Проклятие Раду Красивого

А ещё я подумал о брате, представил, как он стоял здесь и смотрел на всех этих казнённых. В то время многие из них ещё не умерли. Они, наверное, тоже шевелили головами, бессмысленно таращились перед собой, хрипели или силились что-то сказать. Влад смотрел на всё это и не боялся. Не то, что я!

"Но почему именно колья? — думалось мне. — Если бы он просто отсёк головы всем этим туркам и сложил головы горой перед воротами Тырговиште, это тоже бы запомнилось. Или не запомнилось бы? Неужели, чтобы тронуть сердце султана, следовало придумать что-то более значительное? Да. Ведь кучу голов Мехмед уже видел вчера. Вряд ли он оказался бы поражён, увидев ещё одну такую же. А ведь Влад стремился не просто убить в ответ на убийство, но заставить султана взволноваться так же, как взволновался мой брат, узнав о казни своих людей". Так я рассуждал, снова сев на коня и направляясь обратно к султану.

— Ну, что там, Раду-бей? — небрежно спросил Мехмед. — Есть что-нибудь особенное, или там лишь люди на кольях?

— Там и то, и другое, повелитель, — ответил я. — Там люди на кольях, но есть и особенное обстоятельство. Мой брат Влад-бей решил соизмерять длину колов с рангом казнимых. Чем знатнее казнимый, тем выше кол.

— Длина кола, соизмеримая с рангом? — султан громко засмеялся, оглядев своих военачальников. — Ну, в таком случае, мне и вам, мои слуги, опасаться нечего. В этой стране не найдётся достаточно высоких деревьев, чтобы сделать из них колья, подходящие для меня и вас. Влад-бей хотел напугать нас, но лишь насмешил. Ах, что же мне делать с человеком, который не вступает со мной в открытый бой, а старается лишь уязвить всеми возможными способами! Эта война больше и больше становится похожей на шутку!

* * *

Мехмед говорил уверенно, но уже ночью мне стало ясно, что уверенность показная, и что султану вовсе не смешно, пусть он больше не приказывал своей охране ночевать у него в спальне.

Когда я явился в шатёр к Мехмеду, то султан, едва отдышавшись после утех, вдруг спросил:

— А не кажется ли тебе, мой мальчик, что с помощью тех кольев твой брат хотел мне на что-то намекнуть?

— На что, повелитель? — не понял я.

Мне действительно было непонятно, да и задумываться не хотелось. Я только-только расслабился, хотелось хоть недолго подремать, а тут следовало отогнать сон и решать головоломки.

— Ну, ты же знаешь, мой мальчик, на что похож кол, и куда он входит во время казни, — рассуждал Мехмед, стараясь сохранять непринуждённость. — Твой брат явно грозится, что сделает это со мной. А почему грозится? Не потому ли, что до него дошли слухи? Возможно, он теперь знает, что я делаю с тобой?

Мой брат когда-то говорил мне, правда, совсем по другому поводу:

— Неправедный человек боится всего.

— Брат, а откуда ты знаешь? — насторожился я.

— Это румынская пословица, — пояснил Влад. — Обычно пословицы точны.

И вот теперь я вспомнил эту пословицу, поскольку Мехмед был человеком неправедным и действительно боялся всего. Он сам не раз лгал и потому боялся обманов. Он убивал и потому боялся убийц. Он унижал меня — унижал, хоть и называл это любовью — и потому боялся, что кто-то точно так же унизит его.

О! Если бы мой брат действительно хотел намекнуть Мехмеду на что-то, то поставил бы на том холме один пустой кол, высокий и толстый, и нанёс бы на этот кол надпись, подходящую по случаю. Например, цитату из Священного Писания: "Аз воздам". Однако ничего этого мой брат не сделал.

"Нет, Влад ничего не знает, — подумал я. — А даже если слышал что-то, то не поверил и, возможно, казнил тех, от кого это слышал. Да, он вполне мог казнить, ведь разговоры о моём бесчестии бросают тень и на честь моего брата. Влад не поверит, пока не услышит признание от меня самого".

