— Если Бог пошлет дождь — будет дождь, и ладно, — очень католично высказался Оливьер, младший из двух братьев. Они, похоже, были в компании самыми добрыми. И именно они вчера поддержали меня против того парня, что изображал причастие с бутылкой абсента. Они мне все больше нравились... особенно теперь, когда последние крохи зависти всем братьям на свете ушли из меня, как мне казалось, навсегда. У меня-то тоже появился брат! Аймерик! И стоило об этом вспомнить, как все несчастья, Монфор под Саверденом, дурная погода и вчерашний стыд, казались сущей мелочью.

Бегом вернулся эн Понс и приказал нам седлать коней.

* * *

Старенький священник в тоскливом отчаянии смотрел в спину молящемуся. Спина была широкая, как столешница, поставленная на ребро. И так, совершенно неподвижный, коленопреклонен, рыцарюга молился уже который час. Как водится, положив на алтарь свой меч. Герой рыцарского романа, да и только... Безумно жаль будет, если его завтра же убьют. Тогда и больбонским цистерцианцам тяжело придется. Какое-то время тяжело придется всем монашествующим округи — еретики опять взыграют, по крайней мере, когда дон Пейре Католик вернется через Пиренеи домой. Можно, конечно, попробовать искать покровительства графа Фуа — после победы в бою ему наверняка захочется и полного восстановления в правах, дружбы с Римом, чтобы не дай Бог не явился через год-другой новый Монфор — так почему бы не почтить древнюю обитель, где в склепах покоятся графские предки-Рожеры, где для самого старого де Фуа давно куплено местечко... Но дело даже не в опасностях — Церковь Странствующая, до того, как слиться ей с Торжествующей, никогда не чувствовала себя в мире сем уютно и спокойно... Дело в том, что старому патеру было весьма страшно за этого человека, Монфора. Уж Бог его знает, почему.

— Вы звали исповедника, сыне? Я здесь.

Франк шевельнулся, тяжело поднялся на ноги. И сразу показался ниже, чем ожидалось от его коленопреклоненной фигуры. Морщась — затекли суставы, видать — несколько часов кряду коленями на холодном полу, это не шутка даже для молодого рыцаря — повернулся к священнику. Тот откинул мокрый капюшон: долгий дождь снаружи, мало хорошего, само небо не желает отпускать Монфора. И франков, чужих людей, спешащих отсюда умирать.

— Что, отец?

— Исповедник, граф. Вот я пришел.

Больбонский настоятель снизу вверх смотрел в некрасивое, обожженное солнцем лицо, поросшее медвежьей черной щетиной. Менее всего этот человек походил на сумасшедшего. То, что движет им, то, что сейчас направляет его против вдесятеро превосходящего войска — может ли это быть Дух Святой? Может быть, он слышит голоса, как Авраам? Или с ним говорят ангелы, как с Иисусом Навином? Или ему просто хватает тьмы веры, чтобы делать, что надобно, и не думать, что будет? А может... может, он слишком тупой, по-франкски твердолобый, чтобы сомневаться? Тогда дай нам всем Господь такой тупости... Может, мы, провансальцы, слишком много думаем и сомневаемся — вот доразмышлялись, что Господь нашел для нашей земли новых хозяев...

Не выдержал, спросил все-таки — эту огромную фигуру, сутулую, спокойную, совершенно неустанную (Монфора едва уговорили его рыцари остаться на ночлег, отдохнуть: он-то хотел скакать всю ночь, чтобы прийти к Мюретскому гарнизону на помощь как можно скорее! Если бы мессир Бушар не заявил категорично, что если и еще одну ночь не спать — завтра он меча не сможет поднять, скакали бы до рассвета).

— Сыне, вы уверены, что хотите... открытого боя?

Монфор молчал. Отвечал светлыми, усталыми, совершенно ничего не выражающими глазами — да. Отстань, священник. Все равно — да.

— У вас почти нет пехоты. У вас — пятьсот рыцарей, и это вместе с гарнизоном Мюрета, с которым вряд ли вам дадут соединиться. У графа Раймона пехоты — вся Тулуза, и с ними арагонский король... Дон Пейре великий полководец. Вам ли не знать.

