— Да, государь. Дело, касающееся и вас, и меня, — чтобы сказать это, княгиня собрала всю свою выдержку. — Вы знаете, я никогда не просила вас о чём-то личном. Но сейчас я даже не прошу — умоляю... избавить мою дочь от публичного позора.
— Каким образом? — он обернулся — его взгляд стал злым.
— Любым, какой вы сочтёте подходящим, — голос княгини стал болезненно глухим. — Постараюсь объяснить. Наши князья ранее просто отказывались разговаривать с ней, и моя дочь относилась к этому равнодушно. Но вскоре положение сделается губительным для неё. Она носит ребёнка.
Не в первый раз княгине приходилось сообщать будущим отцам о грядущем прибавлении. Во-первых, никогда ещё подобные новости не касались её лично — до такой степени. Во-вторых, папаши почти никогда не выказывали радости. Браки среди Высших — это всегда взаимовыгодный договор, союз по расчёту. Потомство оговаривалось заранее и учитывалось в будущих раскладах задолго до своего появления. Для сословия воинов будущий ребёнок — это новый меч, и не более того. Для холопов — ещё одни рабочие руки. Случаев, когда отцы искренне радовались, получив подобную весть, княгиня за всю свою невообразимо долгую жизнь помнила очень мало.
Сейчас как раз был именно такой случай.
Вернее, сейчас радость была сильно разбавлена удивлением, опасением и долей недоверия. Княгиня знала, скольких детей он пережил, и даже злейшему врагу не пожелала бы такого. Но это была несомненная радость.
— Да верно ли, Марья Даниловна? — несколько быстрых шагов — и государь навис над старой княгиней.
Пришлось встать, чтобы не смотреть на него снизу вверх.
— Тому порукой весь мой опыт, ваше величество, — с некоторым удивлением заверила она. — Мне достаточно одного внимательного взгляда... Ваше величество!
Ещё бы ей не испугаться, когда его величество в порыве чувств схватил её тонкие сухие ладони и прижал к губам. Немыслимая фамильярность по отношению к альвийской княгине, но зато радость вполне искренняя.
Однако старая альвийка не успела выразить ни протест, ни удивление. Где-то в глубине этого большого дома, гордо именовавшегося дворцом, с что-то лопнуло с глухим звоном, послышались крики и беготня, а потом снова зазвенело — на сей раз уже стекло. Отдельные выкрики слились в заполошный хор.
— Что там ещё стряслось? — раздражение государя можно было понять: испортили ему один из самых радостных моментов.
— Не знаю, ваше величество, — растерянно ответила княгиня, приняв этот вопрос на свой счёт.
— Посидите-ка здесь, Марья Даниловна. Я скоро вернусь.
Невозможный человек. Мальчишка, привыкший бросаться к каждой новой игрушке, лишь бы она была яркой и привлекательной. Правда, мальчишке этому уже полвека, возраст на грани зрелости и старости. У княгини невольно возникло невероятное предположение, что в его роду всё-таки были альвы. Только альвы ранее оставались детьми, разменяв шестой десяток.
Она со вздохом опустилась обратно в кресло и принялась ждать.
Кухня, как и весь Зимний дворец, была устроена не по-русски, а, скорее, по-голландски. Длинная дровяная печь с заделанным в стену дымоходом, накрытая тяжёлой чугунной плитой с большими отверстиями, занимала едва ли не треть помещения. Отверстия закрывались чугунными же крышками с неудобными ручками, за которые без толстой тряпки в руках не возьмёшься. Вдоль стен стояли столы, обитые медью — там разделывали мясо, месили тесто, чистили овощи... Варили не в русских горшках, не в татарских казанах, а в медных голландских кастрюльках. Припасы же традиционно хранились внизу, в погребе, куда вела толстая деревянная дверь с массивными петлями и каменная лестница, на которой с непривычки можно было шею свернуть.
