Так что вряд ли в ближайшее время следовало ожидать нападения, но на всякий случай рейтаров следовало оставить здесь. Спокойнее. К тому же — как только в соседних деревнях прознают о смерти барона, народ начнёт пошаливать, это как пить дать. И среди доходяг найдутся паршивые овцы, которым только дай повод — решат, что всё позволено. А безвластие — повод достаточный. Придётся Лурье побыть настороже, а в помощь ему останутся староста да бывший мастер Жан.
Впрочем, мастера бывшими не бывают, как ни отнекивайся от этого звания. Вполне подходящий случай — показать, каков он хозяин. Вот пусть и потрудится, сначала в паре с Лурье, потом с новым управляющим, за это время станет видно, годится ли Дюмон в бароны. Не всё сразу, его светлость зря титулы не раздаёт, равно как и дворянские звания, предпочитает приглядеться, заслуживает ли человек оного? Да и семейные связи демонстрировать не любит. О том, что прелестная Анна была замужем за всесильным герцогом, не знали даже её земляки. Поговаривали: сразу, мол после монастыря, едва приехала — просватали, отдали за хорошего жениха... Не более. Жильберт не допускал даже тени мысли о семейственности, о том, что, по примеру державных родственников, придётся ему прикармливать многочисленных прихлебателей, чьи достоинства заключаются в толике родства или землячества с герцогиней. Вот и пресёк изначально. Придётся бывшему кузнецу постараться, если хочет чего-то добиться в жизни, не думает же он с обретённым дворянством по-прежнему молотом размахивать. Пусть пробует себя на новом поприще. Не выйдет из него барон — годится и для военной службы, это лейтенант верно подметил.
Или ещё для одного дела. Опасного, демоны его забери...
Винсент припомнил мужественный разворот плеч, суровый профиль мастера Жана, как по привычке всё ещё его величал... Бывший — уже без всякого сомнения, бывший — кузнец кого-то весьма и весьма напоминал. Не с первого взгляда — мешала борода, она всё-таки порядком меняет человека, да и возраст придаёт; но если её сбрить... Да, сходство несомненное. Может статься, именно такого человека давно подыскивает некая тайная служба, с которой ему, Винсенту, иногда приходится пересекаться. Впрочем, с этим после. Миссия опасная, а у этого Жана-Поля ещё четверо парней не пристроены. Мать-то найдётся, не иголка... Впрочем, куда вероятнее, что раньше выплывет пресловутый медальон. Родни у этой дуры в столице — какая-то четвероюродная тётка, это капитан уже выпытал, тётка жадная, держать нахлебников задарма не будет, деньги Джованне понадобятся ох как скоро. Немного выждать — и безделушка объявится у кого-нибудь из ювелиров, заранее предупреждённых, а там — и отследить недолго, кто продал, даже если через перекупщиков. Вопрос только в том, нужна ли детям такая мамаша?
Ему-то, капитану, интересен был в первую очередь медальон. Если внутри, по словам Жана, действительно находился чей-то портрет, то, скорее всего, вещица-то фамильная, могла оказаться с гербом или вензелем, а это уже подсказка, в каком направлении искать пропавшего Артура. Возможно, тот и оставил медальон Мартине именно для этой цели — подтверждения их законной связи. Или не исключал, что жена могла уже понести, решил сохранить для будущего ребёнка.
...А Джованну следовало разыскать хотя бы для того, чтобы развести с мужем. Факт кражи — налицо, пренебрежение обязанностями супруги и матери — тоже. Не захочет мастер Жан её простить и принять — пусть идёт на все четыре стороны. Или в монастырь, если заартачится, тогда уж никакой возни с разводом.
Всё?
Пока да.
Капитан чуть прищурился от солнечного света, резанувшего по глазам после полусумрака башни. И лестница винтовая здесь запущена, как и многое в замке, ступени кое-где повреждены, надо сказать, пусть займутся... С этой площадки обзор был ещё лучше, чем со стены. Винсент одобрительно покосился на смотрового. Тот внимательно изучал окрестности через подзорную трубу — чудо оптической техники шестнадцатого столетия, без которого нынешние моряки как без рук. Сухопутный люд ещё не оценил сию новинку по достоинству, а вот у его, Винсента, молодцов она уже в ходу.
