За две монетки

Трубы котельной урчали сквозь синий дым. Воздух — хоть ложкой ешь, если кто любит прогорклую и затхлую пищу. Человек в расстегнутом военном кителе поверх тельняшки скользнул взглядом по лицу Марко, уперся в Гильермо — глаза у него были как серые камешки, мышцы лица странно дергались. Или нет, он улыбался?

Рот шевельнулся для новых русских слов.

— Он спрашивает, вы ли это... тот человек.

— Я? В каком смысле — тот человек? Вы обманом зовете нас к себе поздним вечером, чтобы спросить, кто мы такие? Мы со спутником — итальянские...

Гильермо казалось, что между словами — огромные паузы, но на самом деле все происходило очень быстро. Человек в военной куртке засмеялся, голос переводчика (приблизившийся рывком) передал:

— Он просит не рассказывать, какие вы там туристы. Он все знает. Ты сделал с его женой...

(Что?! Я схожу с ума?) —

— Женой?!

— Хватит! — рявкнул, стремительно теряя усмешку, человек в военной куртке, — и Гильермо не понадобилось перевода. — Хорош гнать, я сказал!

— Да, с женой, — терпеливо и безо всякой интонации дублировал юноша студенческого вида; — вы священник, и сделали с его женой то, из-за чего она отказывается с ним жить. Вы ее как-то там освятили, и она отказалась от законного мужа. Поэтому вам предстоит мужской разговор.

Гильермо начинал понимать: не вспышкой, но постепенным разгоранием сырых дров в костре. Как-то освятили. Consecrated. "Он вернулся болен, инвалид, черепно-мозговая травма". "Одно слово написал... вот... но уже все понятно стало". Все ли это, что вы хотели рассказать о своем бывшем сожителе, Татьяна? — и то, как она замялась на половину мгновения — "В порядке исповеди — да. Все".

В порядке исповеди-то все!

Первой реакцией его был даже не страх, хотя наконец-то стало ясно, что вообще происходит, чего здесь бояться. Разгневанного мужа. Вернее, бывшего сожителя и отца бывшего ребенка. Такого ему видеть не приходилось, но вот от очень разгневанного отца-атеиста, который по совместительству был начальником флорентийской полиции, одного новиция приходилось пересылать в другую провинцию, в тамошний учебный монастырь — после того случая, как товарищ приехал с нарядом карабинеров и силой посадил сына в машину, подловив того на выходе из университета. Святой Доминик в похожем случае отбил юношу у родных силой молитвы; Фоме Аквинату пришлось провести год в заточении у собственных братьев; а нынешние флорентийские братья прямиком обратились в суд, где у них были вполне проверенные друзья. Да и мальчик, по счастью, был совершеннолетний. Впрочем, с мальчиками всегда легче. А вот с девочками — как со времен святой Варвары пошло — так и...

Но, как бы то ни было, первая реакция Гильермо удивила даже его самого, насколько он, быстро действующий, быстро думающий — как в бытность свою "сумасшедшим Наполеоном" — имел свободу удивляться. Желание немедленно оградить, обезопасить своего младшего.

— That's between us two, — его острый палец для ясности качнулся от груди Гильермо — к груди собеседника. По-магистерски. У того была распахнута куртка, над вырезом тельняшки стоял крупный кадык. Гильермо неожиданно понял, что он очень молод. Ровесник Марко, может, чуть старше. А его угольные морщины взахлест по лицу — это не морщины. — Translate, please! Tell him that the question, if he wants to discuss it, is between us two. That young friar — палец, как стрелка компаса, развернулся в сторону Марко, — has nothing in common with...[28]

На этот раз переводчика не понадобилось этому человеку — да что там, Леше, Алексею Царькову. Еще бы, ведь учился когда-то в университете, целых три года учился. Почти все позабыл, правда, все выбила из головы африканская война. Гильермо ведь знал о нем очень много; странно сказать, насколько много знал — и все было твердо припечатано сургучом полного неразглашения. Гильермо мог бы назвать его Лелеком. Вот бы он удивился. Мог бы ему рассказать, что на свете мог бы быть маленький мальчик по имени Кто-нибудь Алексеевич Царьков. Мог бы рассказать, что Татьяна до сих пор из-за этого плачет.

