Если мне что-то сейчас и хотелось, то драться меньше всего. А придётся. Сегодня без этого никуда.
— Городская кры-са родила Бори-са, — кривляясь, загнусавил пацан. — Положила на кровать, стала в жопу целовать!
Вот говно из-под жёлтой курицы! Я ни разу не был Борисом, но типа того, что булыжник в мой огород. Заедается, падла! Придётся давать в бубен, но для начала восстановить словесное статус-кво:
— Рыжий, рыжий, сел на лыжи и поехал воевать. Дрался, дрался и усрался, подтирай штанишки, мать! — выпалил я, слезая с телеги и сделал контрольный выстрел. — Ты не Лермонтов, не Пушкин, а простой поэт Звездюшкин!
Нет, я сказал именно "Звездюшкин", а не то, что вы сейчас подумали. Сориентировался. В последний момент переложил язык с поправкой на Пимовну. Она ведь, из местных. В это станице ей всё на раз донесут. Узнает она — значит, узнает дед. А мне оно надо?
В годы моего детства рифмованная дразнилка ударяла в три раза больнее обычной. Собственно говоря, так я и напрактиковался писать стихи. Но этот экспромт про Пушкина был рождён другой головой. Так отозвался о моем хулиганском творчестве, третий штурман ледокола-гидрографа "Петр Пахтусов", Валерка Унанов.
Тем не менее, сейчас его опус прозвучал в тему и оставил станичному забияке только один аргумент — кулаки.
Я выдал ему по соплям, как говорится, в два клика. Обозначил прямой справа, но "гостинец" попридержал, не донес, оставил на полпути. Когда обе его руки вскинулись в суматошной защите и оголили пузо, последовал еще один финт. С утробным выдохом "н-на!", я наклонился влево и дернул плечо вперед. Пацанчик повёлся и снял часовых. Верней, перебросил на опасный участок фронта. Естественно, получите дозвон.
В нос не попал, но губы подраспушил. А больше ничего не успел. Не дали. Хозяйка тыквачных семечек оказалась на редкость проворной. Я и момента не уловил, как она подскочила со своей табуретки и вклинилась в побоище с тылу. Это было так неожиданно! Особенно для меня.
— Када ж ты, падла, угомониссе?! Када ж я, на старости лет, спокою дождусь?! — орала она неожиданно низким голосом, охаживая потерпевшую сторону, невесть откуда взявшейся палкой из ствола конопли.
Очки у нее были как будто приклеены к переносице. Даже не вздрагивали.
— Ба! Ну, перестань! Он первый начал! — притворно захныкал пацан, уворачиваясь от гулких ударов. Палка была полой, и больше гремела, чем причиняла боль.
— Ты из меня дуру не строй!..
Я потихоньку залез в родную телегу и затаился на передке, подальше от семейных разборок. Белобрысый сказал "ба", а чужих так не называют. Моя очередь подоспеет потом, когда возвратится Пимовна. Это тоже одна из взрослых традиций того времени: каждый успокаивает своего. Так что, будет и мне сегодня Звездюшкин.
И подвернулся же под руку этот кашкарский петух! — я с ненавистью взглянул на невзрачного пацана и почему-то подумал, что валить его надо было не встречным, а боковым. Ведь точка опоры была у него, в тот момент, на самых носочках.
— Чего это они тут не поделили?! — спросила бабушка Катя.
Так искренне удивилась, как будто мальчишечьи драки это такая же редкость, как заезжий "Зверинец", который заглядывает к нам в захолустье не чаще раза в году.
Она возвращалась к телеге с только что купленной сеткой — авоськой, наполненной пакетами и кульками из плотной желтой бумаги. В правой руке, на излёте, держала за горлышки две бутылки "казенки" с пробками, запечатанными тёмно-коричневым сургучом. Наверное, из старых запасов. В удалённых магазинах "Сельпо" можно было свободно купить любой дефицит. Вплоть до японских туфлей. Импорт в то время распространялся по торговым сетям централизованно, равномерно и более-менее справедливо. То, что в Москве отрывалось с руками, в сельской глубинке зачастую считалось неходовым, залежалым товаром.