...— Карета, господин капитан, — не отрываясь от окуляра, сообщил наблюдатель. — Остановилась у церкви. Большая, дорожная, человек десять уместится. Сами посмотрите?
Да, карета была сродни популярным нынче дормезам, объёмистая, с грузовым отделением, с трубой для перевозной печурки. В такой можно и спать с удобством, путешествуя в лунные ночи; главное — по возможности менять лошадей, тогда время, и без того угнетающе долгое в дорогах, не тратится на ночёвки в придорожных гостиницах и постоялых дворах. А на козлах экипажа капитан с удивлением узрел фигуру в рясе.
Да и те, кто выходили из кареты, впечатления мирских не производили. Один — в лиловой сутане, в аккуратной папистской шапочке, другой в чёрном строгом одеянии с белоснежным воротничком, в круглой пасторской широкополой шляпе. Судя по тому, как спокойно эти двое пошли к дому покойного пастора — ладили представители разных течений церкви неплохо. Вслед за ними последовали двое, служек или послушников, ростом пониже, но ладно сбитые, крепкие, этакие уменьшенные копии брата Тука. Духовные лица, стало быть, прибыли с помощниками.
Быстро сработал его высокопреосвященство, с некоторым уважением подумал капитан. Не спят они там, что ли, и держат духовных отцов наготове, дабы по первому запросу послать на выручку? Около суток прошло, как Винсент отправил сообщение о смерти пастора, а на вакантное место уже прибыла замена, да в двойном экземпляре, чтобы, значит, ни протестантов, ни католиков местных не обойти окормлением. Что ж, надо встретить. Сколь он обозначил себя куратором здешних владений, пусть и временным, его долг, как гостеприимного хозяина, оказать уважение прибывшим. Заодно и пригласить в замок, ибо не станут же они гнать из дома бедную вдову, в одночасье потерявшую брата, а находиться особам духовного звания под одной крышей с женщиной как-то не принято. Хм. Ещё одна забота...
* * *
Доротея Смоллет ответила на поклоны гостей сдержанным реверансом, отметив мимоходом, что давненько ей не приходилось заниматься ничем подобным. И в самом деле, кого в этом Богом забытом местечке приветствовать подобным образом: крестьян, редких торговцев, трактирщика, почти разорившегося от недостатка посетителей? Единственный в округе дворянин, барон де Бирс, не жаловал их вниманием, и госпожа Смоллет, хранившая, поелику возможно, остатки гордости, отвечала ему тем же. Прихожанам она вежливо кивала, сердечно здоровалась с теми, кого хорошо знала и уважала — да, были здесь и такие, несмотря на то, что покойный Август упорно отказывался признавать в селянах хоть что-нибудь, достойное уважения, считая их тупыми и забитыми, и это последнее повергало его сестру в смятение. Питер и Мария Глюк, почтеннейшие родители, твердили, не уставая, своим детям, что мужики, хоть и 'чёрная кость', а тоже создания Господни, и, может, заслуживают куда большего снисхождения и жалости, чем высшие сословья, которым по одному праву рождения дадено куда больше, чем холопам. Не презирать, а любить и жалеть, поддерживать надо 'малых сих' Словом Божьим и человеческим... Самой себе Доротея боялась признаться, что брат был плохим... или слишком уж хорошим священником, ибо вся его пастырская любовь была направлена к Храму, а не к прихожанам в этом Храме. Но кто она такая, чтобы осуждать? Тем более, сейчас, когда брат предстал перед высшим Судией.
Смерть Августа и встреча с синеглазым капитаном перечеркнули всю её прошлую жизнь.
Блестящий офицер, чью красоту и выправку так и не сумел замаскировать простой дорожный запылённый плащ, одним присутствием своим внезапно напомнил ей, что она женщина, и, в сущности — ещё не старая, и что не нужно опускаться даже в этом Богом забытом Саре. А если она ещё не стара...
