— Если уж настанет крайняя нужда или придет зима, — подытожила Ойты, — тогда и будем думать. А пока лучше находиться подальше и затаиться. Пусть чужаки думают, что уже всех перебили или взяли в плен. Может к зиме они и вовсе уйдут.
И мама вынуждена была отступать, пожимала плечами и опускала глаза: Ойты умела убеждать.
Часто где-нибудь в стороне по гребню мы замечали одиноких, или пасущихся небольшими стадами горных баранов. Осторожные животные все время находились настороже и мне с Со никак не удавалось к ним подобраться: еще издали они замечали наше приближение и заблаговременно отходили, так что я не мог рассчитывать даже на то, чтобы хотя бы посмотреть на них вблизи, не говоря о том, чтобы попытать завалить молоденького барашка. Тут нужно было хорошее охотничье оружие, которого у нас не было.
Пару раз мы с мамой искали пригодные для изготовления наконечников стрел и копий камни вдоль гребня, но вынуждены были признать, что подходящего материала здесь нет. Не из чего было сделать и тетиву для лука: нужны крепкие сухожилия, а добыть крупного зверя мы не могли. Поэтому, приходилось довольствоваться расставленными на косогорах петлями и тем, что в них попадалось.
Как-то Ойты послала нас в сторону Долины Каменных людей, чтобы подправить знак, указующий направление, где нас следует искать. Придя на место, мы обнаружили, что палки упали, а краска давно смыта дождями. Мама быстро починила знак, поставила новые отметки красной охрой. Я заторопился обратно к хижине.
— Слушай, сынок. А не проверить ли нам знак в долине? — спросила мама; спросила и тут же испугалась, зажала рот руками. -Ой, ой, нет! Туда не пойдем. Далеко это... Вдруг на врагов наткнемся.
Мы оборотили взоры в даль, где за каким-то из отрогов скрывалось устье Долины Каменных людей. Да, действительно, идти туда не очень хотелось. Там могли быть враги. Но не это пугало нас. Там нашел свое успокоение наш тхе-хте: не гоже людям ходить в такие места. А вот гнева Ге-тхе мы уже не боялись: мы прожили в запретной долине достаточно и с нами ничего не случилось... Нет! А как же лев, который нападал на нас там и на новой стоянке? Не послан ли он Великим Отцом? Что если это и было проявлением гнева Прародителя за то, что мы нарушили священный запрет, оставили без внимания устои кэрхи. Об этом не хотелось и думать. Рассудив так, мы повернули обратно.
В дни, когда разгулявшаяся непогода не давала выйти из хижины, Ойты рассказывала нам о себе и о временах своей молодости, рассказывала с упоением, глаза её делались глубокими и задумчивыми. Она смотрела на нас, но была где-то далеко, в другом времени и в ином месте — там, где осталась её цветущая юность. Ойты умела находить такие слова, умела так сказать, что мы с мамой слушали её разинув рты и не могли сойти с места, пока старуха не закончит рассказ. Заражаясь её историями, мама тоже начинала вспоминать интересные случаи из своей жизни, все больше смешные, и наши посиделки у вечернего костра под перестук капели заканчивались приглушенным, еле сдерживаемым смехом. И хотя мама не могла так же умело сплетать узор из слов в своей речи, как это делала Ойты, мне нравилось слушать их обеих.
Из одного из разговоров я узнал, что, оказывается, Мен ыру и Го-о пришлось побороться за право ввести маму в свой тхерем. К своему удивлению, я впервые узнал, что её сватал еще один мужчина — отважный охотник из рода Гэнчжа: он был лучшим бойцом на палицах и вряд ли нашелся бы кто-то, кто решил бы попробовать одолеть его. Родители мамы хотели отдать её за этого Гэнчжа, но Го-о и Мен"ыр, тогда еще совсем молодые, едва прошедшие обряд посвящения, сумели выкрасть маму и увести в стойбище Сау-кья. Вышел большой скандал. Кья-тхе, род к которому принадлежала мама, требовал вернуть похищенную девушку родителям, Гэнчжа взывали к справедливости, настаивали, чтобы вопрос кому будет принадлежать Кья-па, был решен в ходе поединка (они не сомневались кто выйдет в нем победителем). Сау-кья были сильно напуганы и готовы были выдать молодых на расправу. Но Го-о и Мен"ыр собрали большой откуп и отдали его Кья-тхе. Родичи мамы поворчали, поворчали, да и успокоились: грех было жаловаться — Мен"ыр и Го-о принесли несколько больших кремневых наконечников копий, выменянных у Малого Народа, а братья собрали им целый ворох мехов, кто-то даже отдал ожерелье из когтей и клыков волка. Обиженным Гэнчжа ничего не оставалось, как признать, что всё было решено согласно обычаю, и поступиться своей гордостью. Вот какие у меня тхе-хте, думал я, слушая сбивчивый рассказ мамы; они у меня самые лучшие: сильные, хитрые и... лучше них нету!