Монфор молчал. Качнул тяжелой головой — скорее в знак почтения к сану, чем из желания отвечать. Сколько раз ему задавали такие же вопросы за последние несколько дней?

— Монсиньор Арнаут Амори, и тот против. Вы не должны воевать с католическим королем. Монсиньор Арнаут никогда не бегал битвы, но здесь...

(А Арнаут Амори, некстати подумалось цистерцианскому аббату, Арнаут, глава их Ордена, совсем недавно бок о бок с доном Пейре рубил мавров под Толосой. Сам привел двухтысячный отряд из Нарбонна, облачил старое худое тело в кольчугу... А как все радовались, помнится, когда пришли из-за гор добрые вести! Мирмамолино, проклятый Кордовский эмир, разбит наголову, Реконкиста считай завершена — теперь марокканцы лет пять носу в Кастилию не покажут... И где теперь наша слава, где наша радость, дон Пейре? Ах, монсиньор Арнаут, нынешний примас Лангедока, как же много у вас причин не желать войны с королем Арагонским...)

А Монфор все молчал. Смотрел своими светлыми франкскими глазами — совсем чужие у них глаза, вовсе непонятно, как читать настоящие чувства на таком холодном закрытом лице...

— Сколько у вас бойцов? Если посчитать всех вместе, с отрядами вашего брата и с теми, что в городе — сколько?

— Довольно, чтобы победить. С Божьей помощью.

— Здравый смысл подсказывает, сыне, что лучше было бы пытаться решить дело миром. Король арагонский достаточно разумен, чтобы пойти на переговоры, его цель — не уничтожить вас, а восстановить в правах своих родичей и вассалов. Кроме того, предзнаменования... Ваша супруга видела дурной сон.

Наконец Монфор открыл рот, чтобы ответить. И как!

— "Не слушай слов пророка сего, или сновидца сего; ибо чрез сие искушает вас Господь, Бог ваш, чтобы узнать, любите ли вы Господа, Бога вашего, от всего сердца вашего и от всей души".

Уж сказал так сказал! Настоятель даже поперхнулся. Цитирует не хуже иного капеллана... Но аббат быстро нашелся с ответом:

— Именно, сударь мой! Второзаконие, тринадцать. Это, если вы верно вспомните, о лжепророках, которые призывают поклониться чужим богам. Если же захотите поговорить о видениях истинных, вспомните сны Иаковлевы, сны отрока Самуила, да что там, сон Иуды Маккавея, с которым вас порою сравнивают по воинской доблести. Многие святые — и Августин Гиппонский, и мать его Моника, и святой Бенедикт, и отец наш святой Бернар — были вразумляемы сновидениями, так что не следовало бы вам пренебрегать сном этой благочестивой и несомненно преданной вам женщины...

— Аликс хорошая жена, но она бывает суеверна, как испанка. Чего от женщины ждать. Только испанцы и провансальцы — простите, отче — верят такой ерунде, как сны. А мне... смешно.

Ага, однако хочешь перед выступлением армии исповедаться за всю свою жизнь — должно быть, "на всякий случай", не без злорадства подумал старый монах. Но вслух сказал иначе, куда мягче:

— Почему вы так уверены, что Господь не может остерегать вас подобным образом?

Монфор молчал. Он пропустил несколько первых тактов времени, когда еще удобно было бы ответить, и монах скорбно подумал, что, должно быть, этот медведеобразный герой его презирает. Жаль. И жаль будет, когда его сюда же в монастырь Больбон привезут отпевать... если его тело, конечно, не порвут на части, как тех в Пюжоле.

Но Монфор не просто молчал — он копался у себя в поясном кошеле. Потом вытащил какую-то бумагу, мятую, во много раз сложенную. Протянул аббату — таким резким движением, что старец отшатнулся от неожиданности.

— Что это?..

— Прочтите.

Старыми, скрюченными болезнью пальцами настоятель развернул записку. Наклонился к бумаге низко, чтобы различить ровные, мелкие буквы. Писано по-провансальски... Подслеповатые, умные глаза пробежали по строчкам. "Возлюбленная и дражайшая... Ради моей девочки..." Любовное письмо? Господи... что это за чушь? Бедный Монфор от постоянных бдений и усталости и правда сошел с ума, вот так порою карается излишняя уверенность в собственных силах...