...А главное — свободна, ибо нет больше обязательств перед братом, по отношению к которому у неё сложилось сильнейшее чувство вины, поскольку, как она считала, Август пожертвовал всем — карьерой, хорошим приходом, духовным ростом — ради того, чтобы спасти её, Дори, от преследований злобных родственников мужа. Из-за неё Август-Доминик прозябал в глуши и не делал попыток затребовать себе место где-то ещё, хотя после пяти лет службы в одном приходе имел право перевестись. Сроки его давно вышли, но пастор Глюк твердил о своей незаменимости и о том, что никуда не уедет. Но теперь она свободна. Ещё не старуха — значит, может попытаться как-то устроить судьбу самостоятельно. И есть у неё небольшие сбережения, которые помогут ей продержаться хотя бы первое время, пока она не найдёт, за что и за кого ей зацепиться...
Она много передумала в эту ночь во время бдения над покойником. Говорила с ним — но не получала ответа, даже мысленного. И тогда стала задавать вопросы себе самой. Должно быть, присутствие мёртвого тела, напоминающего о неизбежном конце каждого, подразумевало, что лгать нельзя, бесполезно, ибо Смерть, которая незримо всегда рядом, не обманешь. Поэтому пришлось Дори быть честной и осознать, не лукавя и не уклоняясь, множество нелицеприятных о себе вещей. Чтобы к тому моменту, когда первые розовые лучи косо легли на белоснежное покрывало гроба, принять едва ли не самое важное в своей жизни решение.
Скоро придут люди и закроют крышку, и приколотят её гвоздями. Чтобы не рыдать у всех на виду, она попрощается с братом сейчас.
Доротея бережно прикоснулась губами к холодному, отчего-то влажному лбу и удивилась тому, что слёз больше не было. Должно быть, потому, что в деревянном ящике, несколько грубо, но добротно сколоченном, был уже не её Август, которого она, единственная помнила ещё ерепенистым сердитым мальчишкой. Там лежала восковая кукла с поджатыми обесцвеченными губами, слишком маленькая, потерявшаяся в парадной сутане её брата, и сразу было видно, что это не живой человек, на плечах у которого одеяние при жизни сидело без единой лишней складочки. А раз неживой, не человек — сердце уже не скорбело.
Она поднялась в свою пустынную комнатушку-келью и за полчаса собрала дорожный сундучок, который давно, лет десять пылился без применения под кроватью. Хоть и говорят, что на одном месте человек рано или поздно обрастает скарбом — не так уж много у неё было вещей, и ещё меньше она с собой забирала. 'Бери в дорогу не то, что может пригодиться, а то, без чего не обойтись', — посмеиваясь, наставлял её когда-то муж... Вот тут Доротея и всхлипнула, ибо только сейчас поняла, насколько старше она теперь, чем был когда-то её ненаглядный Александр Смоллет, Алекс, Лексик...
Платьев у неё было всего три. В одно она переоделась, другое уложила в сундучок, третье... Его она подарит старой Филиппе, за труды, за то, что столько лет помогала по хозяйству, довольствуясь скромной платой и безропотно терпя все капризы Августа Глюка. Немного белья, хоть и ветхенького, запасная пара башмаков, вышитый бисером кошелёк с тридцатью пятью монетами (в основном, медь, и ещё три серебрушки остаются в потайном кармане дорожного платья, на всякий случай). Зеркальце в оправе из слоновой кости, подарок любящего мужа юной Дори — всё, что осталось, остальные безделушки пришлось со временем продать... Мешочек с рукодельем, молитвенник, пара носовых платков.
Всё.