Когда Раннэиль появилась на кухне, как обычно, с утра пораньше, жизнь в этой части дворца только пробуждалась. Сказывался образ жизни, присущий русской знати, искренне считавшей, что привычка рано вставать присуща лишь "подлым людям". Под этим странным для альвов словосочетанием понимались непривилегированные сословия. Знать не особенно вдохновлялась примером своего же государя, привыкшего вставать в пять утра, а тот напротив, пользовался возможностью спокойно поработать. Повар-голландец, нанятый недавно, отсутствовал, зная, что его забота — обеды и ужины его величества, а завтрак приготовят без него. Такая вот образовалась первая семейная традиция. Семьи ещё нет, а традиция есть. Маленький парадокс, ставший частью её жизни, один из тех, что раньше забавляли Раннэиль.
На кухне в такую рань уже работали две женщины. Одна, молодая и всегда грустная Прасковья, молча готовила завтрак для солдат и дворни в большом чане, и попутно варила супчик в маленькой кастрюльке, изредка косясь на знатную дамочку, непонятно с какой блажи топтавшуюся у плиты. На столе по правую руку от неё стояло блюдце с каперсами. Старая Федосья, судя по глубине её морщин заставшая ещё времена Минина и Пожарского, была привезена сюда из Москвы, где всю жизнь прожила в услужении у царей. Возраст не позволял ей заниматься тяжёлой работой, и она, не представлявшая себя без дела, сноровисто мыла посуду в бадейке с подогретой водой. Эти женщины не мешали княжне варить кашу — сегодня с кусочками сухих фруктов — занимались своими делами и помалкивали. Только слышно было, как позвякивают тарелки, что ставила Федосья на скамеечку, да деревянные ложки скребут по донышкам и стенкам медных посудин. Хотя, нет: из-за окна доносятся глухие удары топором по дереву: истопник колет дрова, прожорливая плита потребляла их в больших количествах.
Княжна уже достала из особого шкафчика, где хранились красиво расписанные пейзажами голландские — опять голландские — тарелки, которыми пользовалась только царская семья. Пока накладывала масло в изящную посудинку, Прасковья сняла с плиты супчик и деловито начерпала его в такую же голландскую мисочку. Альвийка невольно удивилась: кому вдруг с утреца захотелось супа с каперсами? Лиза, обожавшая это блюдо, ни разу не была замечена в раннем подъёме, предпочитая понежиться в постели. Прочие же...
Стряпуха, закончив сервировку подноса и оставив его на столе, ушла на двор по каким-то своим делам. И Раннэиль вздрогнула, неожиданно услышав скрипучий голос старой судомойки, вдруг решившей с ней заговорить.
— Правильно делаешь, матушка, что при Парашке молчишь, — проговорила старуха, вытирая куском чистого полотна узловатые, искалеченные возрастом пальцы. — Она ж как бадейка дырявая, везде черпает, да ничего не держит. Всё по округе расплещет.
Раннэиль не переставала удивляться немыслимой дерзости русских холопов. Какое дело этой старухе до того, почему альвийская княжна молчит на кухне? И почему считает обязательным поделиться с упомянутой княжной своим мнением, которое, быть может, оную княжну нисколько не интересует? Она собиралась надменно промолчать, но вспомнила, что чересчур высокомерных здесь не любят. А неприязнь прислуги безвредна только в её родном мире, где холопы во избежание эксцессов связаны заклинанием покорности. Тем более, Федосья ничего плохого ей не желала.
— Такая болтунья? — удивлённо спросила Раннэиль, протирая и без того чистые серебряные ложки белоснежным полотенцем. — Странно, я ничего такого не заметила.
— Оттого и не заметила, матушка, что бываешь ты тут только по утрам, — ответила старуха. — По утрам-то она смирная, тебя опасается.
— А это с чего? — альвийка заулыбалась. Нет, она догадывалась, с чего, но интересно было услышать мнение со стороны.