А ведь Го-о больше нет... Теперь у меня остался один Мен"ыр.
Ойты рассказала забавный случай из своего, как она заметила, "дремучего" детства. Как-то тхе-хте и мать взяли её с собой, чтоб задобрить духа-помощника. Они повели её в лес. Ей показалось, что шли они бесконечно долго (а ей так хотелось поскорее вернуться назад в стойбище, где остались её подружки!). Всю дорогу она хныкала, оглядывалась и дула губки. Отец и мать привели её на большое кочковатое болото, заросшее высокими травами и пышными кустарниками. К болоту подходил невысокий холм, обрывавшийся широкой осыпью: камни скатились к самому берегу и глубоко зарылись в землю. Вокруг стоял густой пихтовый лес, отражаясь в широких лужах стоячей скверно пахнущей воды. Родители пошли задобрить духа, а дочь оставили на залитом солнцем бережке. Уходя, отец строго-настрого запретил Ойты подходить к воде: утянут болотные духи. Пока отец с матерью, зайдя за обступившие болота деревья, на осыпи, отправляли обряд, девочка, вопреки наказу тхе-хте, спустилась к воде, посидела, вглядываясь в мутную глубину, осторожно поставила одну ногу в воду: вода была теплая; ил неприятно защекотал пятку. Ойты вытащила ногу и бегом бросилась к зарослям малины. Срывая ягоду за ягодой, она всё дальше отходила от болота и всё глубже забиралась в лес, сама не замечая того. Вскоре мохнатые ветви за её спиной сомкнулись и закрыли ржаво-зеленую проплешину болота.
Отец с матерью вскоре завершили жертвоприношение Помощнику, оставив на плоском широком камне, с нарисованным на нем охрой кругом, обломок галечного ножа, кусок сухожильной нитки, кусочек мяса, пучок увядшей зелени, да ошметок покоробленной кожи, и вышли на берег. Но дочери на берегу не оказалось. Охотник припал к земле, стал торопливо рассматривать следы; глаза его расширились от предчувствия беды. Его жена подскочила к воде, стала вглядываться в лохматое от осевшего на коряги и листья ила дно. Тхе-хте подошел к ней и ахнул: на тонкой земле у самой воды остались отчетливые отпечатки маленьких детских ножек. Несчастный отец взвыл и упал на колени, голова его ткнулась в травяную кочку. Мать запричитала, заломила руки, в страстной мольбе испрошая духов за что те погубили их дочь.
Вернувшись в стойбище, они сразу пошли к жилищу жреца. Сородичи выходили из тхеремов и молча провожали их сочувствующим взглядами: все сразу поняли, что случилось какое-то несчастье. Старик выслушал родителей Ойты, подумал и заявил, что виной всему стала жадность, которую проявили они же сами: Помощнику не понравились их скупые дары и он, в отместку, отдал их дочку болотным духам. Чтобы предотвратить дальнейшие беды, объяснил жрец, нужно как можно скорее произвести еще одно кормление и задобрить духа-заступника, умилостивить его, чтобы он поменял гнев на милость и не наказывал больше неразумных людей. Если этого не сделать, заметил старик, глядя, в напряженное лицо охотника, удача навсегда покинет их дом. Родители исчезнувшей Ойты испугались и заторопились назад к жертвеннику у болота. Старик пошел с ними, сославшись на то, что надо проверить правильно ли будет исполнен обряд.
