Книга Исхода

Сотни разноцветных шаровых молний танцевали кругом, не решаясь приблизиться, потому что экипаж его холодно, спокойно, без эмоций призвал из космоса, с черных плато Приматора страшную силу, придавшую его поверхности одноименный с Небом заряд, и это закрывало его надежней любой брони. Озон, и что-то еще, пахнущее столь же резко,накопилось в окружающей погоде настолько, что жгло ноздри, а бешеное напряжение вокруг вызывало род видений, почти сны наяву. Он со страшной отчетливостью увидел другие долины, от края и до края затянутые завесой пыли, из клубов которой появлялись, выпирали, лезли вперед чудовищные механизмы, вспахивающие землю на метры вглубь, так, чтобы к минеральному крошеву последних сотен тысячелетий непременно примешалась древняя мертвая почва, в которой без гниения, от одного времени, огня и буйства стихий растворились миллионы тел, бывших вместилищ людских, скотских, древесных и травяных душ. Как в грохоте, вполне подобном царящему вокруг и с той же кажущейся бесшумностью, рушатся скалы, горячим крошевом рассыпаются валуны, пробиваются целые горные хребты. Как под напором непреодолимой силы выворачиваются из недр земли бугристые змеи окаменевших корней, как норы этих змей — заполняются водой от оживших, слабеньких пока родников. Тартесс — захохотал: этот человек, призвавший стихийные силы, думает, что поставил их на службу себе. Вызвав демонов — решил, что стал повелителем им. А на самом деле — он только повод, чтобы явиться им, потому что слишком несопоставим человек с теми силами, которыми тщится повелевать. Как у ремесленника есть топор, есть — тяжелая кувалда, а есть — всякие хрупкие сверлышки и тонкие резцы, так и у Бога есть тонкое орудие для некоторых особых случаев, капризное, нежное и до слез ненадежное, тот, кто назвал себя человеком.