Мне вдруг подумалось: "А надо ли мне признаваться?" Я столько твердил себе, что не смогу лгать брату всю жизнь, а теперь задался вопросом: "Может, лучше всё же лгать? Ведь я не сделал ничего, чтобы заслужить прощение. Хотел сделать, но потерпел неудачу. Я даже прогнать Гючлю не могу".

Размышляя обо всём этом, я молчал слишком долго, поэтому Мехмед повторил свой вопрос:

— Ты полагаешь, твой брат знает?

— Если он действительно знает, тогда, наверное, лучше мне никогда с ним не встречаться. Мне страшно, повелитель. Я не знаю, что будет.

— Страшно? — удивился Мехмед. — А раньше ты говорил, что бесстрашен.

— Раньше я не боялся.

— Ничего, мой мальчик. Твой повелитель здесь и защитит тебя.

* * *

Мехмед не выполнил обещание. Он не собирался меня защищать, потому что на следующий же день объявил, что поход окончен, и что войско возвращается домой. Остаться в Румынии должен был лишь я, а также Махмуд-паша со своими воинами, пока не посадит меня на румынский престол. Даже моих четырёх тысяч конников меня лишили!

Когда султан говорил об этом на совете, все доводы звучали справедливо, но я чувствовал себя так, будто меня предали.

Мехмед говорил, что для тех воинов, которые происходят из азиатской части Турции, то есть из Анатолии, путь домой окажется долгим, поэтому их и Исхака-пашу, который повелевает ими, надо отпустить в первую очередь. А вот воинам Махмуда-паши следовало пока остаться, потому что они происходили из Румелии, то есть из европейской части Турции, начинавшейся сразу за Дунаем. Зачем торопиться домой тем, у кого дом под боком?

После султана начал говорить Махмуд-паша, который поблагодарил своего повелителя за доверие. Великий визир искренне обрадовался, что для него война пока не закончена, поскольку не оставлял попыток выслужиться. Вот, о чём думал этот человек!

Однако провизия у воинов Мамуда-паши заканчивалась, как и у всего войска, а пополнить запасы в ближайшей округе мой брат не давал — ещё в начале похода турецкая армия встречала на своём пути лишь покинутые деревни, где не было ни зерна, ни скота. Вот почему великому визиру, чтобы выполнить поручение своего повелителя, требовалось вернуться к Дунаю.

— Я отправлю в Румелию отряд на быстроногих конях, — сказал Махмуд-паша. — Отряд передаст повеление моим людям собрать провизию и везти к Дунаю, а когда мы подойдём к реке, всё переправят к нам.

— Значит, мы пойдём к Дунаю вместе, — сказал султан.

— Получается так, повелитель. И посмотрим, пойдёт ли Влад-бей за нами или станет ждать своего союзника, который никак не придёт.

Тут все вдруг вспомнили про венгерскую армию, которая уже давно должна была прийти к Владу на помощь, но не показывалась. Такая долгая задержка венгров в пути казалась более чем удивительной. Возможно, это означало, что венгерское подкрепление вовсе не придёт.

Очевидно, великий визир, который вспомнил о венграх первым, опасался, что они всё-таки придут. Он не хотел столкнуться с ними в одиночку, помня о том, как венгры разбили его в Болгарии два года назад, когда он сжёг венгерскую крепость Северин.

Наверное, по этой же причине Махмуд-паша заговорил о провизии. Под предлогом пополнения запасов он мог не отделяться от султанской армии ещё недели две — столько времени требовалось на переход к Дунаю — а за это время что-нибудь на счёт венгров могло бы проясниться.

* * *

На протяжении следующих двух недель меня одолевало очень странное чувство. Я ехал по своей родной стране, но мне хотелось назад за Дунай, в Турцию, прежде ненавистную.