— Что это?

— Письмо арагонского короля.

— Кому? Вам?

Уже чего угодно можно ожидать. Монфор скалит неровные зубы в невеселом смехе.

— Я еще не спятил, святой отец. Письмо не мне. Какой-то (с отвращением выговорил, как ругательство) донне Альенор из Тулузы. Ко мне попало случайно, вчера гонца перехватили.

— И что с того?

— Вы прочли, что там написано?

— Но...

— Капеллан прочел мне вслух, — раздельно выговорил Монфор, улыбаясь уже во весь рот, просто-таки сияя спокойной, уверенной улыбкой. — Я не запомнил слов. Но смысл ясен. Этот король пишет какой-то своей... (замялся на миг, подбирая приличное слово, не оскорбляющее святого места) ...своей бабенке, что ради любви к ней выгонит из Тулузена всех франков. Нас то есть.

— Я умею читать, сыне. И все-таки, что с того?

— А то, отче, что я не боюсь человека, который идет на крестоносцев ради блудодейки. Бог мне поможет. Он арагонцу победы не отдаст.

Как ни плохо говорит Монфор по-провансальски — не желает учиться, хоть и виконтом Каркассонским назвался — понять его неправильно невозможно. И сказать тут тоже нечего. Вдруг он прав? Вдруг наши времена окажутся совсем не теми, что мы думаем — а снова библейскими, снова исполненными страшных и странных чудес, когда "падут вокруг тебя тысячи и десять тысяч одесную тебя, но к тебе не приблизятся", когда огонь нисходит с небес и "вокруг попаляет врагов"...

— Сыне, все возможно для Господа. Но если есть хоть малая надежда решить дело миром, я бы посоветовал...

— Я звал вас не за тем, отче. Pater, peccavi.

И снова на колени. Старый священник вздохнул. И, как всякий раз, когда впускал в себя Иисуса, стал только неслышащим огнем, сжигающим и поглощающим сор — снова и снова, в тысячный раз, до крещальной чистоты.

За стенами лесной часовни лил долгий осенний дождь, слезы небесные; ехать под дождем — портить коней. Граф зашел помолиться, рыцари молча ждут под потоками вод — в его отсутствие дело становится таким страшным и безнадежным, что о нем и говорить-то не хочется. Но пусть запишет Монфоров капеллан, верный его почитатель, как оно все было: стоило графу Симону выйти после молитвы из дверей часовенки к своему ожидающему скудному войску, ливень тут же прекратился. В прорвы туч, окно небесное, взглядом Господним выглянул ослепительный лик солнца. Лучи осветили фигуру — чуть сутулую, длиннорукую, плечи, несущие всю тяжесть крестового дела. Божий паладин смотрит в небо, улыбается по-своему, одной стороной рта. "Да, слышу. Ты ответил мне, благодарю Тебя."

А в поясе — та же козырная карта, смятое письмецо, которое не судьба получить адресатке. Милой графине Альенор Тулузской, королевской сестре.

* * *

"Сей день сотворил Господь, будем радоваться и веселиться!" Проиграть такую битву невозможно, еще до заката город будет наш. Хотя Нуньо Санчес, граф Руссильонский, прибытия которого, оказывается, ждал дон Пейре, так пока и не пришел. Опаздывал — в отличие от Монфора.

В первый день мы взяли одно за другим два предместья Мюрета. Те самые ворота, через которые мы всей компанией болтали с мнимым "епископом", валялись сорванные с петель. Конь Арнаута подвернул ногу и хромал, но сам юноша так развоевался, что я не мог не восхищаться: маленький флейтист изумительно ловко стрелял из арбалета, он умудрился взять на щит стрелу, предназначенную со стены коню Аймерика, он сидел в седле как влитой, не упав даже, когда его скакун чуть не покатился, попав ногою в рытвину. Лил дождь, в серой мороси изо рта вылетали облачка пара, я вертелся на мокром коне среди прочих, чувствуя, что я всем мешаю, но не переставая орал вместе с сорока тысячами глотом — "Толоза, Толоза!"