Каковы же были удивление жреца, растерянность охотника и радость его жены, когда на том самом камне, где всё еще лежали принесенные Помощнику дары, они обнаружили спящую Ойты, с красным заплаканным лицом. Девочка лежала на боку, поджав ноги, и тяжело дышала, даже во сне из её горла вырывалось надрывное бульканье. Счастливые родители подлетели к камню и подхватили своё чадо. Ойты проснулась и зарыдала навзрыд. Жрец, почувствовал, что на этот раз, видимо, слишком поспешил с выводами, дал промашку, но, чтобы скрыть замешательство, сказал, что духи сжалились над нерадивыми родителями, нечаянно оскорбившими Помощника, и вернули им дочь, дав понять тем самым, что впредь нужно более тщательно подходить к своим обязанностям. Старик тут же ушел.
Позже Ойты рассказала матери, что её никто не похищал, что она заблудилась, а когда отыскала путь к болоту, то ни на берегу, ни на осыпи уже никого не было. Она долго бегала по лесу звала, плакала (тропы к стойбищу она не знала), а потом уснула, устроившись на жертвенном камне. Отцу решили не говорить об этом — пусть думает, что его дочь, которая теперь стала ему еще в два раза дороже, родилась заново.
Мы с мамой долго смеялись, дослушав рассказ Ойты. Сама старуха тоже была довольна. Но, не дав нам опомниться, она подкинула в огонь дровец, и тут же начала рассказывать ещё одну быль. Красные блики маячили на ее лице, по освещенным кронам деревьев метались черные тени. Дождь прекратился и на небе высыпали звезды. Как живо рисует мое воображение те прекрасные, такие незатейливые, но сладкие мгновения! Слегка выпученные глаза на сморщенном, как кора старой лиственницы, лице, сухие, узловатые точно сучья, руки, мелькающие в воздухе, шевелящиеся губы — вот она — Ойты! Она опять передо мной... И время вновь возвращает меня назад И вновь я слушал её голос, начинающий новое сказание о давно минувшем...
Однажды случилось событие, которое едва не привело к братоубийственной войне: лишь мудрость людей, стоящих во главе нашего народа, помогли избежать кровопролития. Большой Сход, вообще явление довольно редкое (он бывает не каждый год или с большими перерывами), по такому поводу вообще не собирался ни разу на памяти живых: обычно Сход превращался во всеобщее гуляние, когда девушки выбирают себе женихов, мужчины состязаются в стрельбе из лука, метании копий и шуточных боях на дубинах и в борьбе. Но такого Схода, о котором рассказывала Ойты, наша земля еще не знала.
Род Ка-вья поспорил с Гэнчжа из-за озера, откуда берет свое начало речушка Па-а. Когда-то на этом озере ставили свои тхеремы люди Гэнчжа, но потом перешли далее на восток и забросили свои исконные охотничьи угодья. И как-то само — собой получилось так, что Ка-вья стали каждый год приходить сюда на летовку: били зверя, заготавливали рыбу и сочные коренья на зиму. Поэтому, когда в тот год пришла весна, сородичи Ойты снялись с зимнего стойбища и по привычке пришли на озеро. Стояла теплая погода, в небе ярко сияло солнце, и под его живительными лучами на деревьях лопались почки. Поставив на крутом берегу тхеремы, люди занялись промыслом, как всегда это делали на протяжении нескольких последних лет.
И так случилось, что именно в это лето о своих прежних владениях вспомнили Гэнчжа. В начале лета они переправились через Пыин и, перевалив холмы, пришли на озеро и с удивлением обнаружили, что место их старой стоянки уже занято Ка-вья. Гэнчжа с криками ворвались в тхе-ле и заявили свои права на приозерные угодья, на что родичи Ойты ответили, что они уже много лет подряд приходят сюда, а Гэнчжа уже давненько не появлялись здесь: сами отказались — чего же теперь ворошить остывший пепел в поисках углей? Два рода стали друг против друга: Ка-вья на одном берегу, Гэнчжа — на другом. Мужчины обоих родов всячески старались навредить соперникам: то поломают ловушки, то спугнут дичь, а то и вовсе отнимут добычу у зазевавшихся охотников. Всё грозило перерасти в открытое столкновение. Терпение у людей подходило к концу: даже женщины стали цапаться. Гэнчжа даже предложили устроить поединки силачей: чей поединщик победит к тому роду и отойдет озеро и земли вокруг него. Вождь Ка-вья, зная, что Гэнчжа всегда славились своими богатырями, не стал искушать судьбу и предложил созвать Сход. Гэнчжа сначала воспротивились, но по прошествии некоторого времени, поразмыслив, решили, что это правильно. Решили, потому что были уверены, что Совет вынесет решение в их пользу.