"Ох, сладки гусиные лапки!", — когда приходилось к слову, повторял дед. — "А ты едал?" — "Нет, я не едал, но мой прадед видал, как барин едал!"
Так вот, эта эксклюзивная водка, которую бабушка Катя несла в правой руке, была для меня теми самыми "гусиными лапками". Не пробовал никогда, и видел единственный раз, на новогоднем столе нашей камчатской квартиры.
— Чего это они тут не поделили?!
— Да вот, — подтвердила наблюдения Пимовны старушка в очках, — глазом не успела моргнуть, а уже поскублись!
— Сашка! — в глазах бабушки Кати промелькнули серые тени. — Не тебе ли Степан Александрович давеча говорил: "Веди себя хорошо, чтобы мне перед людями не было стыдно"? Это ты так сполняешь его наказ?!
Я сгорбился, потупился и засопел, всем своим сокрушенным видом, демонстрируя чистосердечность раскаяния. Руки бабушки Кати, в отличие от её слов, двигались размеренно и спокойно. Сетку она аккуратно поставила в уголок, бутылки переложила рукавами моей фуфайки.
Нет, такой замечательной водки, я обязательно сегодня лизну. Хоть капельку, но лизну. — Думал я, старательно заставляя себя заплакать. — Хрен с ней, с хворостиной! Упущу такую оказию, мужики меня не поймут!
Какие мужики мне, сдуру, на ум пришли? Те, с которыми в морях бедовал, давно за чертой, забросившей моё прошлое в далекое будущее. Да и сам я здесь на птичьих правах. Дождусь вот, когда Пимовна выговорится, заткну подходящую паузу словами "я больше не буду" и посчитаю, сколько конкретно мне ещё остается до полных сорока дней.
Только не было её, этой паузы.
— Васька! — повысила голос бабушка Катя. — Ты что это там притих? Знает кот, чью сметану сдул? А ну-ка иди сюды!
Звездюшкин не торопился. Пока его "ба", причитая и охая, складывала товар и пожитки в небольшую тележку, переделанную из детской коляски, он ковырял коричневой пяткой кротовью нору.
— Я кому говорю?!
Вместе с именем, прозвучавшим на всю станицу, Васька в моих глазах, сразу обрел статус, чуть ли ни своего человека. Хрен его знает, вдруг родственник? Вон как Пимовна с "ба" обнимались! Я даже стал смотреть на Звездюшкина без прежнего негатива.
Он подгребал бочком, приставными шагами, настороженно глядя из-под излома белесых бровей. По вывернутой нижней губе сочилась сукровица, что придавало его лицу, характер обиженный и плаксивый. И правда, чего это я психанул? Смалился, старый дурак...
— Так что вы там с Сашкой не поделили? — еще раз спросила бабушка Катя.
Пацанчик подумал, наморщил лоб и выдохнул традиционное "та-а-а..."
— Миритесь. Сей же час помиритесь!
Я с готовностью спрыгнул с телеги. Ноги, обутые в кеды, мягко пружинили на придорожной пыли. Васька посмотрел на меня пристальным, запоминающим взглядом, чтобы не ошибиться, если поймает в следующий раз и двинул вперёд правый кулак с оттопыренным грязным мизинцем. Ну блин, отстой! Это типа того, что я тоже должен сцепиться с его согнутым пальцем такою же точно клешнёй, и махать ею в воздухе сверху вниз, повторяя, как заклинание:
Мирись, мирись, мирись
И больше не дерись.
А если будешь драться,
То я буду кусаться!
В нашем маленьком городишке эта традиция отмерла, когда я был ещё дошколёнком. А здесь, в сельской глубинке до сих пор так?! Я представил себя со стороны и покраснел от стыда.
Бабушка Катя ждала. Но и ради неё, я не смог заставить себя пройти сквозь такие моральные муки.
— Давай по-взрослому, — сказал я Звездюшкину, шагая к нему с раскрытой ладонью. — Ты молодец. Если бы я не ходил в секцию бокса, еще неизвестно, чья бы взяла.
— Лады! — улыбнулся Васька, делая вид, что ему пофигу мои комплименты, но мордой порозовел. — Ты тоже законный пацан. Будем дружить.
