— Пеструшка умная была, месяц пряталась. Потом подстрелили — очень по -взрослому сказал детский голос. Девчонка, значит, этот ребенок. И говорить умеет. А думали, что немая. Потом глава семьи продолжил.
Дед говорил недолго, но получилось доходчиво и экипаж штурмовика почувствовал, как морозом по хребту прошлось от понимания того, какая жуткая была жизнь здесь, в немецком тылу для обычных людей. Беспросветная, унизительная и голодная, когда уже и смерти не очень боишься. потому как ничего впереди хорошего нет и не будет. Когда твоя жизнь не стоит и гроша, а покончить с тобой может любой вооруженный ублюдок просто потому, что ему пришел в тупую голову такой каприз — выстрелить или штыком пырнуть забавы ради и для моциону. Когда запрещено запирать дверь и с обыском могут нагрянуть в любой момент, перевернув все в избе и забрав себе, что понравилось. Когда нельзя в соседнюю деревню сходить без письменного разрешения, а и его получить очень сложно и опасно. Когда все нельзя, только сдохнуть можно.
— Мы видели в газете фото — наши колхозники с коровьими бирками на шеях, как скот, унизительно — мрачно заметил летчик.
— С бирками — это мечта — отозвался невесело из темноты старик.
— Как так? — не понял лейтенант.
— Очень просто, если есть бирки — значит все сосчитаны, значит есть ведомость куда записано количество голов, и просто так этот скот убивать никто не будет, потому что придется в бумажках исправления вносить, чего никто не любит, хотя немцы буквоеды, но никто не любит лишнюю работу. Вот когда скот не подсчитан, режь его ради своего удовольствия сколько угодно, ничего не будет — пояснил как детям малым старик.
И рассказал, что старательно выискивали среди населения немцы цыган, евреев, коммунистов и тех, у кого родные в Красной Армии. Ну, брюнетов жгучих в деревне не было сроду, коммунистов трое всего, а красноармейцев поболее. Кто не догадался промолчать — тех постреляли быстро и дома сожгли. И потом еще всякая сволочь шлялась, вынюхивала.
— Тоже вот так к нам один такой постучался, говорит из концлагеря сбежал, в плену был, у самого рожа круглая, цвета кожа крови с молоком, хотя одежда — да, лоскуты грязные. Ну и тут заметно, что не его одежка, мимо кармана промахнулся да как-то брезгливо к ней относился. Неуютно ему в своей одежке было. "Ты когда в плен попал?" — спрашиваю, он в ответ что в прошлом году. Гляжу на него, причем обеими глазами. Городская прическа, дальше гляжу, затылок и шея подбрита самое большее неделю назад. Понятно, какой концлагерь. Сказал ему, что побегу и еды достану, а сам к старосте. Только вошел, а там гости сидят, "Бобики" из района, полицаев с винтовками трое.
Я глаза выпучил, доложил как есть, мол беглый красноармеец у меня сидит, они мне толкуют, мол, скажи, пусть к старосте подойдет. Пнули меня, но не сильно, осталось то им до угощения немного, уже самогонку на стол ставят с закуской, тогда еще у нас кое-какие харчи оставались. Другим везло меньше, а тех у кого кто в Красной армии был и об этом знали, их расстреляли сразу, за деревней как раз овражек. Там и лежат, даже закопать толком не разрешили, руки-ноги из земли торчат.
— Провокаторы, значит, ходят? — мрачно спросил стрелок.
— Да и они тоже. Но нашу соседку просто так пристрелили. Ехала мимо телега — ей оттуда из винтовки в живот — хмуро ответил старик из темноты.
— Гляжу, не простой ты колхозник — заметил летчик.
— Так, а люди все непростые. Я еще в японскую уже старшим канониром был. Артиллерия — это и глаз и ум. Ладно, заболтались мы, спать давайте, вам надо раньше с рассветом уйти, чтоб никто не заметил.
Спали практически на голом полу, на мешке с сухой грубой травой. Видно было, что в нищей избе была раньше мебель, да вся кончилась. Хоть и договорились дежурить по очереди на всякий случай, но позорно уснули оба — и летчик и бортстрелок. Проснулись, когда суровый дед разбудил. Светало, но было еще темновато.