Негусто она здесь разжилась. И хоть брат был не скуп, но из денег, что он ей выделял, она тратила только на хозяйство, не думая о каких-то сбережениях для себя. Сердце разрывалось всякий раз, кода она вспоминала, за что к нему приходит это серебро. Скромные средства в потёртом кошельке — её собственные, она по праву может ими гордиться. То была плата за подготовку детишек к первым причастиям, за то, что каждые полгода 'тётка Дора' собирала, как наседка под крыло, мальчиков и девочек, и обучала их катехизису, правилам поведения в Храме, наставляла, как должен вести себя добропорядочный христианин, какие таинства должен исполнять. Она старалась заложить в юные головки хотя бы основы Закона Божия, от души радуясь успехам птенцов и не жалея времени даже на самых туповатых, потому что понимала: добро, если после первого причастия она увидит этих детишек в церкви хотя бы на праздники. А то ведь по воскресеньям некоторым и пойти не в чем, в иной семье снаряжают одного из троих: чистая рубаха от Пьера, штаны свои, куртка Симона, ботинки общие... А после конфирмации каждая из семей, где выпало быть счастливчику, обязательно выделяла 'тётке Доре' по монетке. Самые бедные платили вскладчину. Жаль, пастор не видел, с каким удовлетворением и гордостью за своих Пьеров и Симонов отдавали ей эти деньги. Не взять их было невозможно.
Она посмотрела на тяжёлую книгу в толстом кожаном переплёте, чернеющую на так и не расстеленной в эту ночь постели. Книга эта давным давно когда-то была положена в сундук, сундук задвинут под узкую кровать — и благополучно забыт вместе с содержимым. Затеяв сборы, Доротея выудила с самого дна увесистый том, повертела в руках, отложила до поры, до времени на кровать...
... а теперь не знала, что с ним делать. Вроде бы он ей и ни к чему, сохранила она его в своё время из чувства протеста, да ещё от непонятной жалости. Столько лет пухлый фолиант пролежал, никем не востребованный, никому не нужный, а теперь и вовсе охотников до него не найдётся. Сжечь за ненадобностью, чтобы после себя не оставлять лишнего хлама? Пожалуй. Там, в печке на кухне, ещё должны тлеть угольки. И вроде бы правильное решение, но Доротея вдруг заколебалась.
С каким вниманием синеглазый капитан просматривал записи в церковных книгах! С какой явной неохотой он отложил их в сторону, когда был вынужден отвлечься на беседу с ней... Что он в них искал?
Отдам ему, внезапно решила Дори. Не понадобится — тогда и сожгу.
И аккуратно водворила книгу в сундучок, поверх всех вещей. Чтобы и глаза не мозолила, и сразу о себе напомнила бы, чуть откроешь крышку.
Так и получилось, что к тому моменту, когда подъехала карета с отцом Франциском и пастором Коайе, Доротея Смоллет была готова и к встрече гостей, и к тому, чтобы передать ключи, не только от храма, но и от дома. Вот только не упустить бы момент, поинтересоваться как бы между прочим, когда приезжие собираются отпустить карету. Им ведь всё равно, вернётся ли их экипаж пустой или с пассажиркой, а ей — было бы в чём добраться до Эстре. Всё ж лучше, чем собственные ноги сбивать по пыльному тракту.
И не забыть попросить Филиппу, пусть присматривает за могилкой Августа. Не слишком-то его любили в деревне, но ей, сестре, старуха не откажет. А появятся деньги — она закажет надгробье, приличествующее духовному лицу, и обиходит всё как следует.
Мыслями она была уже в столице. Там её ожидала совсем иная жизнь, нежели много лет назад: не блестящие балы и празднества, а работа за хлеб насущный и крышу над головой. Ничего, она справится. Обучение манерам в одном из лучших Итоновских пансионов, двухгодичная практика светской жизни — этого не вытравишь ни прозябанием в провинции, ни вынужденным аскетизмом. Поэтому-то на поклон обоих прибывших духовных лиц она ответила машинально — руки, пусть и загрубевшие в домашней работе, изящно, как прежде, подобрали юбку, правая нога слегка ушла назад, в привычную позицию для лёгкого полуприседа, левая чуть вперёд; спина при почтительно склонённой голове осталась прямой, по всем правилам. Идеальный лёгкий реверанс, предназначенный для приветствия равных по происхождению, особ пожилого возраста, а также лиц духовного сословия чином не выше архиепископа.