Ничтожная пылинка, попавшая в складку шершавого камня, мертвой минеральной глыбы, сама — почти минерал, почувствовала присутствие капли воды. Буквально несколько молекул, но ей — хватило. Плотно уложенные нити длинных молекул ловко, с большим умением развернулись и выпустили дотоле запрятанные, запакованные ветки радикалов. Пши-ит! Вкрадчиво распространились сети из ничтожного количества жиров, и как в силки — поймали каплю-крошку. Совсем мало, но этого опять-таки хватило. Попавшая в силок вода вдруг уподобилась едкому раствору, который въелся в камень, оставив щербинку, видимую не под всяким микроскопом, извлекла из него кое-какие соли, но главное — совсем капельку солей азотной кислоты, порождения одной из гроз. Совсем чуть-чуть, очень скромное количество, которого все-таки было достаточно. Ничтожное сизое зерно, твердое, как камень, сморщенное, безучастное, получив этот жалкий дар от соседа и хозяина, вяло зашевелилось, округляясь, и поглотило первые крохи света от первого рассвета в своей жизни. Света — хватало, углекислый газ, недоеденный планктоном — был, а значит — появилась пища для жадного, прожорливого гриба. Он — жрал все произведенное жильцом с неимоверной жадностью, и к полудню, когда какой-то луч добрался до их укрытия, высушив все вокруг, успел разделиться несколько раз, а молчаливый, старательный жилец его — следовал за ним. Вот это ничтожное пятнышко свирепому Сильверу высушить не удалось, — его укрыла пленка жира. Камень не обратил ущерб ни малейшего внимания, — и не такое приходилось терпеть от воды и ветра, только — где теперь те ветры? Не отнесся серьезно, и уже через несколько дней буквально заплакал горючими слезами, потому что два товарища нашли в его составе связанную воду, и — въелись в его плоть, не углубляясь излишне, а более стараясь на первое время взять вширь. Едкая сизая пленка затягивала глыбу стараясь держаться не слишком в тени, но, однако же, и не так, чтоб совсем уж на солнце, часть воды — скатывалась по изъеденной породе, а часть — друзья успевали прикрыть пленкой липида. Сизый — высыхал по краям, растрескивался, но иные из чешуек оставались живы и будучи унесенными ветром, и с собой, в отличие от спор, уносили капельку воды. Баловство, жест на всякий случай, выстрел наугад, несерьезное задание, данное Тартессу, не прошло, однако же, без последствий. Камень пошел язвами, будто изъеденный кислотой, а там, где потомки первых поселенцев или их коллеги из других щепоток попали в более подходящее место, где тот же камень — был мелко накрошен, давая одновременно свет и тень и сбережение от ветра, изъеденные места оказались особенно обширными. Ветер — раздувал их, вода — стремилась смыть, а они — не слишком расстраивались, и постоянно получалось так, что кажущаяся победа стихий приводила к умножению в числе скромных тружеников, готовых довольствоваться немногим. А кое-где, там, где Сизый достиг особенно заметных успехов либо же в местах, более благоприятных исходно, начали появляться твердые, как дерево, подушки сизого, лилового и голубовато-сиреневого цвета. Некоторые из них, достигнув определенного размера, вдруг выпускали сотни тонюсеньких стебельков с крохотными листьями. Другие — засыхали. Это была другая студенческая работа Фермера, посвященная каллюсным технологиям, каковые предполагают выращивание высших растений из отельных клеток, а вовсе не из семян. Эту затею автор и вообще считал совершенно несерьезной, но решил все-таки, что хуже не будет. И не ошибся. Когда Эпоха Вит пришла к этим местам уже планомерно, во всей своей тяжкой силе, то выяснилось, что желваки, опухоли, наплывы из растительной массы, в которых даже лютый враг не смог бы распознать поначалу родственников кедра или шиповника, и без того успели очень много. У самого же Фермера возникло своего рода чудачество: натолкнувшись на прозрачную воду реки или же озера, он непременно вливал туда какой-нибудь мутный суп из смеси всяческого планктона с икрой нескольких видов рыб и моллюсков. Хаген даже сказал ему:

— По-моему эта страсть у тебя приобрела характер полового извращения: есть такое стремление непременно испачкать, осквернить, загадить. Не помню, как называется, но сродни садизму.

На это нидерландец ответил ему на полном серьезе:

— Баловство, конечно, но я — просто не переношу эти ваши хрустально-чистые воды. Они напоминают мне пустые глаза, равнодушной, хладнокровной сволочи...

В жидкой фазе, как это и положено, жизнь развивалась вполне успешно, и океаны цвели стоячими болотами, у теплых берегов вода начала рябить от стаек крохотных мальков. У прозрачных до той поры, немногочисленных рек, по заводям, вода замутилась сизыми и лиловыми разводами, из вдруг появившегося откуда-то ила поднимались пузырьки газа. А тележка, которую в свое время сделал и запустил в бесконечное странствие Некто В Сером, как это ни странно, была еще цела, и периодически выходила на связь, с идиотской добросовестностью демонстрируя совершенно черный экран, но при этом, ползла ли она по дну сама, или, как месяц тому назад, пребывала влекома течением, из дырявеньких банок на багажнике все еще продолжало выскальзывать порой одна-две клетки, но этого, впрочем, вполне хватало, и везде, где светил Сильвер, на безмятежно-прозрачной воде позорной болезнью расползались пятна, жизнь, лишенная конкуренции, ударила по соленым водам с силой и стремительностью развернувшейся пружины. Водоросль делилась примерно раз в час, рачки, понятное дело, размножались пореже, но зато яиц откладывали помногу, а вылупившись — начинали неистово жрать, как будто спешили нажрать все, не съеденное за эти сотни тысяч лет вычеркнутыми местными обитателями. Дикая жадность, бешеная энергия, неистовая спешка. Быстрее! Быстрее! Еще быстрее, а сошедших с дистанции тут же съедали и заменяли более удачливые, поэтому вместе с жизнью на Землю Лагеря пришли и маленькие смерти, — смертишки, можно сказать, — многочисленные и беспечальные, заменившие одну большую былую Смерть и нынешний Большой Покой.