Я тоже расцвел, но по другой причине. Слово "законный" упало на душу с такой сладкою болью! Было оно когда-то наиболее часто употребляемым в уличном лексиконе. Вместо "хорошо" мы всегда говорили "законно". В моей старческой памяти это почему-то не удержалось. Спасибо, Васька напомнил.
— Ну что, петухи, помирились? Сидайте теперь ладком. Ехать пора.
Пимовна была при вожжах. "Ба" разместилась на бывшем моем месте, рядом с возницей. Села спиной к лошадям и заботливо придерживала за высокую ручку свою коляску с добром. Помимо тыквачных семечек, была ещё там молодая картошка, петрушка, укроп и банки с солениями.
Мы с Васькой молодецки запрыгнули на задок и устроились там, среди громыхающих фляг.
— У нас будете ночевать, — просветил меня новый товарищ, — или у колдуна. Ты только на рожу его не смотри. Страшно. Мне один раз ночью приснилась, так я на перину нассал. Ох, и ругалась бабка Глафира...
Я не знал, кого слушать. И там интересно, и там.
— Ну и как тебе отчий дом? — голос Васькиной ба, вальяжно переливался на низких тонах.
Бабушка Катя что-то прошептала в ответ и засмеялась. Грустно так засмеялась, и через силу:
— А комнатки ма-ахонькие! Не развернуться. Всё товаром заставлено. Я считай, только трещину в потолке и узнала.
— Ну, так, сколько тебе было, когда Пим Алексеевич подался на Зеленчук? Годочков пять, шесть?
— Седьмой пошел, я же январская...
Если б не гулкий голос бабки Глафиры, я бы вообще ничего не понял из этой беседы. Гремели пустые фляги, Васька балабенил под ухом. Только и разобрал, что в доме, где сейчас магазин, когда-то родилась Пимовна, что в 1918-м, отец её ушел в горы вместе с семьей и верными казаками и принял участие в восстании против большевиков, после которого в станице Ерёминской не стало кому жить.
Услышь нечто такое в прошлой своей жизни, я бы спрыгнул с телеги и подался до дома пешком. Плевать, что бабушка Катя наша соседка. Нечего делать советскому пионеру в обществе недобитых буржуев. Как поётся в нашей отрядной песне?
Славен Павлик Морозов,
Жив он в наших сердцах,
Презирая угрозы,
Он за правду стоял до конца.
Вот так! За правду пацан стоял. Потому, что правда одна. А всё остальное — ложь!
Теперь же..., впрочем, Васька не дал сформулировать то, о чем я думал теперь. Со словами "скажи, а?", он толкнул меня локтем в бок. Кажется, нужно что-нибудь отвечать, неудобно, ещё обидится.
— Почему ты подумал, что мы приехали именно к колдуну? — задал я один из срочных вопросов, которые вертелись на языке.
— А к кому же ещё?! — удивился мой новый друг. — В нашей станице, если появится кто-то из иногородних, все только Фрола и спрашивают. Лечит он. Бабке Глафире голос вернул. У меня на правой руке было три бородавки. В школе писать не мог. Так он только ладонью провёл, к вечеру они и отпали...
Васька с удовольствием зацепился за новую тему. Я же смотрел на грустный пейзаж, подернутый облаком пыли и препарировал прошлое.
Мать Пимовны я хорошо помню. Только имя запамятовал. Так и вижу её, стоящей в конце проулка, с поднятой палкой в правой руке. Скандальная была женщина, с раздвоенным языком. Ну, чисто бабушка Катя, когда крепко поддаст. Меня правда привечала, только я её всё равно почему-то боялся.
Помню ещё, что она принципиально не ходила на выборы. В дальний конец улицы, всыпать кому-то чертей, это она бегом, с дорогой душой. А вот на избирательный участок, до которого два квартала, ноги не шли. Только на дому и голосовала. Ежегодно, во "всесоюзный праздник" возле её калитки останавливалась бортовая машина с огромным бордовым ящиком в кузове.