Я обозревал румынскую равнину, порезанную на лоскутки полей, пересечённую лентами мутных речушек и усеянную белыми домиками селений, похожих на россыпь бусин, а сам не понимал, что здесь делаю. Я чувствовал себя, как портной, которого пригласили посмотреть на чей-то богатый кафтан. Портной приходит и видит, что пошив кафтана уже завершён, но портной — не тот человек, которому предложат эту вещь хотя бы примерить. "Если уже не нужно ничего шить, а примерить нельзя, тогда зачем позвали? — удивляется портной. — Зачем? Хотели похвастаться? Подразнить меня?"

Пусть султан и говорил не раз, что я стану правителем этих земель, но в те дни мне казалось, что румынский трон никогда не сделается моим. Я чувствовал злость и досаду, пусть и не желал власти. Когда у тебя перед носом размахивают чем-то — пусть даже оно тебе не нужно — это всегда раздражает.

Казалось, что я лишний на этих просторах, покинутых селянами. Пусть здешние жители бежали от турецкой армии, но ведь бежали и от меня! Часто приходила мысль: "Все меня покидают. Мне не нужен трон, но и я сам не нужен никому".

В прежние времена я разъезжал по этим землям в сопровождении четырёх тысяч конников и чувствовал себя значительным человеком, а теперь ехал вблизи от войска лишь с небольшой охраной, а также со свитой, состоявшей из моих же челядинцев, которые во время привалов ставили шатёр, готовили мне пищу, приносили умыться. Я представлял, как мой брат ездит где-то по этим же землям, окружённый не простыми слугами, а боярами, и мне становилось досадно.

Иногда на наше войско нападали румынские отряды, но нападали днём и несли большие потери, поэтому я начал думать, что ими командует не мой брат. Он бы не допустил стольких смертей в своём войске, а если командовал не Влад, значит, сам он в это время находился далеко — возможно, спешил на соединение с венгерской армией.

Гючлю по-прежнему приходил в мой шатёр по ночам, но начал казаться мне немного чужим — не таким, как был, когда служил под моим началом. А может, причина заключалась не в этом, а в том, что он и я помнили о предстоящем нам расставании?

Говорить об этом с Гючлю я не решался, и он со мной про расставание тоже не говорил. Наверное, мы просто не знали, что сказать друг другу. Следовало ли мечтать о новой встрече, если она состоялась бы только вместе с началом новой большой войны? К тому же такой войны не ожидалось скоро. А о чём ещё говорить? Спорить о том, кто из нас двоих станет скучать сильнее? Перебрасываться поэтичными фразами о грядущей разлуке?

Что касается поэтичных фраз, то этим я занимался с Мехмедом, а Гючлю не был поэтом, и если ему предоставляли выбирать между возможностью говорить и возможностью делать, этот пастух всегда выбирал второе. Мы даже толком не попрощались, а когда проводили вместе последнюю ночь, то даже не знали, что она последняя.

В то время мы находились в лагере возле Дуная рядом с городом Брэила, покинутом жителями подобно всем румынским поселениям, которые встречались на пути турецкой армии. В досаде султан приказал сжечь пустой город, из-за чего по окрестностям всю следующую неделю разносился запах гари. У меня от этого запаха побаливала голова, но я старался не подавать виду, потому что не хотел лишаться последних мгновений удовольствия.

Жаловаться на головную боль я стал бы разве что султану, но Мехмед уже находился на противоположной стороне реки. Султан при первой же возможности переправился на турецкий берег и устроил себе лагерь там, а затем в тот лагерь начали постепенно переправляться на лодках все люди Исхака-паши.

Гючлю и его товарищи ожидали приказа тоже переправиться — правда, не на лодках, а вплавь. Конница не нуждалась в лодках и именно поэтому её до последнего держали на румынском берегу.

— А вдруг Влад-бей всё-таки решится напасть! — так говорили турецкие военачальники, и благодаря их опасениям мы с Гючлю получили две-три лишние ночи.