По горам и долам, по лесам и степям, от стойбища к стойбищу, побежали во все концы земли Тхе-Вей гонцы, созывая племя на Сход. К озеру потянулись люди, сопровождая своих па-тхе. Для последних Ка-вья и Гэнчжа поставили на лысом бугре большой тхерем. Этот шатер стоял на равном расстоянии от стойбищ двух спорящих родов. Вокруг него встали шалаши свиты великих вождей, выросло маленькое разношерстное тхе-ле: тут мелькали высокие островерхие шапки Пыин-ли, гремели деревянными подвесками Ге-ч"о, красовались красными поясами охотники Су-тхе.
Едва расположившись на месте, мудрейшие из мудрых, па-тхе всех родов племени, окруженные старейшинами, прошли обряд очищения и приступили к разбору неслыханного дотоле происшествия. Ойты вместе с мамой и с другими женщинами тхе-ле наблюдали за тхеремом Совета издали, а мужчины расселись полукругом на площадке посредине становища па-тхе и немигая смотрели на занавешенный вход.
Долго спорили и рядили па-тхе о том, у кого больше прав на приозерные земли: у Гэнчжа, которым эта земля досталась от предков, или же, у Ка-вья, которые заняли его в силу отчуждения первыми. Шли дни, вожди и старейшины спорили и никак не могли договориться. Люди уже начали роптать: вот до чего дожили — уже и Совет не может разрешить спор. Бывало ли такое раньше? Слыхано ли это?
Одним утром, после, вопреки ожиданиям, недолгого совещания, па-тхе и старейшины вышли из тхерема Совета и объявили свою волю собравшимся. Отныне, Гэнчжа и Ка-вья будут пользоваться этими землями вместе: одно лето озеро с окрестностями будет принадлежать Гэнчжа, другое — Ка-вья. А так как первыми в этом году сюда пришли Ка-вья, то им здесь и оставаться до зимы. Огласив решение, па-тхе засобирались в дорогу: им предстоял длинный путь в свои стойбища. Ни Ка-вья, ни Гэнчжа не были довольны приговором Совета, но спорить не смел никто, ведь воля па-тхе, вынесенная в совместном обсуждении, неколебима; она как кэрхи. Отменить её нельзя. Поэтому, люди успокоились и разошлись. Вечером был устроен большой пир, где па-тхе блистали своими пышными нарядами: "Перья так и топорщились на них, как на взъерошенных гусях", — закончила свой рассказ Ойты и улыбнулась.
Наступил вечер. Я вылез из шалаша и сидел, скрестив ноги на утоптанной земле возле кострищной ямы. На затянутом серой мглой небе зиял большой просвет, сквозь который на влажную равнину падали косые лучи солнца. В прореху были видны громоздящиеся белые клубы облаков, невероятной яркостью своей слепящие глаза, привыкшие за последние дни к постоянному сумраку: все время лил мелкий холодный дождь. А сердце так истосковалось по свету и теплу, что хоть волком вой, верещи бурой сеноставкой! Сейчас эта дыра в облаках снова сомкнется, померкнет свет, словно это Ге-тхе прятал от нас Осамин, чтобы жизнь не казалась нам чересчур уж легкой, снова с востока накатят тяжелые, напитанные водой тучи и прольются холодным дождем. Так будет, я это знал. Стоило лишь повернуть голову чтобы убедиться в этом: из-за гребня уже выглядывал край иссиня-черной тучи. Снова дождь... Я еще раз закатил глаза к небу и слегка прищурился, когда взгляд мой проник в просвет; и еще сильнее ощутил тоску по ушедшему лету. Летом — что: дожди короткие, долго в тхереме сидеть не приходится. Налетит туча, выплеснет из себя всю злобу и рассеется, быстро, даже опомниться не успеешь. Не то, что осенью: льет день, льет два, три... так и грибами порости недолго. Скука. И ничего не остается, кроме как спать, да есть, есть и спать. Спать можно, сколько хочешь, а вот есть... Мясо опять кончилось, вернее, кончилось свежее (сушеное еще есть, но мама его не дает, припасла напотом), теперь жуем скисшую рябину, да скукожившуюся бруснику. Просвет начал суживаться. Светлое пятно, ползущее по Сау-со, уменьшалось, постепенно блекло. Я нахмурил лоб, обнаженной спиной уже ощущая осклизлое дыхание нового дождя.