— С того, что боится царя-батюшку прогневить и место доброе потерять. При царской кухне завсегда сыт будешь, — Федосья с кряхтением поднялась на ноги и принялась вытирать вымытые тарелки. — Питербурх-то город ишо молодой, тут родни большой ни у кого не водится, даром никто не накормит. За место держаться надобно, вот и держится она... Это меня, старую, гнать не станут. Я ведь матушке царёвой, Наталье Кирилловне, стряпала, Петра Алексеича несмышлёным помню, каково он ходить учился. А я уж замужем была, когда царица Наталья токмо в невестах обреталась... Летит времечко, — старуха покачала головой. Она уже не смотрела на княжну, сосредоточив всё внимание на своей работе и воспоминаниях. — Да и некуда меня гнать-то. Куда я подамся? Под забор, разве, сяду да помру с горя. Аль на паперть, может, и подаст кто. Был у меня дом... давно. Теперича мой дом там, где кухня царская. Иной жизни и не упомню... А ведь тебе, матушка, тако же идти некуда.
— Некуда, — ровным голосом ответила Раннэиль, берясь за тряпки — снять кастрюльку с плиты. — Мой дом тоже здесь. Не на кухне, правда, но от этого ничего не меняется.
— Вот, в самый корень глядишь, матушка, — кивнула старуха, окинув альвийку быстрым внимательным взглядом. — Тут твой дом. Эти дурищи, девки кухонные, тебе завидуют. Думают, будто у цариц житьё привольное да весёлое. А я как гляну на тебя, ажно душа болит, такая жалость подступает.
— За что же меня следует пожалеть? — искренне удивилась Раннэиль. Это было что-то новенькое.
— А за Петра Алексеича. Хлебнёшь ты с ним лиха, матушка, — голос Федосьи сделался глухим. — Оно, конечно, по-первой, пока сладко любится, не заметишь. Однако ж мужик тебе достался гневливый да недужный. Придёт время, распробуешь и горького. Тут уж али лаской своего добейся, аль терпи. Иного не дано, Петра Алексеича не сломаешь. Царица Евдокия ломать пыталась, и где она? В монастыре. Туда же и царицу Катерину скоро свезут... Нет, матушка, не думаю я, что и тебе монастырь грозит. Иные не верят, а я-то вижу — голова у тебя на плечах есть, и не пустая. Коли правильно всё сделаешь, на всю жизнь его к себе привяжешь, сколько б той жизни ему господь не отмерил.
"А если неправильно, то тоже поселят где-нибудь по соседству с его первой женой, — невольно подумалось княжне. — Даже самое сильное чувство можно убить, и имя убийце — предательство. Но такой вселенской глупости я не совершу никогда".
Она хотела сказать этой старой мудрой холопке, что никогда не повторит ошибок своих предшественниц, но снова стукнула дверь, на этот раз та, что вела внутрь здания. Болтать на такую деликатную тему при посторонних уж точно не стоит, да и со старухой откровенничать перехотелось.
Шмыгнувшая серой мышкой девчонка лет десяти пискливо сообщила, что солдаты с караула сменились, хотят поесть горяченького. Федосья всплеснула руками и запричитала: мол, как на грех нет никого, кто отнёс бы горшок с кашей в караулку. Горшок-то не маленький. Это тебе не походный порядок, где каждому десятку на общий котёл выделяли продукты из обоза, и солдаты, запалив костры, кашеварили сами. Гвардейцев, караул во дворце несших, кормили от щедрот Преображенской канцелярии, то есть от казны. Оттого и готовили им в том же котле, что и дворцовой прислуге.
— Пойду, Парашку со двора кликну, — засуетилась она, набрасывая на плечи старый, вытертый, но всё ещё тёплый платок. — Может, Ивана ещё позову. Пускай тащат. Мне-то, старой, не поднять...
