Иванович Ципулин — фактически единственные на заводе настоящие технические специалисты — были с головой погружены в неподъемную работу. Надо было привести в порядок имевшиеся 163 рабочих чертежа (синьки) и изготовить еще около 400 недостающих, внести изменения в конструкцию с целью приспособить узлы автомобиля к техническим нормам и возможностями отечественного производства, а также поднять его надежность, обеспечить изготовление необходимой технологической оснастки и т. д. Понятно, что ехать за тридевять земель в этот жаркий (не только в смысле погоды) период ему вовсе не улыбалось.
Однако руководство Автопромторга было иного мнения. Заместитель председателя правления акционерного общества высказывался не менее категорично, чем Евгений Иванович:
— А кого я в Лондон пошлю? Ну ладно, пролетарий от станка, в смысле механик из гаража, даже бывший, еще что-то в механизмах поймет. Но ведь остальные — и вовсе канцелярские крысы! Надуют их там, ой, надуют. Или купят... — добавил он уже тише. Понимая, что решение тут зависит от меня, он не уговаривал инженера, а апеллировал к начальству в моем лице. — Важинский-то — он ведь специалист старой закалки. Еще на 'Руссо-Балте' работал. Такой не подведет. Он и образование имеет, и своими ручками всю эту механику перещупал, и купить такого нельзя. По опыту знаю. Его и посылать, больше некого! — И эта пламенная речь завершилась энергичным хлопком ладонью по колену. 'Ну, словно шапку оземь кинул, как купцы в прежние времена', — подумалось мне.
— Евгений Иванович, — обратился я к инженеру, — а вот конкретно с той маркой автобусов, что мы закупаем в Великобритании, вы знакомы?
Важинский пожал плечами, то ли выражая свое недоумение тем, что кто-то мог усомниться в его компетентности, то ли скромно намекая на то, что он специалист в грузовиках, а не автобусах, и начал вываливать на нас технические характеристики:
— Городской автобус марки Leyland GH7, оборудован 28-ю местами для сидения, расположение руля — правое, как принято у англичан для левостороннего движения, но поскольку у нас движение правостороннее, то по нашему заказу, насколько я знаю, перенесены на правую сторону обе двери для пассажиров. Двигатель четырехцилиндровый мощностью 61 лошадиная сила при 1800 оборотах в минуту, коробка передач — четырехступенчатая, скорость — 30 км/час, полностью заправленный автобус весит пять с половиной тонн, длина — 308 1/4 дюйма...
— Достаточно, достаточно! — прервал я поток сведений. — А вы можете сказать, по какой причине Москоммунхоз не стал возобновлять покупки фордовских автобусов, а остановился на Лейланде?
— Ну, товарищи из гаража Москоммунхоза скажут точнее... — протянул он, но дальше инженер не стал отнекиваться и пояснил: — Насколько мне известно, у Форда две главных проблемы, и обе связаны с тем, что он сделан на базе слабенького легкового автомобиля: во-первых, очень маленькая вместимость — всего двенадцать мест, — и во-вторых, он плохо выдерживает наши условия эксплуатации. А Лейланд гораздо вместительнее и к тому же имеет репутацию очень прочной машины.
Сидевший рядом пожилой человек с пышными усами, одетый (не совсем по сезону) в потертую кожаную куртку — видимо, как раз 'товарищ из гаража Москоммунхоза', — с горячностью подтвердил слова инженера:
— Точно! С двенадцатью-то местами в кузове Форды нам транспортную проблему не решат. А уж ломаются! — он махнул рукой. — Знай себе чиним, да только уже три штуки на прикол встали! Амба, отъездились!
Похоже, Важинский в делегации будет на своем месте. Последнее слово здесь за мной:
— Евгений Иванович, как ни жаль отрывать вас в разгар неотложных дел от завода, но нам надо быть уверенными, что мы тратим пока еще очень скудные валютные резервы Советской республики не зря. Да и командировка, надеюсь, будет недолгой, и самое большее недели через две, а то и через десять дней вы опять вернетесь к своей работе.
Разговаривая с этими людьми, я испытывал странное ощущение. Я точно знал, что главный конструктор, организующий сейчас производство первого советского грузовика на заводе АМО, В.И. Ципулин был (вот странное слово по отношению ко вполне живому человеку, у которого еще впереди долгие годы жизни!) расстрелян в 1937 году. А в 1938-м за ним последовал и Важинский. Интересно, хотя я прекрасно знал, каким в моей истории был конец Троцкого, при встречах с ним почему-то такого странного ощущения не возникало. Может быть, потому что его конец был хотя и страшен, но логичен: когда ты из года в год ведешь упорное политическое противостояние власти, следует считаться с возможностью и такого исхода. Но уничтожение вполне политически лояльных заслуженных специалистов по высосанным из пальца обвинениям? Тут моя логика пасовала.
По окончании совещания подхожу к Важинскому:
— Евгений Иванович, можно вас на пару слов по личному вопросу?
— Да, слушаю вас.
— Евгений Иванович, если вам не покажется затруднительной моя просьба, не могли бы вы помочь мне с покупкой лекарств в Лондоне? — На секунду замявшись, все же считаю необходимым внести ясность: — Хочу сразу объясниться, чтобы не было недомолвок. Я обращаюсь с этой просьбой к вам, а не в контору АРКОСа в Лондоне, потому что в свое время успел напрочь испортить отношения с руководством этой организации. Люди там с тех пор сменились, но мое имя по-прежнему вызывает настороженность. — Замолкаю, ожидая реакции инженера.
— Купить лекарства? — переспрашивает он. — В такой просьбе я не стану отказывать, каковы бы ни были, хм, сопутствующие обстоятельства.
— Благодарю вас, Евгений Иванович! — восклицаю с неподдельным облегчением. — Разумеется, все расходы будут авансированы, чтобы у вас не возникало финансовых затруднений при покупке, — вовремя вспоминаю о немаловажном дополнении. — А купить нужно следующее... — пишу в блокноте названия лекарств, вырываю исписанный листок и показываю написанное Важинскому:
— Вот смотрите. Первое — это индийский препарат под названием Shilajit. Твердое смолоподобное вещество темно-коричневого, почти черного цвета, с четко выраженным, но не сильным горьковато-кисловатым привкусом. От тепла руки постепенно размягчается. Найти его можно в аптеке, которая торгует средствами традиционной индийской медицины. Такая аптека в Лондоне наверняка есть и, возможно, не одна. Нужно не менее ста граммов этого вещества, а лучше — двести ('На всякий случай запас не помешает', — проносится у меня здравая мысль).