И удивились — и девочка уже была на ногах, маленькая, с худенькими ручками и ножками, но с отекшим лицом, что часто бывает у опухших от голода. И старуха горбатая глядела молодыми ясными глазами с грязнючего лица. Доперло до летающих соколов, что это не бабушка, а мать или старшая сестра.
— Так и живем. Замарашку, да горбатую глядишь немец и не захочет. Ученые уже, насмотрелись — перехватил взгляд лейтенанта старик. Протянул руку в темный угол, достал оттуда неожиданно винтовку, до того не замеченную, ухоженную, старую, царского выпуска. И шесть обойм с патронами в масляной тряпице выдал.
— В сортире припрятал, так и не нашли. Вам она нужнее будет. Вы к слову, в лесу на мины не натыкались?
Летяги переглянулись, потом Корнев удивился:
— А что, там мины?
— Да, немые там поставили сколько-то штук, чтоб мы в лес не шастали. Двое из деревни подорвались. Одна сразу там насмерть, а вторая помирала долго, "бобики" еще веселились, когда она попросила пристрелить — мол, патрона на тебя жалко стратить и пусть другие видят, как оно полезно к бандитам шляться. Хотя какие там бандиты, зимой хоть хвороста набрать, дров — то запасать не позволяли для себя, все, что наготовили — они забрали. Так как вы сюда шли?
Корнев максимально точно описал свой последний отрезок пути. Дед кивнул и в свою очередь так же внятно — с ориентирами и расстояниями объяснил как лучше и незаметнее пробраться к линии фронта. Недалеко уже громыхало, а местность старый знал как свои пять пальцев. Горбатая хозяйка неожиданно распрямилась, стало понятно, что так-то она — нормальная. только ходит перекосившись и втянув голову в плечи и подложено что-то под одежку. Улыбнулась. Протянула в ветошке еще пару репок вареных.
— Все, что есть — извинилась.
— Себе оставьте — попытался отвести руку с подарком Корнев. Понимал уже, что последнее отдают. Но слюни потекли ручьем, очень уж жрать хотелось.
— Берите. И чтоб до своих добрались — приказным тоном велел старик.
— Мы вернемся. И — спасибо вам. За все — твердо сказал лейтенант и взял еду.
Посидели молча минутку.
— Пошли. Пора — сказал дед и первым поднялся. Вышел за дверь осмотреться. Вернулся, кивнул. Спокойно все.
— Дядя Саша, а ты к Красной Армии пробираешься? — неожиданно спросила девчонка.
— Да, пробираюсь — согласился Корнев.
— Долго тебе идти?
— Ну, а что делать, лапочка? Придется маршировать.
— А как придешь к своим, тебе опять самолет дадут? — гнула свою линию девочка, хотя дед уже нахмурился недовольно.
— Обязательно дадут, а как же! Я тебя после войны прокачу на самолете — пообещал легкомысленный лейтенант.
— Подожди, дядя Саша. Значит вы с дядей Вовой будете опять немцев бить?
— Получается, да.
— Подождите!
И ребенок побежал в другую комнату. Через минуту подошла сжимая в руках тряпочку. Протянула тоненькие, ослабевшие от голода ручки к летчику.
— Возьмите сахарок, вам силы нужны, для своих добраться.
Летчик развернул лоскуток ткани. Маленький кусочек сахара. Детское сокровище, которое ребенок сберегал на крайний случай. Даже семья не знала, судя по тому, как старик с женщиной переглянулись. И у матерых бесстрашных воинов защипало в носу и предательски замокрели глаза. Сдерживаясь изо всех сил, глядя в сторону, кивнули неловко, прощаясь, хозяйке и ребенку и пошли. Девчонка не удержалась, зашлепала вслед босыми ножками, но дед строго глянул и та остановилась. У калитки лейтенант сунул сверточек старику в карман.
— Мы вернемся! — шмыгая носом, сказал лейтенант. Стрелок засопел согласно.
И оба скользнули прочь. Благо кусты были рядом совсем с домом.