— Этот твой фраер, — усмешка в сторону Марко, — никуда один не пойдет, пока мы не закончим. Закончим миром — уйдете оба. Оба уйдете, фраера. Когда закончим миром.

Рюкзачок с бутылочным плеском соскользнул с плеча Марко, и Главный — он, именно он устроил это все и позвал остальных — подхватил его, едва прозвучавший стеклом о камень. Брови Главного, светлые и короткие, скакнули вверх.

— Да вы, я погляжу, с гостинцем?

Выпрыгнувшая из рюкзачка голова Чебурашки, которого раньше никто не хотел покупать в магазине, а теперь узнает и приветствует каждая уличная собака, была как чертик из табакерки; один из сидевших за столом засмеялся. Смех был настолько неуместен, что Марко невольно отвернулся от основного источника опасности и впервые посмотрел на людей у стены, и увидел, что тот, кто смеялся, стряхивая сигарету о край стакана, был одет в серые форменные штаны. Синюю форменную рубашку. Одежду — полицейского?

Зуммер, начавший подавать сигналы во втором дворе длинной цепи подворотен, уже оглох от собственного крика.

Брезгливо миновав игрушку, Главный извлек за горлышко источник "зова моря", так мешавший Марко жить по дороге.

— Мило с вашей стороны. Переведи — мило. Шарман. Спасибо за подарочек, с водочкой пойдет. Да вы проходите, проходите, не стойте, как неродные. Мужики вы, в конце концов... или кто. Водку — будете? Бьенвеню э бон сежур. Серве-ву.[29]

Полушутовским жестом он указал на стол, застеленный газетами. Переводчик, верно поняв жест, перехватил протянутую им бутылку — бутылку с вином для мессы.

— Будут, — человек, сидевший у самой стены, пошарил по столу в поисках стакана. Нашел, вытряхнул в пепельницу спитой чай. — Ты их раньше времени не пугай, Царек. Они нервные. Сперва водки.

Гильермо отрицательно покачал головой. Марко, все еще будучи в ступоре, зеркально повторил его движение.

— Мы пить не будем.

Единственный способ сейчас не превратить происходящее в кошмар — делать вид, что все под контролем. Под твоим контролем. Гильермо уже бывал на низкой стороне жизни, римское предместье и трансформаторная будка его многому научили — многому потребному для миссионера. Например, сохранять спокойствие и не показывать, что тебе...

— Благодарю. Но мы не пьем. Если есть какие-то вопросы, давайте их обсудим очень быстро. Потому что у нас мало времени. Нас ждут.

— Никто вас не ждет, — вальяжно, с каким-то детским весельем хозяин помещения прошелся к столу, потянулся до хруста. — Я знаю. Колька рассказал. Это он, огрызок, вас мне заложил, вы ведь поняли?

Четвертый гость, сидевший в самом темном углу — газетный абажур как раз затенял его лицо — вложил ему стакан в руку. Вино для мессы тремя гулкими бульками упало в прозрачную жижу.

Гильермо бросил взгляд на Марко — того зримо колотило. Он не сделал ни одной попытки хотя бы подобрать с пола свой выпотрошенный рюкзак. Сердце Гильермо начало биться учащенно — однако отнюдь не от страха. "Пальмовская" бешеная кровь просыпалась в нем и заводила свои молоточки, подступая к горлу. Какого черта?... Нет, даже по какому праву?...

"Лелек" — впрочем, теперь навеки Царек, а вот и малое царство его вокруг нас — разом заглотил содержимое стакана. Снова обернулся.

— Кольке было сказано — или он мне вас сегодня приводит, или узнает, какого цвета у него кишки, а заодно и тетку разъясним. Я пока встречу подготовил. На высшем уровне, с фуршетом и переводчиками. Самое смешное знаете что? Я же его сперва за ее хахаля принял. ("Он думал, что Николай — любовник его жены", — учтиво ввернул прилагающийся к фуршету переводчик, взбалтывая порцию коктейля для себя самого. И эта неуместная учтивость его тона и его перевода — Гильермо по тону догадывался, что говорятся совсем иные слова — придавала нелепой драме абсурда.)