Во время этих ночей меня ещё больше начало одолевать странное и почти неведомое доселе чувство ненужности. Гадкое, отвратительное, мерзкое чувство — меня бросают.

Я хотел тоже переправиться через Дунай, но меня уверенно останавливали:

— Нет, останься.

Так говорил Мехмед. Так говорил и Гючлю, когда я предложил ему:

— После того, как ты переправишься, я могу найти предлог, чтобы провести пару ночей на турецком берегу, в лагере султана. Мы сможем ещё увидеться.

— Нет, останься здесь. Так лучше, — ответил мой любовник и ободряюще погладил меня по голове.

Я даже не спросил: "Почему так лучше?" Мне стало понятно — меня бросают. Бросают, как глупую женщину. И мне не следовало, подобно женщине, унижаться, выспрашивая о причинах. Недавний воздыхатель всё равно не назовёт истинных причин. Он промолчит или солжёт, улыбнётся, а сам будет всё удаляться, удаляться, и вот его уже след простыл. Воздыхатель получил, что хотел, сорвал цветок, и теперь ищет новые. Разве не так поступают с женщинами?

Мне вспоминались сочинения Платона, который весьма убедительно рассказывал, что любовь между мужчинами это совсем не то, что любовь между мужчиной и женщиной. Эх, будь Платон жив, я бы схватил его за бороду, заставил бы повернуться в сторону Гючлю и, указав на моего тайного любовника, потребовал бы ответа: "Если любовь между мужчинами это что-то особенное, тогда почему он поступает со мной, как с женщиной!?"

Больше всего меня огорчало то, что Гючлю, не признаваясь мне, мечтал переправиться через реку поскорее, ведь на другой стороне ему должны были выплатить награду за участие в походе. Мне приходилось прятать ото всех свои злые слёзы: "Я подарил этому человеку своё сердце и дорогой серебряный кинжал в придачу, а теперь меня отшвыривают ради горстки золотых монет!"

Добычей в Румынии султан не разжился, но он возил с собой большую походную казну — много золота — и теперь оно должно было достаться войску. Так полагалось. Даже в случае неудачного похода армия не могла остаться без награды, несмотря на то, что султан нёс при этом очень большие убытки.

Мехмед, конечно, досадовал из-за убытков, поэтому пошёл на хитрость — взял и забрал себе овец, которых пригнали к Дунаю по приказу Махмуда-паши, собиравшего провизию для своих людей. В итоге все лодки, плывшие от турецкого берега к румынскому, везли мешки с мукой и сушёные фрукты, но не мясо, потому что овец султан раздавал своим воинам, как если бы этот скот являлся добычей, захваченной в Брэиле.

Пусть Мехмед ограбил не меня, а великого визира, но я тоже чувствовал себя ограбленным. Приходила мысль: "Султан уже совсем-совсем не заботится обо мне".

Будто в ответ на эти мысли мне пришло письмо от Мехмеда. Вот странно! Он находился всего-то на другом берегу реки и мог бы пригласить меня к себе. Переправа через Дунай отняла бы у меня совсем мало времени, однако султан не приглашал, а вместо этого прислал письмо — стихотворение.

Стихи были на турецком языке:

Мне розы аромат не нужен без тебя.

И я не жду весну, о прошлых днях скорбя.

Пока печален я, зачем мне день грядущий?

Мне даже целый мир не нужен без тебя.

Тебя коснуться мне уже нельзя. Мне жаль

Что дождь и ветерок тебя коснуться могут.

Когда сияют звёзды в небе иль заря, мне жаль,

Что для меня ты больше не сияешь.

Твоё не слышать имя в трелях соловья мне жаль.

И если так, зачем же соловья мне слушать?

Огонь печали вспыхнет, сердце опаля. Мне жаль,

Что я покину эти земли, на родину вернусь.

Когда слабеет пламя, жгущее меня, мне жаль.