Путник в странной неторопливости провел почти сутки на берегу ущелья, которое стало еще шире, где, ворча, ворочался мелеющий поток, а совершенно мертвая земля курилась густым теплым паром, как какая-нибудь добрая пашня. Потом он отправился дальше. Один из оврагов среди лабиринта сухих русел неожиданно привел его в Амфитеатр, — широченную, с высокими отлогими стенками, с кольцевыми уступами, как это и положено всякому себя уважающему амфитеатру. Уступы эти были как будто бы нарочно украшены плитками какого-то черного минерала, шлифованного до зеркального блеска, горящего синими и зеленоватыми бликами. Зрелище было настолько поразительное, что он застыл на несколько минут, буквально разинув рот, и медленно оглядываясь. Потом — опомнился, поскольку был все-таки человеком двадцатого века, и оттого — судорожным движением, как пистолет, — схватил индикатор. Ложная тревога. То есть тут, конечно, когда-то было что-то такое. Но именно что — было. Теперь не осталось ничего, достойного отдельного упоминания. Так — фон большого города на Земле Исхода. Подумав эту мысль, он усмехнулся: неожиданно быстро начинает нуждаться в уточнении то, что было единственным. Уже родимую планету приходится называть Землей Исхода, — чтобы, значит, отличать от всех прочих. Тех, что уже находятся в работе, и тех, что еще будут. Вот угадал, а интересно — почему Амфитеатр вообще вызвал у него какие-то атомные ассоциации? Однако, — появлялся опыт: стояла парная духота, и это обозначало, что из всяческих складок местности нужно как можно быстрее выбираться. Здешняя Погода, без сглаживающего действия биоты и без того была бурной, но теперь, после хамских выходок Фермера, кажется, и вообще свихнулась: энергия — есть энергия, и ее избыток, переходя из одной формы в другую, так никуда и не девается. Поэтому небо горит миллионами молний в чудовищных грозах, ветры — сшибают с ног людей и валят скалы, а еще — перегоняют по небу великие миллионы тонн воды.