— Когда я нашел ее и выследил наконец, она с ним под ручку возвращалась. Ну, не под ручку — но сумку он еенную тащил. Слово за слово, хером пу столу... Это поговорка такая. Неважно. Я его подкараулил и поговорил маленько. В общем, он мне капнул на вас. Всего дня три назад было. Нет, во вторник. Он едва в штаны не напрудил, заблеял — не я, не из-за меня. Да я как посмотрел на него вблизи — и сам понял, что не из-за него, недоноска, разве что из-за квартиры евонной. Говорю, тогда покажи, из-за кого. А тут вы появились... такие раскрасивые. Специально прикатившие из Европ, чтобы Таньке мозги снести. Так водку будете? Будете, будете. Наливай, Старлей. Не жалей для гостей.

Человек по имени Старлей плеснул в стакан — до странного хороший среди этих граненых, даже с подстаканником. Взболтнул.

У Лелека на щеках горели красные пятна. В точности как у Марко, когда он стыдился или перевозбуждался. Еще он, похоже, совершенно не мог стоять на месте.

Стакан ткнулся в руку Гильермо; тот взял, не собираясь ничего с ним делать — пальцы машинально сомкнулись на ручке подстаканника.

— Что именно вы хотите знать от нас? Ваша жена сделала свой выбор. Более того, вы не состояли даже в государственном браке. Боюсь, вам придется оставить ее в покое.

— ...ее оставить, — переводивший паренек тревожно приблизился, маячил у Алексея за спиной.

— Боюсь, это вам, — лицо Алексея приблизилось рывком, окончательно выдавая два тонких шрама. — Это тебе, негативчик, придется оставить ее в покое. И бредятину, которую вы ей сделали, произвести обратно. Чтобы она прекратила выебываться.

— Боюсь, разговор в таком тоне не имеет смысла.

— А паспортом ты мне не тычь, — Алексей присунулся так близко, что Гильермо чувствовал его водочное дыхание на лице. Он был совсем немногим ниже француза, но все-таки ниже, и его это зримо бесило. — Паспорт можешь себе в жопу засунуть. Она со мной спала. Она мне обещала. Танька — моя жена. А что пока я в Анголе среди ниггеров свое дерьмо жрал, она скурвилась, так это я с тебя должен спрашивать.

— Царек, поостынь, — пришел от стены голос его товарища. Того самого, что наливал Гильермо водку. — Они тебе зачем? Разобраться или сразу морду бить? Если разобраться, то и разбирайся.

— А если бить, так опять же бей без болтовни, — ровно сказал полицейский в сером.

— Плюнь. У меня справка. Что хочу, то делаю. Каждые полгода таскаюсь в больничку на подтверждение, даже запомнил, что мне пишут. Пэ-тэ-эс-эр.[30]

Стакан сильно дрожал в руке Гильермо. В руке, бывшей почти вдвое тоньше, чем у Алексея. И надо быть полным идиотом, чтобы именно сейчас выплеснуть эту дрянь ему в лицо. Не нужно никаких резких движений, они действительно пьяны, а значит, вдвойне не ведают, что творят. Нужно просто выбраться отсюда. Выбраться наружу.

— Марко, нам надо идти, — окликнул он напарника — в основном для того, чтобы привести его в чувство. Марко дернулся, явственно не веря в него как в старшего и контролирующего происходящее. Но все же нагнулся подобрать с пола рюкзак.

Легкое движение в сторону лестницы. Алексей, будто развлекаясь, преградил дорогу. Сложный парный танец — турдион? — надо повторять движения партнера. За столом разом случилось некоторое шевеление, взгляд краем глаза подтвердил — они поднимались на ноги, Старлей — особенно медленно, почему-то помогая себе обеими руками. Сейчас будет, сейчас все будет, еще бы, вон сколько помощников привел, неспроста же. Только сегодня днем, на дневной стороне жизни Андрюха пел — "Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались".