Хотя вроде бы линия фронта стала совсем близко, а продвижение сильно замедлилось. И даже почти застопорилось, как подошли к самой передовой. Немцев стало как-то уж очень много и вели они себя нервно. Так и шастали, сволочи. Идти в рост и подумать было нельзя, да и пригнувшись стало пробираться непросто. Хоть ползи. За весь день прошли совсем ничего. И когда стало смеркаться, выбрали себе местечко в гуще кустов.
Оказалось — очень неразумно — когда сидели и прислушивались, поняли, что сгоряча не обратили внимание на неприятную деталь этой местности — рядом совсем оказалась немецкая минометная батарея. Вечером фрицы сидели тихо, как мышь в сахарнице, а тут зашевелились, команды посыпались и солдатня забегала. Боевое железо по-деловому застучало, забренчало. Пришлось совсем затаиться — чтоб ветки не зашевелились и не выдали с головой.
А потом минометы загавкали, заплевали в небо минами. И все, что могло у немцев стрелять — замолотило, забарабанило, загрохотало.
— Они что, наступают? — встревожено зашептал в ухо летчику его стрелок. Корнев сам поразился этой канонаде, а потом сообразил:
— Нет, наоборот, отходить сейчас будут.
— А пальба зачем?
— Боеприпасы жгут, которые увезти не могут. Заодно и отход прикрывают — уверенно заявил лейтенант. Надо же, пригодилось, что краем уха слышал. И даже обрадовался сам тому, что не придется перебираться через немецкие окопы, по ничейной земле и лезть к нашим, которые сгоряча тоже влепить могут от души. Про свои способности в ползании бесшумном по-пластунски летчик не питал иллюзий. Да и Вовка был не лучшим пластуном.
— Вот сейчас наши ответят и накидают по нам со всей пролетарской ненавистью — подал голос бортстрелок и сразу испортил улучшившееся было настроение. Кусты от осколков — не защита, это точно. Почему-то стало очень обидно почти дойти и лечь под своими же снарядами!
К счастью наши и не отвечали практически. Скоро заурчали грузовики, стрельбу минометчики прекратили, опять побегали, полязгали металлом и явно укатили прочь. Пальба определенно стихала. Зато слышен был шум — видно не доглядели и там, где стояли минометчики проходила проселочная дорога. И по ней, топая копытами и поскрипывая колесами покатил какой-то обоз, потом глухой гул — пехота не в ногу идет, не так слышно ушами, как по земле вроде бы передается стук подкованных сапог.
Храбрый экипаж решил ждать утра. Ухитрились даже вздремнуть по очереди. А с рассветом осторожно, прикрывая друг друга, сунулись к дороге. И удивились — по ней жидкой цепочкой уже двигалась наша пехота. Не разведка, самая что ни на есть обычная царица полей, навьюченная привычно всяким имуществом, боеприпасами и прочими грузами до полной невозможности.
К вылезшим из кустов летчикам отнеслись весьма безразлично, разве что самые осторожные взяли винтовки наизготовку. Но без истерик и суеты.
Командир взвода — неожиданно пожилой мужик — спросил кто — откуда, придал ловкого подвижного провожатого и тот отвел к ротному, а далее — в штаб батальона. Корнев ожидал, что их будут как-то проверять, готовился к разговору с особистом, но пехтура отнеслась к бдительности наплевательски. Накормили холодной кашей с холодным чаем, дали табаку но при том отняли винтовку. Подвезли, правда, на подводе, которая зачем-то отправлена была в ближний тыл. Но и все.
И, как на грех, весь транспорт шел потоком в направлении уходящего фронта. И телеги и грузовики и танки. А обратно — никого. Пришлось топать опять "трамваем 11 номер". Немножко подвез мотоциклист — посыльный, чуток подбросили медики, да еще последние два километра с форсом прокатились на легковушке, ехали фотокорреспонденты к штурмовикам.
Получилось, что за три дня прошли по немецким тылам почти сто километров, а за последние два дня — и двадцати не вышло, хотя устали куда там.