Тогда-то и появился Монфор.

Не знаю уж, почему король Пейре дал ему переправиться. Может, пожалел сжечь мост на Гаронне, который еще мог нам понадобиться... В общем, мы отступили — тоже не знаю, почему, скорее всего — перед самим именем Монфора. Хорошо помню, как мы сосредоточенно удирали — впереди конные, позади пехотинцы, как, сталкиваясь мокрыми боками коней, мы протискивались через узкие ворота предместья, как будто Монфор уже наступал нам на пятки. Монфор соединился с гарнизоном, должно быть, там обнялся с рыцарем Бодуэном и епископом Фульконом, а мы вернулись в укрепленный лагерь. Каталонцы, скрежеща зубами, разъезжали вокруг города, желая крови, а тулузцы, напротив же, затаились. Каталонцы! Что они могут понимать в Монфоре! Они-то с ним бок о бок не жили четвертый год! Они-то считают, что он — просто человек, хотя и очень сильный, но вовсе не сильнее того же дона Пейре или любого из них. Они сюда явились побеждать, а того не знают, что Монфор — вовсе не человек, он — кто-то больший, или же за него что-то большее, его невозможно убить.

Прибежал рыцарь Понс, бледный, не снимавший после утренней вылазки доспеха; сказал — происходит совет, никому не сходить с места, ждать решения. Хотел было убежать обратно, но Сикарт схватил его за руку:

— Стойте, стойте! Чего решают-то? Кто вообще приказал отступление? Мы ведь могли еще...

— Граф наш Раймон приказал. Он и сейчас за то, чтобы укрепляться, частокол строить, ждать атаки в лагере, отразить ее из арбалетов, а потом сидеть и брать их измором. Еды-то у них на пару дней, не больше! Только не открытая битва на поле. Боится Монфора. А дон Пейре кричит, как труба, требует тотчас же сражаться, он, мол, командующий всей армии... Его родственники нашего графа на смех подняли, едва ли не трусом обозвали. А один такой рыцарь Мигель де Луэсия в открытую над ним насмеялся, так что граф ушел в свой шатер и больше никаких советов не желает. Делайте, говорит, как знаете, но мои люди будут в резерве, за них-то я отвечаю. — И, окинув нас почему-то вконец затравленным взглядом: — Еще и Нуньо Санчес где-то застрял... Бог ты мой, ребята, что-то теперь будет?

— Да отлично все будет, — рявкнул другой рыцарь, подъезжая к нам конный; лица не видно из-под шлема, блестят мокрые полосатые наплечники. Я не успел посчитать полосы — то ли три (Фуа), то ли четыре (значит, Арагон). — Трусит тулузский граф! Стар он уже, мыслит, как старик — сами видите, до чего его осторожность довела! С таким-то перевесом бегать от битвы! Драться надо, и тотчас же, пока те отдохнуть не успели. Начинать штурм пехоте, как угодно выманить их наружу.

Эн Понс облизнул языком изгрызенные от волнений губы. Ничего не ответил, сплюнул под ноги. Я смотрел на своих друзей, и они казались мне совсем юными, почти детьми, негодными, чтобы сражаться. У эн Понса на груди кольчуги крепилась блестящая пластина, и я случайно увидел свое лицо. Злое и смятенное. Но все еще было хорошо, так хорошо, Господи... Я еще не знал, насколько все мы тогда были счастливы.

* * *

Я расскажу, как это случилось, хотя до сих пор ни разу не рассказывал. Просто не мог. И не уверен, что сейчас смогу. Но попробую.

Как таковой битвы мы и не увидели, для нас она даже не успела начаться. В авангарде шли рыцари Фуа и Арагона, а мы, тулузцы, составляли резерв. Это означало, что пока дон Пейре и его люди дрались с рыцарями Монфора у одних ворот, восточных, а наша пехота штурмовала западные, торговые, мы, конники — рыцари, оруженосцы и богатые горожане — попросту толклись неподалеку, на возвышении за нашим лагерем, и наблюдали, не полезет ли кто на наших пехотинцев. Или не прискачет ли гонец от дона Пейре, требуя поддержки арьергарда.