Наполняющий все тихий водяной гул. Зеленая труба, синяя труба. Вентили и краны. Облезлая очень широкая труба. Не гул, нет — не пение труб — ее пение: дама Сфортуна, королева низкой части жизни, в кои-то веки в голос пела, вела вокальную партию. Она искренне веселилась, и от ее веселья кости Гильермо стонали в его плоти.

— Боюсь, я ничем не могу вам помочь, — Гильермо говорил нарочно громко и четко, чтобы заглушить этот гул — и раковинный гул нереальности. Из наклоненного стакана немного жидкости выплеснулось на пол. Бетон не впитал ни капли.

— Выбор Татьяны — это ее святое право. А данные обеты нельзя обратить назад.

(Пытайтесь уговорить ее по окончании срока, едва не сказал он, перехватив слова уже на выходе: нельзя дать ему знать, что это не окончательно. Нельзя дать ему — такому — ни малейшего шанса приблизиться к ней!)

Впервые "сумасшедший Наполеон" думал о ком-то больше, чем о себе — и жар гнева, поднимавшийся к самым глазам, был гневом за Татьяну. В любой другой момент он понял бы, что молится; но тем чище была молитва.

— Отпустите нас, — сквозь кровяную вату в ушах послышался голос Марко. Никогда еще он так не коверкал английских слов — и Гильермо даже удивился, что замечает такие мелочи. Но мудрость Марко он тоже оценил — тот ни словом не собирался выдавать, что понимает по-русски. Впрочем, он был почти что искренен: такого русского языка ему, воспитанному на сказках Пушкина, не приходилось слышать во Флоренции. Марко и впрямь не понимал половины слов, догадываясь только о слишком уж очевидном общем смысле. — Вы не имеете права. Вы будете отвечать перед законом. Мы — иностранные граждане.

— Чего конкретно вы от нас хотите? — Гильермо нарочно смотрел на переводчика, не отрывая взгляда от его смятенного лица, чтобы не видеть других глаз — бывших на уровне его собственных.

— Хочу, чтобы ты от нее отвалил. С концами. И отменил всю эту пургу. И чтобы завтра же с утра она пришла домой — к нам с ней домой, понятно? — и заняла свое место. Все. Ты меня понял, поп?

Даже перевод — "Вы понимаете меня, священник?", — слабым эхом пришедший из-за спины Алексея, не помог. Наполеон из антониевской мужской школы на короткий миг взял верх — и Гильермо лишь в последний миг удержал его, направив стакан чуть ниже, не в лицо оппонента — впрочем, какого там оппонента, наверное, уже врага.

Дальше все было очень быстро, так же быстро, как в школьные стремительные годы, смазавшиеся в сплошную полосу в иллюминаторе бегущего самолета. Все разом оказались на ногах, в одной точке, сплошной кучей, осьминогом рук и ног; последним подоспел дольше всех встававший с табуретки четвертый, здоровенный парень по прозвищу Старлей. Яркий всплеск — мешанина движений — и немая сцена под негромкий заполошный вскрик паренька-переводчика: идущая в лицо Гильермо рука Лелека, перехваченная — нет, встреченная блоком Марко; сам Марко, не ослабивший хватки, хотя и согнутый под неесественным углом — человек в полицейской серой форме заломил ему за спину свободную руку; здоровила Старлей или как его там и последний участник дружеских посиделок, маленький и какой-то кривой, тоже в зеленоватом кителе — оба за спиной Гильермо, и финальным аккордом — стук стакана о бетон, безнадежный звук бьющегося стекла, катящегося подстаканника.

Лицо Леши — Лелека — его лицо, пахшее водкой, плавало надо всеми дурной луной.

— Вот, значит, как? — он говорит почти ласково, он обводит губы — нет, не языком, а трет одну губу о другую; он похож на рыбу, на даму Сфортуну, притом что менее женского лица представить невозможно. У него глаза серые, яркие. Мутные до желтизны. У него на подбородке топорщатся волоски — светлее шевелюры, рыжеватые какие-то. Ему всего-то 25 или 26 лет. Он бешеный старик, может, даже покойник.