Отцепить плот. Прицепить геминер-блок. Взлететь. Оглядеться. Так. Нам — во-он туда. Тут пустыня выпирала пологим горбом и была усеяна плоскими кристаллами, сохранившими первозданную форму или же поломанными. И — никаких достоверных следов этой самой пресловутой цивилизации. Бетон — рассыпался, металлы — развеялись ржавым прахом окислов и растворились в воде. Строительные материалы, точно так же, как и любые минералы, оказались разломаны, размыты, источены и развеяны ветром. Полимеры, несокрушимостью которых столько времени пугали обывателей всякие там "зеленые", просто-напросто постарели, покрылись узенькими продольными трещинками и рассыпались в мелкие, напоминающие иголочки, щепки, которые впоследствии рассыпались в прах. Сгорели и рассеялись все промышленные яды. Даже радиоактивные материалы рассеялись, окислились, растворились и были унесены текучими водами под почву. О том, что происходило с миллиардами человеческих тел, не хочется и думать. Впрочем, — как и о всем остальном. Почему-то странным образом совершенно ничего не хочется знать об исконных жителях этой планеты, об их мыслях, облике, искусстве и внешности: факты показывают, что они сами, своими руками подвели всему этому итог. Окончательный. Так что пусть мертвецы пребывают в своих могилах. Все их достижения, как в фокусе, сошлись в каком-то совершенно гениальном Отменителе, по сравнению с которым любые наши заигрыши с атомным оружием кажутся детской шалостью. Так что, все вместе — цивилизация их есть опасная чушь. Пусть мертвые остаются в своих гробах. Лично он — противник эксгумации, не будет заниматься ей сам и постарается помешать всяким там излишне любопытным. Не всюду следует лезть. Не всюду лезть следует. Спасибо экспресс-картам, — он знал, что находится не так уж далеко от побережья, что путь его — лежит почти параллельно ему, но, побуждаемый странным нежеланием, не хотел выбираться на берег, избегал его. В сущности, — думал он, пролетая в своем экипаже по чуть бугристой, твердой, как асфальт, бурой глине, наперегонки с ветром, что с воем и свистом гулял над равниной, — сейчас он наконец-то приблизился к одному из идеалов, считавшихся недостижимыми: он свободен. От обязательств, от привязанностей, от цепей долга, от необходимости каждый день, каждый час, каждую минуту быть частью общества. Даже и тогда, когда находился в былые времена совсем один. На горизонте — небольшие, скудные, самой простой формы облака, и это значит, что в ближайшее время ему не угрожает какая-нибудь особенная Погода. Расписные, как деревенские игрушки, равнины, что-то уж слишком яркие, и вполне возможно, что под ними несуществующих пока что археологов ждут Трои. Тысячи квадратных километров Илионов. А вот ему — плевать. Не интересно. Потому что и Илионы, и самые простые горы совершенно одинаково превратились за сколько-то там (плевать — сколько) тысяч веков в совершенно одинаковую пыль. Попадись ему сейчас какой-нибудь памятник былой цивилизации, — он бы, наверное, закрыл на него глаза и оставил без внимания. Отвернулся бы с неудовольствием, что сродни отвращению. И впрямь — что может быть омерзительней человеку, чем бывшее, само по себе опустевшее жилище? Его устраивает сглаженный, стертый, перемешанный, ровный, навсегда успокоившийся пейзаж здешних мест. "Здесь и сейчас" — согласно этой знаменитой формуле, в эти недели открылся ему смысл мнения, которое он раньше не разделял: жизнь — есть болезнь материи. То, что они приволокли сюда, именно что и есть — болезнь. Стихии — не знают зверства, звери — не ведают садизма. Безжизненное, не имеющее к жизни никакого отношения по крайней мере не может быть омерзительным. Просто по определению. Вот — обрыв, что тянется уже десять километров по левую руку. Он — как будто весь состоит из каменных арок. Окаменевший лес. Наряду с окаменевшими гарями — очень нередкое дело в здешних местах.

Тартесс свернул за отрог и вдруг, как бельмо — на глазу, как пятно — на видном месте, как пень — на дороге, воспринял черный диск "таблетки". Вот только его ему и не хватало. Даже интересно, насколько мало он соскучился по любому и всякому обществу. Интересно, кой демон и с какой целью отыскал его? Час от часу не легче, и чем дальше, тем интереснее: ко всему прочему, это еще и Дженнифер. Даже с такого расстояния темно-рыжие волосы не дают даже никакой надежды на то, что он ошибся. Стоит под приподнятым краем слегка перекошенного диска. Он без всякой поспешности, чуть довернув, подкатил к машине и спросил так сухо, как только мог:

— Что ты здесь делаешь, женщина?

Она молча шагнула к нему навстречу, и взгляд у нее был полон дикой ярости. Ему показалось вдруг, что она его сейчас ударит, но она только сказала глухим голосом:

— И он еще спрашивает?

— Значит — не знаю, и ничего больше. Так какое дело у тебя в здешних местах и не могу ли я тебе чем-нибудь помочь?

— Ты... ты... Я пятьдесят часов почти безвылазно в кабине, ищу тебя, а ты...

— Так значит, — что-то произошло? Надеюсь, — что-то ужасное?

— Ты — произошел. Ты — ужасен. От тебя больше недели нет ни единой весточки!

Он вздохнул.

— Я не нашел ничего такого, что вам было бы необходимо знать. Жизненно необходимо.

— А о нас ты подумал?

— Откровенно говоря, — нет. Мне почему-то казалось, что вы и сами способны о себе подумать. И позволяете мне делать то же самое.