Встретили возвращенцев радостно, накормили, чуть пузо не треснуло и дали возможность отдохнуть. Расспрашивали уже на следующий день, возвращение на базу в пешем строю случалось часто. Дело было привычным, штурмовиков сбивали чаще, чем бомберов и истребителей, но гибли они сейчас — гораздо реже, чем опять же бомберы и истребители. Броня свою службу несла достойно, защищая экипажи от огня. Сложности были только у тех летчиков, что попадали в плен, остальные отделывались писанием рапортов и короткой беседой с уполномоченным ОО.
Экипаж Корнева летал без документов и наград, потому и потерять ничего не мог, вернулся с личным оружием, потому дали им сутки на приведение себя в порядок. Молодые организмы перенесли четыре дня голодухи без особых проблем. С началом наступления должны были прибыть новые машины, они немного задержались, но уже через день экипаж получил новую "Горбушку" и должен был продолжить боевую деятельность.
Вермахт откатывался, огрызаясь, штурмовикам было много работы — то чехвостить на радость своей пехоте немцев, зацепившихся за опорный пункт, то долбая отходящие по дорогам колонны и обозы врага. Задач было много и из полка выжимали все, что можно — по три вылета в день делали "Илюшины", максимум возможного.
То, что с ними случилось в полусгоревшей деревне, ребята рассказали сослуживцам в своей эскадрильи. И хоть и старались говорить как можно суше — а видно было, что проняло остальных, тоже носами сопели боевые летчики и мужественные техники и оружейники глаза в сторону отводили. Нет, так, чтоб плакать — это нет, конечно, сдерживались как умели, гонор и форс держали, но — глаза были на мокром месте. Прослышавший об этом замполит тут же организовал выступление перед остальными эскадрильями. И ребятам стали носить — кто кусок мыла, кто того же сахару, а сорвиголова Васек передал плитку шоколада — явно из бортпайка. Сами летчик и бортстрелок на все имевшиеся у них деньги купили в военторге что там попалось — в том числе и пару зеркалец с расческами.
Набралось два здоровенных мешка. А казалось — что мало этого.
Комэск предупредил — следующий вылет будет мимо той самой деревушки и рандеву с истребителями прикрытия как раз там назначено. Корнев радостно кивнул, намек поняв. Уже перед самым вылетом подошел хмурый старшина из команды парашютоукладчиков, сунул бортстрелку сверток.
— Вроде как куски строп и парашюта — шепнул Вовка командиру экипажа.
Лейтенант кивнул. Хороший подарок — и нищей семье пригодится в хозяйстве. Больше всего он боялся сейчас перед вылетом, что там, на точке сбора внизу окажется свежее безлюдное пожарище. Насмотрелся уже на такое. При отходе немцы сжигали и взрывали все, что успевали, устраивая "выжженую землю".
Сидел, как на иголках. И перевел дух, увидев, что жива деревушка, не успели поджечь. Сверху она выглядела жалко — куда поболе половины домов спалено. Комэск выстроил штурмовики в оборонительный круг поодаль, завертели карусель в небе, а Корневу дал добро пробарражировать над деревней. Прошел "Горбушка" на бреющем над избой, форсажем ревнул. Должны заметить, всяко в избе слышно. Не то, что крыша и стенки — пол трясется!
— Есть! Выскочили! Вижу! — радостно доложил Вовка. Он-то назад смотрит.
— Захожу повторно! Мешками их не зашиби!
— Есть!
Все трое внизу, руками машут. С такой высоты, когда брюхом самолет почти за конек крыши цепляет даже улыбки видны. И заметил, что у горбуньи осанка прямая и лицо теперь белеет. Покачал крыльями аккуратно.
— Мешок пошел! — доложил бортстрелок.
— Сейчас повторим!
Повторили. Комэск вызвал — пора. Так бы вертелся над деревней и вертелся, но — дисциплина. Встал в строй и тут понял, что все-таки не удержался, пустил слезу, а, ладно в кабине никто не видит! Окликнул Вовку. Тот тоже показалось что-то носом шмыгает часто. А потом стало не до сантиментов, на цель навели жирную — тянулась толстая змея транспорта внизу, грузовиков под сотню, прикрыта была неожиданно плотно зенитками и когда навстречу полетели зеленые и красные нити трассеров из головы вылетели все посторонние мысли.