Опять же, словечко "иногородний", сорвавшееся с Васькиных уст. Оно ведь даже в станицах звучало пренебрежительно. В том смысле, что человек не из какого-то там города, а из-за ограды. Будучи дошколёнком, я часто ловил его мордой, вслед за ударом под дых. Дед, без базара, казак, но я-то приехал с Камчатки, значит, иногородний. Так до революции звалось на Кубани все неказачье население. Будь ты хоть миллионер, а общинной земли тебе в собственность ни аршина. Плати и бери в аренду. На сходе, соборе и станичном кругу ты тоже никто. Хорошо если пустят в сторонке постоять, поглазеть. Типа того, что "Кубань, конечно, Рассея, но мы этот чернозем у турки из глотки выдрали, поэтому она наша!"
Как я и предполагал телега остановилась возле двора, где глаза
Бабушки Кати вышли из комы.
— Приехали! — сказала она.
— Ворота открой, внучок, — пряча в футляр очки, ласково пробасила бабка Глафира, — а ты хлопчик ему помоги.
— Саша его зовут, — напомнила Пимовна.
— Ну да... Саша... хороший мальчик...
Без Васьки я бы ворот не нашёл. Бюджетный вариант: две секции плетня, прибитые по краям толстой резиной, раскрывались как створки окна, если, конечно их приподнять.
Взрослые занялись лошадьми. Развернули их мордами к передку брички, задали сенца. Судя по приготовлениям к долгой стоянке, колдун жил где-то недалеко.
— Во-о-н его хата, наспроть, — подтвердил Васька, ткнув, для верности, в покосившуюся калитку, указательным пальцем правой руки. (Был он, кстати, не Звездюшкин, а Казаков). — Без бабки моей, никого во двор не пускает. Даже почтарша, когда пенсию по дворам разносит, сначала стучится к нам.
Солнышко, между тем, расплылось алою лужей именно в той стороне. Оно уже не слепило глаза, но дальше калитки ничего не давало увидеть.
Мы с моим маленьким другом стояли на крыше коровника, бывшего когда-то летней времянкой. Вернее, под крышей, переделанной в плоский навес. Там хранились запасы сена и кукурузы, а в углублении, рядом с бывшей стрехой, припрятан Васькин боевой арсенал. Он с гордостью показал обрез трёхлинейки, ржавый трёхгранный штык и кусок пулеметной ленты, кажется от "Максима". Будь я сейчас в своем настоящем прошлом, точно бы позавидовал такому богатству.
— Ва-а-ська! Ты иде?! Сбегай к колодезю, воды принеси!
— Иду, ба!
Нет, не зря взрослые так помыкали нами, представителями последнего поколения, умевшего бегать по земле босиком. Наверно предчувствовали, что эту землю, политую их потом и кровью, мы потеряем бездарно и навсегда.
Как хорошо в их времени! На столе перед сковородкой горит каганец. Мы с Васькой уплетаем яичницу с салом. Электричество экономится: "Вам что, тёмно дЫхать?!" Безудержная мошкара стремится в раскрытую дверь, путается в марлевой занавеске и с шелестом опадает на доски порога. Гудит керогаз. Исходит дурманящим паром кастрюля с каким-то варевом "для Фролки" — того самого колдуна. И чем он такой страшный, если бабушки называют его настолько пренебрежительно?
* * *
Но всё когда-то заканчивается. Даже долгое ожидание. Мы с
Пимовной идём впереди. Бабка Глафира прикрывает нас с тылу кастрюлей с горячим борщом. В свете новорожденного месяца тускло поблескивают стекляшки ее очков. А Васька бастует. Сказал, что никуда не пойдёт, страшно ему.
Да и мне самому, честно говоря, жутковато. Между хатой и высоким частым плетнём, где у добрых людей разбит палисадник, здесь возвышаются три могильных креста. Ни таблички на них, ни надписей. Плюгавая собачонка, каких обычно принимает на службу справный хозяин ("гавкучая и жгрёть мало"), усердствуя, роняет слюну. Странно так лает. Сунет желтые зубы под оббитую железом калитку — "р-р-хав, р-р-хав!!!" — потом отбежит к низенькому крылечку и заливается веселым звонком. Ночка-то звездная, мне всё хорошо видно.