Раннэиль справедливо усомнилась, что повариха, или дряхлый истопник, или даже они оба смогут без приключений дотащить тяжёлую горячую посудину до караулки. Лучшим выходом было передать через ту же девчонку-служанку, чтобы солдаты, если им так кушать захотелось, могли бы и сами расстараться на предмет помощи, невеликие баре. Но девочка уже умчалась по своим делам. Прасковью, судя по злым выкрикам Федосьи, доносившимся со двора, доискаться не удалось, а старый Иван, ссылаясь на почтенный возраст, отказывался исполнять несвойственную ему работу. Княжна с ироничной улыбкой подумала, что это гораздо веселее, чем житьё в древних альвийских дворцах, где всё заранее расписано на многие века вперёд. Тут никогда не знаешь, что стрясётся в следующую минуту, и куда бежать, чтобы решить проблему, возникшую на ровном месте.
Выложив исходившую ароматным фруктовым паром кашу в расписную миску с крышкой, Раннэиль выставила её на поднос, художественно разложила на нём ложки с тарелочками и накрыла всё это чистой полотняной салфеткой. И, вздохнув, оставила на столе. Там, в коридорах, всегда можно поймать кого-нибудь из прислуги и отдать приказ. Её, как ни странно, слушались, хотя она в этом доме пока ещё на птичьих правах. Казалось бы, какое ей, княжне альвов, дело до того, сыты солдаты, или нет? Мелочь. Но из таких вот мелочей складываются отношения между правителями и подданными. Если государь не гнушается самолично проверять качество сукна, что закупают для пошива мундиров, или отведать каши из солдатского котла, то ей сам бог велел проявить пусть маленькую, но заботу о тех, кто обеспечивал охрану дворца. Может настать момент, когда и такая мелочь сыграет свою роль. А может и не настать. Гадать на кофейной гуще княжна не собиралась, однако в коридор вышла с весьма определённой целью.
Долго искать не пришлось: на глаза альвийке попались двое парней, без особой радости тащивших к заднему выходу большой тяжеленный сундук.
— Как хорошо, — сказала она, принимая свой обычный, властный вид. — Вы-то как раз и нужны. Ступайте за мной.
Парни, аккуратно опустив глухо стукнувший сундук на пол, степенно поклонились.
— Извиняй, твоё высочество, никак не можем, — виновато проговорил старший. — Велено вещички Карла Голштинского в карету грузить. Уезжают они сего дня.
— Кем велено? — надменно поинтересовалась альвийка.
— Дык, известно, кем — царевной Анной Петровной. А ей, видать, батюшка велел с мужем в Голштинию собираться. Вот и несём, значит.
— Когда гвардия проголодалась, герцог может немного подождать, — напевно проговорила княжна, и повторила: — Ступайте за мной, на кухню, это недалеко и ненадолго.
Она здесь формально — никто. Но её, как ни странно, действительно слушаются. Ещё один парадокс. И кстати, не слишком ли быстро Пётр Алексеевич спроваживает зятька из России? Может, тому есть серьёзная причина?
Нужно непременно дознаться. Тут тоже не может быть мелочей.
Задумавшись о возможных причинах скоропалительного отъезда молодых герцога и герцогини, Раннэиль не сразу сообразила, что не так с невысоким коренастым слугой, вышедшим из кухни прямо ей навстречу. Целых два удара сердца ей понадобилось, чтобы опознать в его ноше свой собственный, с любовью сервированный и аккуратно накрытый чистенькой салфеткой поднос. Опознать — и возмутиться.
— Куда понёс? — она встала на его пути, подпустив в свой голос сердитые нотки.
— Как это — куда? Завтрак ея величеству, — важно проговорил слуга.
— Это завтрак его величества. Ты всё перепутал, дурак, — сердитые нотки сменились у княжны гневным тоном.
Она хотела было приказать непутёвому вернуть поднос туда, где взял, и спросить у поварихи, где завтрак царицы, но осеклась. Потому что слуга вдруг непонятно с чего сделался белее стенки, с которой зачем-то попытался слиться. Глаза испуганно забегали а пальцы начали мелко подрагивать, отчего задрожал и поднос. Крайне нехорошее подозрение заставило княжну напрячь обоняние. И, хотя фаянсовая мисочка была плотно накрыта такой же фаянсовой расписной крышкой, а фруктовый аромат распространялся чуть ли не на весь коридор, ноздрей коснулся хорошо знакомый запах.
